Донные Кишотки

Как из волосяных отростков Тварей плести сети-самоловы, согдийцы догадались лет пять назад, забыв как-то в воде пук чужеземных волос. Те переплелись в нужную клетку и перегородили часть реки в месте прохода рыбных косяков. Пойманное поделили поровну. Сеть подсушили. Сухая, она стала похожа на горсть мха, которая легко умещалась в карман. Но при погружении в реку сеть вновь распрямлялась и гналась за убегающей рыбой сама, приводя впечатлительных согдийцев в полный восторг. Попадались в неё и земноводные, только реже. В отличие от немых рыб, лягушки могли с сетью и договориться о свободе на своем болотном языке, который сеть наверняка понимала.

Испытания провели шумно и весело. Прикрепленные к деревьям полиспасты с блоками таскали гружёные плоты вверх по течению. Ослы бегали с кладью вдоль берега. Согдийцы перегружали камни и любовались Йошкой и Цилей-Навапой, величественно стоящими на высоком берегу уходящего под облака Арарата.

Глядя на суету под ногами, девушки разговаривали:

– Кто там у тебя? – спрашивала Циля Йошку, заглядываясь на её подвижный живот. – Похоже, двойня? Мальчики? Ишь, как дерутся!

Йошка вздыхала. Щелкала себя пальцами по животу в районе пупка и покрикивала на будущих детей:

– Кыш!.. Да нет, мальчик и девочка. Трахаются уже. Надоели…

– Распустила ты их! – упрекала её Циля. – Я тебя предупреждала: не пей сырую кровь, не к добру это. Видишь, до чего дошло!

– Да ладно, пусть развлекаются, – снисходительно улыбнулась счастливая Йошка. – Лишь бы не плакали. У них такие жгучие слёзы. Всё разъедают. Стрингов не напасёшься… – и тут же сменила тему: – В экспедицию не хочешь отправиться? Он же тебе нравился, этот Хвам… Романтика: джунгли, палачи, куча чужих мужиков, новые впечатления… А?.. Я бы вам спирта отпустила побольше. Тряхнули бы стариной…

– Что-то не хочется… – Циля театральным жестом поправила волосы, заметив на себе взгляд Йошкиного Кота снизу, с противоположного берега. – Я уж здесь как-нибудь до потопа дотяну…

Производившая подсчеты на соседнем возвышении Цилина Целка била копытом в такт работе полиспастов и к концу репетиции подвела итог:

– Долго… На экспедицию лет пять уйдёт, не меньше. С другой стороны и вода поднимется, и до моря-окияна расстояние сократится, но и скорость потока за счёт выравнивания высот замедлится. Тут бы дифференциальное исчисление надо применить.

Йошка вздохнула и, запрокинув голову, взглянула в высокое небо. С её лица не сходила счастливая улыбка.

– Две тысячи дней мы продержимся, – сказала она голосом Головного Евнуха. – Позже – можете не возвращаться…

В дорогу экспедиционному корпусу выделили по две тысячи особей ослов, ослюдов, людей из юношей, и двести плотов из тварей со снедью и тягловым оборудованием, сплавлявшимися вниз по реке. Дружина палачей Хвама с пришлыми и приблудными авантюристами из соседних долин, гнавшая перед собой эту толпу посуху и по воде, зычно орала, постукивая о бёдра каменными топорами. Цилину Целку везли берегом позади процессии два могучих осла, чьи уши в размахе едва не достигали косой сажени.

***

На третий год после исхода экспедиции потный Малик, замахиваясь веником, в очередной раз задавал вопрос распростертой на банном полке Иште:

– Госпожа, согдийцы скоро руками достанут до неба со своей горы. А кто же прорубит небесный свод, если Хвам с топором ещё не вернулся?

