Древо прошлой жизни. Том II. Часть 2. Призрак легенды

– Мишу родился в конце оккупации и был сыном русских, с которыми Жюль сражался против фашистов. Он адвокат и поверенный в делах семьи, в том числе и моих. Знаете, а ведь Мишу хорошо знает русский язык.

– Как?! – невольно вырвалось у меня. – Не ожидал, что услышу здесь свою речь.

– Кажется, я вам как-то сказала, что незадолго до вторжения немецких войск мои родители отправили меня в Англию. Мы с тёткой смогли вернуться на родину только в сорок пятом, Мишу тогда шёл второй год. Его русские родители погибли за Францию – сначала отец, потом мать. Их схватила французская полиция и передала в гестапо. Жюль был командиром группы и чудом успел перевезти мальчика на конспиративную квартиру, а оттуда – в поместье. Сначала его воспитывали мои родители, а после освобождения страны – Жюль и я. Правда, через два года после своего возвращения я уехала учиться в Париж, но затем снова вернулась в Шато-конти. А Мишу выучил русский язык в память о своих родителях.

– Он бывал в России?

– Мишу нет, а Жюль посетил СССР. Его интересовало всё о стране, где пропали его близкие.

– Извините, Констанция, если я растревожил вашу память.

– Ничего. Такие истории помогают лучше понять жизнь.

– Скажите, а что вам помог понять русский мистер Кулешов? – ввернул я.

– Мы ещё поговорим о нём, но не сегодня. Или вы спешите покинуть наш дом?

– Как вам сказать? Боюсь показаться незваным гостем.

– И совершенно напрасно. Вас кто-нибудь ждёт в России?

– Только брат. Но он не знает, куда я поехал и зачем. Кажется, он не верит, что я остановился в молодёжном кемпинге со своими друзьями.

– Вы не совсем доверяете друг другу?

– Нет, Констанция, проблема не в этом. Когда я нарвался на Кулешова и почувствовал серьёзную угрозу, мне стало ясно, что я подвергаю опасности жизнь брата и его семьи. Знаете, что бы предпринял он, если бы всё узнал? – Спрятал загранпаспорт так же, как мои штаны в детстве, когда я с температурой захотел поиграть в футбол.

– Понимаю. А насчёт Кулешова вы не беспокойтесь. Мы что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее.

– Это русская поговорка.

– Разумеется, ведь наш Мишу русский. А у англичан есть другая поговорка: никто не знает столько, сколько мы знаем все вместе.

– Слышал. Учить английский язык меня заставлял брат и делал это до тех пор, пока я не стал на нём думать.

Мы рассмеялись. Нам было приятно заметить, что в разных странах люди могут посмеяться над одним и тем же.

Ужин прошёл в романтической обстановке – в столовой с мраморными колоннами не хватало лишь опущенных штор, а на столе – бронзового подсвечника. Констанция собралась идти на традиционную прогулку, а я вернулся в свою комнату. Чувствовалось нервное напряжение этого дня – мне хотелось лечь спать пораньше. Я, вообще, был жаворонком и любил солнечное утро, поднимаясь рано. Сложившиеся обстоятельства требовали от меня размышлений. Я чувствовал недосказанность во всём, что говорила Констанция Боден, её недомолвки, отчего у меня возникали разные вопросы. Например, почему она дважды отказалась поддержать разговор о Кулешове, хотя первой назвала его фамилию? Чего можно ожидать от встречи с загадочным господином Мишу? И что, наконец, подразумевалось под тем, что утро вечера мудренее?

Я стянул с себя джинсы и лёг на спину. «Интересно, каким человеком был Жюль Мелье? – подумал я, засыпая. – Могли ли мы сблизиться с ним, если бы я родился намного раньше и судьба бы устроила так, что я оказался с ним в одном антифашистском подполье? Наверно, Констанция может многое рассказать о нём…».

Через три часа, когда на виноградники уже опустилась синяя мгла, а в окнах дома зажёгся свет, Констанция Боден второй раз за этот день набрала домашний номер адвоката Мишу. В этом телефонном разговоре было сказано всего несколько фраз, но каждая была наполнена каким-то особым смыслом:

– Его переселили в замок.

– Ты уверена, что это именно он?

– На этот раз – да.

– Он не проявил интереса?

