Древо прошлой жизни. Том II. Часть 2. Призрак легенды

Поскольку у нас с конца пятидесятых годов всё ещё действует презумпция невиновности и бандитами разрешено называть посторонних граждан лишь по признанию суда, необходима оговорка: этим родовым, хотя и специфически узким понятием, они обозначают себя сами, а так же их ближайшие связи и соответствующие подразделения компетентных органов. Но какой умник придумал, что эти люди нуждаются в выдаче официальной ксивы нашим гуманным судом? Что удостоверять-то, – статус коронованного на очередном «съезде» «вора в законе» согласно неубывающим спискам из открытой печати? И всё это в нашей национальной манере: казнить, – так миллионами, миловать, амнистировать и реабилитировать, – так всех скопом: в массе безвинных сталинских зэка с уголовными авторитетами ельцинского розлива.

К месту вспомнить, в государстве российском чиновничья мзда всегда считалась чем-то вроде веры в царя-батюшку или чаевых таксисту и официанту эпохи генеральных секретарей. Это уж потом первый президент России произнёс для народа фразу о том, что «чиновник не должен брать взятки». Однако то, что наш чиновник-лихоимец районного масштаба, нередко в слове «помидор» две ошибки допускающий, на свои чаевые смог бы прокормить электорат отдельно взятой области, не снилось ни царским министрам, ни Госплану, ни БХСС – ярому врагу мелкого и особо крупного недолива, недовеса, недосыпа и недомера тотального дефицита. Правда, царских министров было за что свергать, Госплан, помести его в Сахару, мог обеспечить только перебои с песком, а БХСС боролся преимущественно с недоливом пива, отчего пришли к неоспоримому выводу, что «экономика должна быть экономной». Однако раньше за обсчёт на десять копеек буфетчицу, у которой золото разве что из носа не торчало, свободы на год-другой лишали, а сейчас за «особо крупные размеры» не стреляют, а только изредка журят, штрафуют или перемещают, чтоб другим не мешали. И всё из-за рьяного стремления к пресловутой «покупательной способности», за которую каждый, согласно основному инстинкту, готов костьми в одиночку лечь. Ну, а инфляция – дело общее, государственное, никак чиновнику сладко пить и вкусно есть не мешающее. Не может же он открыто призывать неудачников индивидуально бороться за личную покупательную способность, если она от собственного радения и таланта зависит, – нынче на дворе самый что ни на есть капитализм, о зверином нутре которого все советские газеты загодя предупреждали. А при этом строе всё продавать дозволено: и полезные ископаемые, и далёкие планеты солнечной системы, и дырку от бублика. И даже мать родную с отечеством, если на них спрос будет расти, как на квадратные метры в белокаменной. Ну, а купить-продать совесть, престиж или честь, – вообще, не вопрос, – предложения этого товара в Интернете давно превысили спрос и в прямом, и в переносном смысле. Не можешь поднять бабки, которых везде как шелухи от семечек в подъезде наплёвано, – не способен к радостям жизни как евнух в гареме, – евнух ты и есть. О таких гражданах у нас государство позаботилось и высчитало «прожиточный минимум», исходя из «срока дожития». Правда, срок этот заканчивается, как правило, за год до первой пенсии, но зато в Конституции записано, что каждому гарантируется право на жизнь и обеспечение по старости, и это завоевание демократии у нас никому не отнять, равно как и право устанавливать любые минимумы и сроки и чёрт знает, что ещё. Будем ли мы после этого, господа, отмечать данный праздник под фанфары и всенародный оргазм или нам придумают новый? Если у вас появились сомнения в том, что Москва – сердце нашей Родины, потому что таких плакатов стало меньше, зайдите в ГУМ, что на Красной площади напротив Кремля. Там все витрины обклеены рекламным глянцем. А на глянце написано, что если вы не платёжеспособны, чтобы одеваться у них, значит, вы не состоялись в этой жизни и есть ни кто иной, как бездарь и лох. Или евнух. И таким же лохом начинаешь чувствовать себя в любой сфере и в любом уголке родины своей, проходя как гость, потому что от Москвы до самых до окраин, даже в тмутаракани на крыше такси извозчика привинчена табличка «Элита», а над входом в сельмаг – вывеска «Престиж». Интересно, лозунг «Россия, вперёд!» принадлежит тому же автору, что и на глянце, или другому? Больно уж география совпадает.