– А он, похоже, и не вернется, – отвечала разомлевшая от пара Ишта. – Дойдёт до первого входа в Гиперлуп и репатриируется назад, в Антарктиду. Солнечные батареи там уже оттаяли. Зачем ему ждать потопа, если место на горе для него не заказано?

– К чему тогда столько приготовлений и суеты? – спрашивал Малик, опустив на её спину веник.

– Йошка просто сокращает поголовье. Если уж между ослюдами и людьми возникают и связи, и противоречия, эта общность обречена на самоуничтожение. Но, уничтожая себя, они непременно уничтожат и её. Она это знает. Потому и начала истребление первой… Спину не сожги! Работай!..

Малик продолжил парение. Ишта удовлетворённо простонала и продолжила:

– Эти Донные Кишотки, Йошка и Циля, забыли о немаловажной вещи, вылепливая своё глиняное общество. Помимо наплевательства и людоедства в каждом гражданине надо воспитывать страх… Вот скажи, Малик, ты чего боишься?

– Я? Ничего.

– Даже смерти?

– Да. В этой жизни я уже всего повидал. Нет ничего, что бы заставило меня испугаться.

– А моего наказания?!

– Какого?.. Любая кара от тебя – это проявление божественной любви и внимания. Хочешь, убей…

– Вот оно и плохо!.. Нет страха – нет государства и граждан. До определённого момента. Пока всем хватает места и на всех довольно еды, никакого порядка не требуется. Как только начинается делёж пространства и пищи, должен возникать страх, что ты станешь первым обделённым и поэтому должен защищать себя от остальных. И тебе должно быть по боку, какими они там будут: хорошими или очень хорошими. Бить надо всех подряд, кто покушается на твоё. А «твоим» можно объявить всё, что угодно: воздух, землю, воду, огонь, женщин, детей, скот и тому подобное. Даже язык!..

– Как это? Язык?

– Не перебивай!.. Да, язык, на котором ты говоришь, может оказаться средством для того, чтобы истребить тех, кто его не понимает. Или не хочет его понимать. Или запрещает у себя пользоваться твоим языком.

– Зачем?

– Когда делят пространство и пищу, таких вопросов обычно уже не задают… Пока хватает пространства, которое может прокормить людей, люди, плодясь, расползаются подальше друг от друга. Когда такие пространства заканчиваются, те же добрые люди их друг от друга расчищают. От лишних ртов. Лишних вопросов и мнений. А этого без страха уже не сделаешь… Вот ты меня любишь, Малик?

– Я боготворю тебя!

– Отлично!.. И ты оторвёшь голову любому, кто поднимет на меня руку? Даже с банным веником?

– Оторву!

– Значит, есть у тебя страх, что мне доставят боль, что могут отнять меня у тебя? Что могут убить меня, наконец!

– Получается, есть… Это плохо?

– Это прекрасно, Малик! Именно из-за этого страха ты всегда со мной, и я могу тобой управлять. А у согдийцев этого нет. У них нет любви и дружбы, привязанностей, родственных отношений. Им некого защищать. А, значит, они беззащитны. Они обречены на вымирание. И будет ли потоп, не будет ли потопа, согдийцы исчезнут. Куда им и дорога!

Ишта перевернулась с живота на спину и правой рукой ухватила Малика за возбужденный член:

– А наша дорога такова, чтобы жизнью правила любовь! До полного погружения. Да, дорогой?

– Да, драгоценная моя! – ответил Малик и взгромоздился на банный полок. – Я погружаюсь?..