– Ни малейшего. Только к Эльзе, но его поразила картина.

– Знакомство отрицает?

– Нет. Ему хотят помешать. Когда ты приедешь?

– Через два дня. Я должен проверить.

– Мне показалось, он не прочь покинуть дом. Думаю, он откажется.

– Ты знаешь, что надо делать.

– Хорошо. Спокойной ночи. Целую тебя.

* * *

– Инстинктивное уважение, которое человек во все времена и у всех народов оказывает умершим, не есть ли следствие внутреннего сознания будущей жизни?

«Это естественное следствие внутреннего сознания, без чего уважение не имело бы основания».

– Откуда является у некоторых людей желание быть погребённым в таком-то месте скорее, чем в другом?

«Причиной этому – привязанность Духа к известным местам и низкая степень его нравственного развития. Может ли иметь для высшего Духа какое-либо преимущество один уголок земли над другим? Разве он не знает, что душа его соединится с теми, кого он любит, если кости их будут лежать и порознь?»

– Погребение всех членов семейства в одном месте должно ли быть рассматриваемо, как пустой обычай?

«Нет, это благочестивый обычай, доказывающий симпатию к тем, кого любили; если подобное собрание смертных остатков не важно для Духов, то, во всяком случае, полезно для людей: больше сосредотачиваются воспоминания».

– Душа, возвратившись в мир Духов, сочувствует ли почестям, воздаваемым её смертным останкам?

«Когда Дух достиг уже известной степени совершенства, он не имеет более земного тщеславия и понимает ничтожность всего этого; но знай, что в первую минуту смерти Дух часто испытывает большое удовольствие, когда воздают почести его телу, и страдает, когда видит тело своё забытым всеми, потому что сохраняет ещё некоторые земные предубеждения».

Книга Духов

* * *

В эту ночь я проспал больше половины суток и открыл глаза с чувством, что вчера в моей жизни произошло что-то значительное. Да, я исполнил желание прабабушки найти Констанцию и узнал правду о своих родственниках. Однако настроение испортилось, стоило мне подумать о Кулешове и о том, что я почти ни в чём толком не разобрался. Ощущение незавершённости событий и неясной тревоги навалилось на меня, когда кто-то постучал в комнату. – «Да», – автоматически вырвалось у меня. – «Иес!70 Уи!71» – отозвался я по-английски и по-французски.

Из-за двери показался белоснежный передник Клотильды, держащей поднос с завтраком. Она поставила его на столик и тут же вышла. На подносе я нашёл записку Констанции, в которой она приглашала меня на прогулку через полчаса.

Мадам ожидала меня, прохаживаясь в тени деревьев, растущих перед фасадом.

– Как вам спалось на новом месте, Алекс? – поинтересовалась она, когда мы поздоровались.

– Превосходно. Замок – не хрущоба. Правда, во Франции такие маленькие подушки, что я всю ночь искал, что бы положить под голову. Это шутка.

– Что такое «хрущоба»?

– Производное от преемника Сталина, которого собственное окружение дразнило «кукурузником». Очередные преемники критиковали его за то, что он перестарался с разоблачением культа личности и излишне развратил вверенный ему народ немыслимыми благами социализма. В одной хрущобе, – а от них не могут избавиться по сей день, – могло жить в тесноте человек триста, тогда как в одном лагерном бараке легко размещалась тысяча. Отсюда пошло исконно русское выражение: «В тесноте да не в обиде». В общем, его высмеивали за то, что он сблизил пол с потолком и соединил ванную с туалетом, дав людям крышу. А потом наши сатирики в штатском в лабораторных условиях сочинили про него тьму анекдотов и безнаказанно веселили народ в заводских курилках до тех пор, пока ему не нашлась замена.

– Я помню это время: ваш лидер хотел построить больше жилья после войны.

– Но больше всего народ развратил свободой Горбачев, и за это его тоже быстро съели. Конец разврату смог положить только Ельцин, да и то лишь тогда, когда окончательно развратил всех и вся. Вот он действительно перестарался: теперь никто не знает, кто у нас виноват и что делать для народа: строить побольше элитного жилья, производить ещё больше модифицированных продуктов или отобрать у него последние льготы. Особенно велики успехи в области охраны здоровья трудящихся – лекарствами торгуют даже на базаре. Впрочем, говорить об этом, всё равно, что ругать погоду. Но во время прогноза погоды по телевизору народу тоже прописывают лекарства.

– Вы не возражаете против прогулки? – спросила Констанция, терпеливо дослушав мою тираду. – В эти часы ещё не так жарко.

– С удовольствием.

– Можно пойти к реке. Я люблю ходить на берег мимо домика виноградаря.

– Там я ставил палатку. Чудное место.

Но к реке мы почему-то не пошли, а завернули за угол левого крыла дома и оказались у башни, в которой я недавно работал. Теперь мне было смешно вспоминать об этом. Констанция как бы между прочим передала мне слова управляющего, который остался доволен сделанными полками и моей аккуратностью.

Вдоль этого крыла здания рос кустарник, за которым скрывался обрывистый, метра в три-четыре спуск в лощину. Ещё дальше в ту же сторону лежала пойма реки. Мы прошли по тропинке мимо башни вперёд, и я увидел небольшую дубовую рощу, подступавшую к обрыву. Под сенью вековых деревьев стояли деревянные столы со скамьями.

– Знаете, Алекс, а ведь этим могучим дубам столько же лет, сколько и нашему дому.

– А для чего здесь эти столы?

– В поместье ежегодно отмечался праздник урожая. Здесь собирались жители близлежащей деревеньки. Эта традиция продолжается до сих пор. Крестьяне из поколения в поколение приходили на гулянья. Люди уважали тех, кто жил в поместье. Я привела вас сюда, чтобы показать место, где когда-то Жерар и Эльза играли свадьбу. Мне об этом рассказывал ещё месье Жюль. Можно утверждать, что облик поместья с тех пор почти не изменился.

Я с неподдельным интересом оглядел это место. Мы прошли ещё дальше. За деревьями показалось старинное двухэтажное здание. Оно имело две трубы в виде продолжения вверх торцевых стен, которые были глухими. Подойдя к дому, я рассмотрел, что на боковой стене имеется лишь одно крохотное оконце. Каменная лестница, прилеплённая к стене, шла к двери в середине второго этажа. Крыша не выходила за вертикали сторон. Типичная французская архитектура, средневековье. – «Здесь когда-то жили слуги, – пояснила Констанция. – Теперь там хранят инвентарь. А вот старую конюшню давно снесли».

Мы дошли до построенного углом здания давильни, правее и дальше которой располагалась приземистая ферма. Напротив неё через дорогу тянулся каменный забор кладбища. По этой дороге можно было вернуться в замок, а если пойти в другую сторону, можно дойти до поворота к домику виноградаря. Думая, что Констанция решила повести меня на семейное кладбище, я взглянул на неё. – «Не сегодня, Алекс, – мягко произнесла она, поймав мой взгляд. – Сначала я хотела бы вам кое-что показать».

– Как скажете. Может быть, вы устали? Мы могли бы вернуться обратно.

– Пожалуй. Становиться жарко.

Мы приблизились к белому каменному забору, и дошли до ворот. К въезду на кладбище вела дорога, проходившая между зданием, где делали вино, и бывшим домом прислуги. Пройдя через ворота, мы повернули к началу тенистой платановой аллеи. Кроны высоких деревьев настолько закрывали солнце, что было сумрачно. Слева за деревьями на лужайке белели полевые цветы, на солнце блестел пруд. За поляной начинались виноградники. В конце аллеи, усыпанной гравием, была разбита яркая клумба. Посреди цветов на гранитном постаменте стоял бюст.

– Ален Мелье. Основатель поместья, – сказала Констанция.

– Какой год?

– 1771. От потомков. Аллея была посажена в его честь.

– Он похоронен тут?

– Да.

Годы жизни издали я разобрать не смог, а спрашивать не стал. Постояв немного, мы прошли через калитку в чугунной изгороди и оказались недалеко от вьездной арки во двор дома. Прогулка закончилась. Констанция напомнила, чтобы я без опоздания спустился к обеду, и отправилась давать указания Клотильде, а я вернулся в свою комнату. Мне надо было обдумать информацию, ставшую известной за последние сутки, но на меня напала такая усталость, что я, разморённый жарой, плюхнулся на спину и начал изучать лепнину на потолке. Похоже, я эмоционально устал, и моё воображение не могла подстегнуть даже необычность происходящего. Мне так и не удалось расслабиться, и оставалось только ждать, когда Констанция сама возобновит разговор.