– Погружайся, – ответила Ишта, раздвигая ноги…

***

У Йошки приближались роды, а караван всё не возвращался. Её пещеру давно уже залило водой. Жила она теперь в наскоро выстроенном вигваме, покрытым ослиными шкурами и располагавшемся на огромном плоту из Тварей, испускающих к вечеру горючий дух. Плот поднимался вместе с прибывающей водой. На соседних бесчисленных, заякорившихся к скалам, плотах ютились согдийцы, к этому времени смирившиеся с бренным своим существованием и непосильной работой. Питались они в основном рыбой и водорослями. Переправлять камни на Арарат с соседних гор становилось всё тяжелее. Но Арарат рос, и это внушало хоть какую-то надежду на спасение. Рабочих всё убывало, как и оставшихся сил. Однако, с потерей людей и животных всё ярче разгоралась вера в то, что, как только у Йошки отойдут воды и она родит своё бессмертное потомство, схлынет и вода с земли…

***

Навапа жила с Йошкиным Котом при школе, в вигваме на отшибе долины. Тут, у скалы с буквами договора, выбитыми в камне авантюристами, ушедшими с экспедицией за лучшей жизнью, было еще относительно сухо. Кот, работая копытами и зубами, в свободное время месил глину и сушил таблички на солнце в те редкие дни, когда оно появлялось между туч. Кормились изгои подачками от родителей учащихся. Несмотря на сложное время, занятия продолжались. Самые стойкие ученики исправно посещали уроки и карябали знаки на табличках в свои сочинения. Навапа, окрылённая свалившейся ей на голову ослюдной любовью, читала их другими глазами.

G8 писал: «Беда – сто крат беда, когда ведёт неведомо куда дорога в гору. И камень кругл, тяжёл и гол, и угол крут и гладок скол. Лишь Богу впору преодолеть такой подъём, гордясь в бессмертии своём долготерпеньем. Но грешным ясно в маете камнепаденья, что держит их на высоте лишь сила тренья».

В3 писал: «Несть повторениям числа во всей природе, но равно: подла иль честна, а жизнь проходит. И по погоде ты одет, не по погоде, и мил ли свет, не мил ли свет, а жизнь проходит. Закрыл глаза, не стал дышать – и помер, вроде. И не волнует ни шиша, а жизнь проходит. «И что ты гонишь, побожись, куда ты годен? Смерть не проходит через жизнь, а жизнь – проходит».

Е6 писал: «Добра от зла не отличая, дешёвых слов – от дорогих, я за себя не отвечаю, я отвечаю за других. На все вопросы два ответа всегда найдутся, господа, – жизнь – не большая привереда, смерть – не великая беда. Взрослеть – не хуже и не лучше. Свет между счастьем и бедой ночами пуще, гуще, глуше, и ты его разбавь водой. Пусть, призрачно полупрозрачен, он сам тебе добавит срок и строк – до плача иль удачи, хотя бы на один глоток продлит поток».

А2 писал: «Который дождь – вразрез меж временем и ложью о том, что время – ложь, придуманная тем, кто измерял дожди по противоположью сугубо временных иль матерьальных тем. Материя дождя – просеянное семя секунд, ушедших в звук, успевших проблеснуть. Здесь слышимое суть неслышимое время, а видимая суть – невидимая суть. В дожде она – нигде. И всё же леденяще, то мимо, то насквозь, поштучно и на вес, отсчитывает дождь мечты о настоящем, стоящим за окном, идущим из небес. Уже в который раз покапельно тревожит основы бытия в небытие основ. Пока не прожит дождь, и век еще не прожит. Пока не вечен сон – не замечаем снов. Покуда Бог судеб, неведомой породы, мерещится водой, в пространстве искривлен, нам проще объяснить явлением природы, осадком на душе – явление времён. Краплёная крупа божественных угодий, земную карту смяв, проносится, слепя очередным дождём. И мы вослед уходим. Из времени – в ничто. И – сами из себя».

Навапа покачивала головой в недоумении: как быстро дети пришли к пониманию жизни и смерти, времени и воды! Вот, что значит находиться на краю гибели! Она жалела всё чаще, что им недоступен язык ослюдов. Чему бы удивительному их мог научить ещё и Йошкин Кот!