Вечером она принесла небольшой сундучок. Мы уселись поудобнее, и она достала из него несколько старых конвертов.

– Эти письма, Алекс, Жюль хранил как самое дорогое, что у него осталось от детства. Вот те три, о которых мы с вами говорили.

Я бережно взял их в руки, поочерёдно доставая и разворачивая каждое. Я помнил, о чём в них говорилось. Вот первое письмо от Мари, в котором она сообщила, как попала в Мелекесс. А это второе письмо от Элен, написавшей о смерти сестры. И, наконец, третье, где Элен писала о том, что судьба забросила её во Владимир и свела с Василием Кулешовым. На конверте был указан короткий неразборчивый адрес.

Затем Констанция открыла потёртый семейный альбом, и я впервые увидел фотографии своих французских родственников.

– Узнаёте? – спросила она, показывая мне фото молодой девушки.

– Мари… – ответил я, сразу узнав свою прабабушку. Она стояла на фоне центральной лестницы дома, держась одной рукой за перила. Сходство с молодой прабабушкой на моей фотографии, действительно, было очевидным.

– Здесь ей семнадцать лет. Снимок сделан всего за два года до трагических событий. Не правда ли, что эта фотокарточка напоминает ту, что вы привезли с собой?

– Удивительно. Кажется, будто и платье одного покроя.

– А это родители вашей прабабушки – Антуан и Элизабет Мелье. Этот снимок тоже был сделан незадолго до отъезда в Россию.

Я пристально всмотрелся в лица сидящих Антуана и Элизабет – моих прапрадедушки и прапрабабушки. У мужчины на носу было пенсне, на жилете зафиксировался отблеск цепочки от часов. На женщине было платье, фасон которого носили в начале прошлого века.

– А это кто? – спросил я, глядя на овальную фотографию хрупкой молодой женщины в старомодной шляпке.

– Изабель – покойная супруга Жюля. К сожалению, супруги были бездетны… Взгляните сюда, – Констанция перевернула лист альбома.

На групповом снимке были изображены члены семьи Мелье.

– Это родители Антуана – Филипп и Жозефина. Рядом сёстры со своими родителями. Элен здесь, кажется, одиннадцать лет. Антуан держит на руках двухлетнего Жюля.

– Значит, это примерно 1911 год? – предположил я.

– Да, ведь Жюль родился в 1909-м. А на этом снимке ему уже десять лет. Прошло уже пять лет, как мальчику заменили родителей дед и бабка.

Просмотрев несколько страниц, я наткнулся на фотографию человека с мужественным волевым лицом, курившего трубку. Он был одет в кожаную куртку довоенного покроя и берет, считавшийся французским национальным убором. На заднем плане виднелась арка въезда в поместье.

– Неужели этот мужчина и есть Жюль Мелье? – спросил я.

– Накануне высадки союзников 6 июня 1944 года в Северной Нормандии Жюль ненадолго вернулся по делам в поместье из Канна. Он ещё не знал, что на следующее утро будет открыт второй фронт. Никто не предполагал, что десант ждёт двести пятьдесят метров открытой полосы французского песка Омаха-бич под немецкими пулями и гранатами.

– Да, я читал о том, что случилось на берегу. В тот день за восемнадцать часов при штурме утёсов погибло около пяти тысяч молодых американцев.

– Но всё равно эта была победа, Алекс. Видите, какой торжествующий взгляд у Жюля? Он даже надел берет, который немцы запрещали носить французам. Снимок был сделан сразу, как радиоприёмники разнесли долгожданную весть по всему миру. Она означала близкий конец оккупации. Французы тогда ликовали. А я услышала эту новость, будучи по другую сторону Ла-Манша… Намного позднее мне стало известно, что Жюль был одним из многих французов, принимавших участие в составлении детальных карт северного побережья, где должны были высадиться английские и американские войска.

– Карты союзников были точными и включали даже тропинки на берегу. Но историки полагают, что неоправданные потери были вызваны неудачной артподготовкой: она почти не затронула оборонительных позиций немцев.