Вечерами, после совокупления, она часто зачитывала ему особенные поэтические места из сочинений. Кот в яслях удовлетворённо тряс ушами, будто и сам приложил к делам просвещения Согдианы свои нетленные копыта. Циля восхищалась его гужевой мудростью, необоримой силой и терпением. Цитаты из «Комсомольской правды» как ничто иное сближали существ из разных слоёв общества. Они жили будущим из далёкого прошлого. И это прошлое (или будущее?) заставляло их верить в чудеса.

– Мы спасёмся, – твердила Циля. – Новое поколение согдийцев думает уже по-другому. Поэзия неистребима…

***

Йошку же одолевали неродившиеся ещё бессмертные дети. Судя по их поведению в утробе, они уже дважды поменяли пол и жили в тепле и жидком уюте отдельной семьёй, в своём внутреннем мире, недоступном её материнскому пониманию. Она дала им имена. Трын и Трава. Но они их путали. Этим детям имена были ни к чему. Зачем? Если из двоих есть кто-то один, то второй будет просто другим. Или – наоборот, если кроме них в утробе больше никого нет.

У детей за двадцать лет такой жизни выработались привычки и привязанности. Когда, расшалившись в своей двухкомнатной, они путались пуповинами и начинали голодать, Йошка садилась на «диету»: специальный стульчак, в котором, помимо отверстия для отправления её нужды, был врезан катетер с двумя сосками с одной стороны и воронкой для кормления – с другой. По нему еда попадала через влагалище и клапан в последе к беспокойным младенцам. Они, немного поспорив, отсасывали пищу и, успокоившись, засыпали. В этот момент специально обученный евнух раскручивал им пуповины, не повреждая послед, возвращал катетер наружу и закрывал клапан.

Процедура была не из приятных. Йошка тем не менее проходила её с чувством собственного достоинства, наблюдая посредством нескольких зеркал за руками специалиста в утробе. Иногда она даже корректировала его действия, чтобы не нанести вреда потомству. Обычно – матом. А переимчивые дети легко запоминали эти слова во сне. Поэтому, позже, когда у детей начинались семейные ссоры, Йошке приходилось уединяться, выйдя из вигвама на природу, и возлежать в специальном гамаке над ревущим потоком, чтобы другие не слышали перебранку бессмертных.

Со стороны это выглядело весьма причудливо. Живот её то вздымался, словно два подвижных горба на ослюде, то опадал. В поток из сетчатого гамака низвергались кровь и испражнения. Голос Головного Евнуха перекрывал гром бьющей о камни воды:

– Дети! Давайте жить дружно!

Смиренные согдийцы в такие моменты останавливали работы. Обнимались, целовались, а то и падали на колени, винясь перед ближними в прошлых грехах. А когда скандал в утробе затихал, с умилением смотрели на живот Йошки, ритмично покачивающийся в умиротворенном внутреннем соитии двух строптивых богов. Кто там кого трахал, согдийцев не беспокоило. Чем бы дитя не тешилось, говорили они шёпотом, лишь бы не плакало.

Но всему приходит начало. Как только площадка на Арарате вышла на заданные параметры, и на неё перенесли жилища; как только первые колосья уронили зерно, а первая ослица разродилась осликом; как только в школе у Навапы остались три ученика от десяти семей, – Йошка решилась на «кесарево сечение».

Тут же была принесена огромная жаба, плевок которой в район поясницы приводил к местной анестезии на пару часов. Жаба плюнула, куда положено. Евнухи-повитухи приготовили ножи и иглы, серебряные нитки и сухой мох, и уже протерли всё спиртом из источника, не забыв для храбрости принять и самим по хорошей дозе. И сама Йошка уже легла на каменную кушетку, устланную корпией. И как только скальпель был занесен над её животом, младенцы ринулись наружу, сами, путём естественным, но непредсказуемым.

Прокатившись у матери между ног, Трын и Трава, свернутые в две кровавые спирали, распрямились, приняв продолговатое человеческое обличье, и, не оборвав пуповин, не вскрикнув, не выдохнув, припали к Йошкиным соскам на груди. Большего наслаждения Йошка в своей жизни ещё не испытывала. В благодарность она провела им руками по мокрым спинам, но даже до попок не дотянулась: переростки были чуть короче матери. И сосали оба уже профессионально – с оттягом, звонко причмокивая и чуть надкусывая сосок молодыми зубами.

Пока евнухи-повитухи убирали грязь после родов, резали пуповины и доставали послед, пока не иссяк поток из её чрева, Йошка не открывала глаза, боясь увидеть на своей груди пару змей или ящериц. Однако, опасения её оказались напрасными. Когда дети насосались и задремали, их оттерли от сукровицы и обнаружили два белоснежных человеческих тела, длинноногих, с пышной шевелюрой, развитыми членами и крошечными половыми органами, вполне сформировавшимися для производства будущего потомства. Спящих детей завернули в туники и вынесли из вигвама, уложив рядом на подстилку для всеобщего обозрения. Согдийцы рассматривали их с пристрастием, так и не сошедшись во мнениях, кто из них юноша, а кто – девушка, но в конце концов решили, что и это не важно. Главное, чтобы перестала прибывать вода. И вода, на самом деле, успокоилась. К полудню река остановилась в своём движении. На ней возникли мощные водовороты. Будто набрав божественной силы, поверхность её вспухла, и к закату поток ринулся в противоположную сторону.

***

– Взгляни! – показывала пальцем Ишта с высокой веранды вниз на реку. – Течение изменилось. К чему бы это?

– А-а, это… – равнодушно потягиваясь в постели, отвечал Малик. – Наверно, уровень дошёл до старой дамбы на перевале. Если её смыло, река должна течь в обратную сторону – не в Индийский океан, а в Аральское море. Это нормально. Там разница с океаном по высоте всего в полста метров. Да яма ещё метров сто глубиной. И пустыня на тысячу километров вокруг. Есть, куда воде поместиться.

Ишта взъерошила свои смоляные волосы и прыгнула к нему обратно в кровать.

– Значит, потопа не будет? – спросила она весело.

– Почему не будет? Будет. Но не у нас. А там, куда теперь течет вода.

– Ты знал и молчал?

– Я предполагал. С тех пор, как женщины начали разбирать дамбу на камни. Вниз по течению их было проще сплавлять…

– Ты ходил к женщинам?! – встрепенулась Ишта.

– Я ходил ещё к их бабушкам! – озорничал Малик, потрепав Ишту за щеку. – Их дочери и внучки звали меня Великий Абдумалик. За то, что я облегчил им работу.

Ишта отвесила ему пощёчину и отвернулась.

– Не надо обижаться. Их уже смыло водой. Точно смыло. Ты у меня одна…

– C тех пор? – недоверчиво спросила Ишта.

Малик промолчал, ласково погладил её шёлковую голову и поцеловал в темечко. Встал с кровати.

Набросив халат, он нагнулся к керамическому тазу на резной подставке и омыл лицо чистой водой. Наконец, сам взглянул в окно и пощелкал языком:

– Вай-вай-вай… Придётся торопиться. А лучше спуститься вниз вдоль берега, пока не найдем место для причала.

– Да-да… – Ишта встала рядом и еще раз взглянула на реку. – И пока ещё Тварей с Арарата не сорвало…

Они обняли друг друга за талии и застыли в восхищении от происходящего. Над долиной во всю свою сияющую мощь блистало солнце, засвечивая бледное небо, будто расталкивая от себя послушные облака во все стороны, уничтожая редкие тени в расщелинах гор и нещадно наполняя ревущий внизу поток искрящимися брызгами и весельем.