Мы с Констанцией проговорили до позднего вечера. После её ухода я вспомнил, как меркли её глаза, когда она говорила о Жюле и том времени. Однако мне очень хотелось услышать подробный рассказ о жизни этого человека.

Посещение фамильного кладбища было намечено назавтра. В одиннадцать часов мы с Констанцией вышли из дома. В руках у неё был букет алых роз. По дороге я спросил её:

– Кем были родные Антуана и Элизабет?

– О, родственники их были добропорядочными буржуа. Они любили Францию, свой дом и своих предков. Мелье поколениями наживали состояние, веками производя и продавая своё вино. Конкурировать с винами юга невозможно. Кроме того, у Мелье остались небольшие предприятия и автомастерские в разных местах страны. Теперь ими через своих представителей руководит Мишу. Владельцами являются он и родственники по линии супруги Жюля – глава семьи Этьен, Амели и их дети. Но мне тоже кое-что принадлежит – Жюль об этом позаботился. А нынешний управляющий имением мой родственник, правда, дальний. Все мы давно живём как одна семья и отлично ладим. А вот у Жюля родных не осталось. Я имею в виду – со стороны отца. Он последний из рода Мелье, кто жил в доме, и умер бездетным вдовцом.

– А когда скончалась супруга Жюля?

– Ещё до войны, но он потом так и не женился. О родителях Изабель я знаю не много, они французы из пригорода Парижа. Их семья переехала в Шато-конти после войны, когда я вернулась из Британии. Видите ли, Жюль после смерти Изабель этого очень хотел, и именно к ним по его решению перешла часть замка и угодий.

– Значит, Жюль был единственным наследником?

– Сначала мальчика воспитывали родители Антуана – Филипп и Жозефина. После их смерти Жюль оказался на попечении старшего брата своего отца. У него была жена и двое сыновей. Их семья тоже жила здесь. Так что Жюль получил наследство не от отца, а от своего дяди.

– У него остались родственники?

– Нет. Брат Антуана и его жена умерли в начале тридцатых, а оба их сына погибли – один при обороне под Верденом летом 1916-го, второй спустя два месяца в боях с немцами на реке Сомме.

– Грустная история.

– Да, грустно. Перед Второй мировой войной поместье опустело. К тому времени в доме оставались несколько слуг и семья моего отца – управляющего.

Мы пришли на кладбище.

– Вот могила отца Жерара – Робера Мелье. Брата того самого Шарля, который ушёл воевать с Россией в армию Наполеона и не вернулся, – Констанция остановилась.

– Знаете, в последнее время у нас писали об обнаружении новых захоронений солдат Бонапарта. Возможно, кости Шарля лежат где-нибудь в земле у дорог под Бородино, Смоленском или Можайском. Стоит сесть на электричку у моего дома, и окажешься в тех местах. Насколько всё-таки люди разделены временем и географией от своего прошлого.

– Вы правы, Алекс. Поэтому мы и склоны забывать прошлое и совершать необдуманные поступки. Но кто теперь скажет, что в судьбе наших предков было главным? Историческая амнезия – самое печальное.

Констанция подвела меня к надгробьям, где были похоронены Жерар и Эльза. Глядя на белый мрамор, я испытал сильное смятение и долго стоял, не шелохнувшись. Неужели тут покоились останки той загадочной Эльзы, которая была упомянута в стихах своей правнучки Мари, обращённых ко мне? В моей памяти всплыли строки стихотворения Эдгара По «Духи мёртвых»:

В уединенье тёмных думДуша окажется… УгрюмЗдесь камень, мертвенна могила —И празднословье отступило.В молчанье здешней тишиныНет одиночества… Ты знаешь:Здесь мёртвые погребены,Которых ты не забываешь.Здесь души их, здесь духи их,Здесь их завет: будь строг и тих.Лишь тени их в ночном тумане,Но сам туман напоминанье,Что образ, символ и покровЕсть Тайна Тайн во тьме миров!

Констанция стояла сзади, но не торопила и не отвлекала меня. Я повернулся к ней и увидел её строгое задумчивое лицо.

Я бродил среди могил торжественный и печальный. Волна смешанных чувств овладела мной. Здесь под белыми каменными надгробиями в виде статуй, причудливых скульптур и тяжёлых крестов лежали мои предки. Тут были мои корни! Я смотрел на годы жизни и смерти, высеченные на каменных плитах, и мне невольно вспомнилась первая строчка предначертания моей прабабушки Мари о моём возвращении в обитель предков.