***

Трын и Трава исчезли из чистых туник тем же вечером, как река повернула вспять. Куда они могли уползти, оставалось загадкой. Кривой след доходил до воды и исчезал, его замечали и в лагере для рабочих, и у школы, и в поселениях евнухов. Создавалось впечатление, что новорождённым, так привыкшим за двадцать лет к водной стихии, покидать её было не совсем удобно. Правда, ночами, когда шум от потока превращался в равномерный гул, некоторые согдийцы слышали далёкий мат и хохот, исходящие со стороны питомника Тварей, в неглубокой старице реки. Но место было запретное, охраняемое специально обученными боевыми ослами, которые с трудом понимали согдийский язык, а всё время требовали какого-то «пароля», забытого слова, потерянного с ушедшим караваном и палачами Хвама. Эти ослы несколько лет жили в полном одиночестве, тем не менее честно выполняя свой долг: выращивали из кусков старых Тварей новых Тварей, не требуя взамен ни пищи, ни благодарности. Впрочем, это всех устраивало. До той поры, пока от питомника не раздался зов младенцев.

Решили устроить стрелку с ослами. От ослиного ЧОПа выступить напросился перекормленный самец с огромными копытами и каменной шеей. Со стороны согдийцев ослы потребовали представительства самого Головного Евнуха. Йошка согласилась на стрелку с усмешкой.

Йошка, с пропажей новорождённых, не впала в отчаяние. Вероятно, подслушав что-то из их матерных разговоров во время своей беременности, она спокойно занималась обычными делами: ела и пила за троих, литрами сцеживала грудное молоко и делала из него отменный сыр, который пользовался большим спросом у согдийских детей. Сыворотка шла на десерт младшим ослюдам. Непривычные к работе евнухи, помимо сочинения молитв в её честь, не успевали мыть посуду и поддерживать сырное производство в чистоте и порядке. За что получали нагоняй. Но таким дружественным и вкрадчивым тоном, что обижаться на Йошку ни у кого бы и в мыслях не возникло.

На стрелку она одела старую тунику, чтобы не испачкать новую. Да и одиноким ослам, надо полагать, всё равно было, что за тряпочка будет на ней болтаться.

Ближе к вечеру толпа евнухов с каменными палицами выстроилась у ворот питомника. Напротив, у забора, стадо ослов стояло строевым порядком, повернувшись к евнухам крутыми задами и нервно перебирая отточенными копытами.

Когда от стада отделился самый крупный самец и направился к ней передом, Йошка поманила его в сторонку. Они отошли почти к кромке воды, подальше от чужих ушей.

– Ну, как они у вас? Нормально? Кушать не просят?

– Всё норм, – смутился огромный осел. – Вот только нам три года жалованья не платили. Мы требуем, чтобы…

– Вы не торопитесь… Вы ответьте: как они живут, где, всё ли у них есть, может, нуждаются в чём?

Осёл округлил глаза, тряхнул ушами и продолжил на повышенных тонах:

– Мы требуем выплаты жалованья в пятикратном размере: овсом, ячменём, свежей соломой и сеном. Мы требуем, чтобы пастбища от питомника до леса передали в нашу собственность. Мы требуем уважения и равных прав с ослюдами. Иначе…

– Что – иначе?! Вы не вернёте мне детей?.. А зачем они мне нужны? И я им уже не нужна, я своё дело сделала: родила бессмертных, – она опять перешла на шёпот. – Признайтесь, ведь это они вас этому научили? Сами они в безопасности? Да-да, я вижу, да… Не спешите, расскажите мне о них…

Осел потоптался на месте и произнёс:

– А вы никому не расскажете?

– Нет, конечно. Но я как мать должна же знать, как живут мои дети?..

Тогда осёл провёл её еще дальше вдоль берега, предупредительно подняв вертикально хвост стаду, чтобы охрана не волновалась. Йошка тоже подняла руку евнухам в знак спокойствия и двинулась вслед за ним.

Шли недолго. За излучиной реки был небольшой тихий омуток, гектара на два. К нему вела грязная тропинка. Пройдя по ней, Йошка увидела в воде прозрачную Тварь необыкновенных размеров, плавающую в центре омута, как огромный надувной тент. В подсвеченном изнутри неё пространстве свободно перемещались Трын и Трава, соответственно в белой юбочке и шортиках, с ракетками в руках, на залитом по щиколотку корте, стремясь ударами переправить через сетку-самолов какое-то упругое яйцо, размером в детский кулак. Когда у кого-то не получалось справиться с ударом, тот ругался матом. А соперник смеялся, раззадоривая его ещё больше. Дети выглядели прекрасными белоснежными ангелами. Вид у них был здоровый и упитанный.

– Ну, как? – спросил осел. – Довольны?.. Так вот, мы требуем…

Не отводя взгляда от счастливых детей, Йошка мягко положила ослу левую руку на ноздри, а правой приподняла с ягодиц старую тунику, заводя ослиную морду в нужное место. Осел замолчал, запыхтел и почти бесшумно и аккуратно приступил к совокуплению, стараясь не помешать вставшей на четвереньки матери любоваться своим потомством.

К воротам они вернулись ещё до окончания партии. По их виду можно было подумать, что договоренность достигнута. Но Йошка что-то шепнула евнухам, те пошли вперёд и отвесили своими кувалдами порядочных звездюлей по задницам первого ряда ослов, не обращая внимания на их взбрыкивания. После экзекуции она поманила к себе знакомого самца пальцем. Тот подошёл, низко опустив голову.

– А ты ничего… Сильный. Я к тебе буду заглядывать, – шепнула Йошка ослу на ухо. А вслух громко сказала:

– Жалованья захотели, длинноухие?.. Фиг вам, а не жалованья!.. Да как вы смеете что-то просить, когда слабые женщины таскают в гору тяжелые камни, готовя вам счастливое будущее? На что вы подняли ваши копыта? Где ваша ослиная совесть?.. Равные права с ослюдами вам нужны?.. Получайте, да только не забудьте, что ослюды могут не пить и не есть по три недели, а работать наравне с вами… Что?.. Готовы к такому?.. А пастбище – забирайте… Сейчас вода схлынет, их столько появится, вы такого и во сне не увидите… Ах, вам – до леса? Хорошо. До леса берите… Но дальше – ни ногой!.. Поняли, ослы?

Ослы что-то нестройно прокричали в ответ.

– Вот и славно! – махнула рукой Йошка. Она еще раз нагнулась к уху командира ослов и прошептала: – Я пойду. А ты детей моих береги здесь. Я для тебя овса пришлю, отдельно… И смотри: если что с ними случится… Сам понимаешь…

Всю дорогу назад, сидя в носилках, которые раскачивались на плечах у евнухов, скользивших к Арарату по грязным понтонам из Тварей, Йошку не оставляла гнетущая мысль: откуда у ослов тенниски, юбки и шорты? О ракетках и мячах думать было ещё тяжелей…

***

Не прошло и полгода после родов, как течение успокоилось и река начала поставлять из своего бывшего устья остатки пропавшей экспедиции.

Первыми приплыли обезображенные трупы людей. Вероятно, они и бежали назад первыми. Среди них попадались изуродованные палачи Хвама, юноши и мальчики, но в основном это были не согдийцы, а авантюристы, пустившиеся в поход за лёгким спасением. Выбрав из кучи тела, похожие на родственников, согдийцы сожгли их на костре, а остальные пустили дальше, вниз по течению, мимо долин, где кто-нибудь мог распознать и выловить своих для погребения.

Еще на закончились люди, как поплыли дохлые, раздутые до безобразия ослы, с вываленными и прикушенными языками. За этими родства не помнили, но по некоторым особям определили, что смерть к ним пришла не случайно: все они были сначала задушены, а уж потом брошены в воду. Кому и зачем это было нужно, так и осталось загадкой. Но, похоже, версия с неисправным полиспастом была ближе всего к истине.