Robert Melier (1787—1856)

Domenique Melier (1810—1878)

Philippe Melier (1844—1918)

Josephine Melier (1849—1919)

Gerard Melier (1812—1884)

Else Melier (1822—1896)

Jules Melier (1909—1995)

Isabelle Melier (1911—1938)

Мы остановились у могилы Жюля и Изабеллы Мелье. Констанция опустила в вазу принесённые цветы.

– У супруги Жюля Изабель было очень слабое сердце, – тихо произнесла она.

Стоя у могилы Жюля, я задумался об этом человеке. Может быть, он вызывал мою симпатию, потому что Констанция Боден с большой теплотой говорила о нём. А может быть, я чувствовал близость к нему, потому что он, как и мои родственники, воевал с фашизмом и всегда был честен с окружающими и самим собой. Не знаю. И ещё мне показалось, что Жюль любил Констанцию, и любовь эта была взаимной. Я мысленно упрекнул себя в том, что даже придя на его могилу, не решился сказать Констанции о стихах Мари.

Покинув кладбище, мы свернули с дороги и медленно пошли лугом в сторону пруда.

– Вы говорили о довоенном времени, – напомнил я Констанции. – Что было потом?

– Летом 1940 года, 21 июня в Париж вошли немецкие войска и промаршировали под Триумфальной аркой. На следующий день Франция подписала капитуляцию. Три пятых северной части страны заняли немцы, а южную часть контролировало правительство Виши, служившее оккупантам. Хозяйство в поместье совсем захирело, наша семья по рассказам отца с трудом сводила концы с концами. Жюль не верил маршалу Петэну, презирал главу правительства Пьера Лаваля и пошёл в маки. Пока я была на британских островах, он со своими товарищами находился в подполье. Среди них были и русские. После моего возвращения из Англии он много рассказывал мне про те годы и своих товарищей, про взрыв в Авиньоне, который организовали его боевые друзья. Он любил русских, много знал о России и рассказывал мне о вашей стране.

– А что было после освобождения?

– После войны все узнали, что Жюль сражался в рядах французского Сопротивления. Он стал героем. А потом начались повсеместные поиски предателей Франции. Суды над лицами, служившими нацистам, продолжались до 1949 года. Активисты насильно стригли наголо женщин за «горизонтальный коллаборационизм», – подчас за чашку кофе, выпитую с немецким офицером, и позорили на всю округу. Нация стремилась очиститься, люди сами хватали тех, кто служил прежней администрации, и тащили их в суды. Жюль был против этого и разделял взгляды Де Голля о примирении нации, хотя ему пришлось выступать на процессах, где судили изменников. Уж кто-кто, а он знал подлинных врагов Франции в лицо.

– Мы тоже пережили это время. И мы слишком поздно поняли, что на временно оккупированных территориях находились обычные люди, которые тогда просто хотели жить. А это часто приравнивалось к предательству.

– И всё-таки, какое это было интересное время, Алекс. Многие возвращались в свои пустые дома из плена, концлагерей, из эмиграции. В поместье появился наш Мишу, затем поселились родственники Изабель. Постепенно всё вокруг стало налаживаться, и благодаря Жюлю на виноградниках вновь закипела работа. Он стал почётным гражданином Шато-конти и одно время был мэром города…

Мы продолжали идти, и Констанция вдруг тихо произнесла:

– Думаю, вам следует знать еще одно о том времени. Это относится к предсказанию о послевоенной Франции, сделанному в 1915 году, во время первой войны. Однако оно справедливо в отношении будущего этой страны и после сорок пятого.

– О чём вы?

– Ненависть – это разрушительная сила, Алекс. Те, кто проникся этим чувством, после войны сами себя уничтожают. А те, кто сохранил в себе любовь, станут после войны сильнее. Тогда, в 1915-м предвещалось, что особенно сильной станет Франция, потому что любви в ней неизмеримо больше, чем ненависти. В ней так много любви, что даже враги не могут её ненавидеть. Ведь вы знаете, что сделал Гитлер с другими странами. Жюль мог возлюбить своих врагов, потому что знал, что это самый верный способ победить их. Это я и хотела сказать вам.