Бар внутри и снаружи заполнялся посетителями, которым до меня не было никакого дела. Шустрые официанты без конца сновали туда и обратно. На Западе, я слышал, не принято заговаривать с незнакомым человеком без причины, и места за моим столиком пустовали. Я уже давно всё съел и выпил, продолжая курить и смотреть на город. На площади засветились фонари, и фасады зданий вспыхнули цветными огнями. Честно говоря, искать место для палатки мне не хотелось. Я был настроен так, что мог бы переночевать и на скамейке возле фонтана, и в полицейском участке, если примут за бомжа, и просидеть всю ночь в баре, слушая музыку, а в крайнем случае отправиться в ближайший отель. В этот тёплый вечер, оказавшись на людях, мне хотелось приключений, чего-то необычного, что потом будет вспоминаться всю жизнь. Даже усталость как рукой сняло, несмотря на тяжёлый день.

Подозвав официанта, я жестом попросил счёт и, порывшись в многочисленных карманах своих грязных штанов, рассчитался мелочью. Пока он с любезной миной на лице собирал со стола мои евроценты, я тихо и внятно произнёс по-английски: «Месье, здесь в Шато-конти я ищу своих друзей. Мне нужно переночевать всего одну ночь до утра. Вы можете мне помочь»?

Официант, казалось, непонимающе смотрел на меня, будто ожидая, что я сумею выразиться яснее. Вероятно, что мой неприкаянный вид обратил на себя его внимание, сказав больше, чем я, и он ответил мне по-английски: «Подождите немного, я к вам подойду».

«Henri, Henri!»60, – крикнул он вслед своему более молодому коллеге, несущемуся как метеор с полным подносом в руке над головой. Тот развернулся на ходу вокруг своей оси так, что поднос остался на месте, и резким жестом свободной руки, как фокусник, щёлкнул пальцами, показав, что вернётся мигом. Затем оба мужчины о чём-то поговорили у входа под тент. Старший поправил бабочку у воротника, хлопнул другого по плечу и ушёл обслуживать столики. Анри подошёл ко мне и что-то сказал, видимо, английского он не знал. Я ничего не понял и помотал головой. Тогда парень взял свой блокнот и написал: «22Н15» и ткнул ручкой в ближайший ко мне стул. «Ясно, – через полчаса», – подумал я и кивнул ему.

У меня хватало времени, чтобы отыскать церковь, так как я запомнил направление, в котором надо идти. Она была уже закрыта, пришлось обойти её и немного постоять на низких ступенях. Мне хотелось когда-нибудь, – когда всё кончится, придти сюда и поставить свечи. Я вернулся к бару по обезлюдевшим улицам. Анри поманил меня к себе, я молча двинулся за ним и, оглянувшись, махнул рукой официанту, который меня обслуживал.

Анри был черноволосым худощавым парнем лет тридцати. По дороге я смог выяснить, что его рабочая смена закончилась, у него есть семья и нам не очень далеко идти. Ни одного слова по-английски он не понимал и в школе изучал немецкий язык. От меня он узнал, что я пришёл пешком через горы из самой Москвы, на что он смог только воскликнуть «о-ля-ля!» Наверно, из истории он помнил про походы Наполеона I, Россию и Москву. Больше мы ничего добиться друг от друга не успели, потому что свернули на улицу Терми, где он жил. «Неужели первую ночь в Шато-конти я буду спать на диване времён Марии-Антуанетты?» – мечтательно, совсем как молодой щенок, подумал я.

Дом, куда мы пришли, был трёхэтажным. Анри открыл ключом полукруглую дверь в каменной ограде, и мы шагнули во дворик, устланный плиткой. По стенам дома спускалась виноградная лоза. Ставни окон были открыты, на нижнем этаже ещё горел свет, и я разглядел в инвалидной каталке худую старуху. По верхним этажам проходили каменные лоджии, огибающие фасад и соседнюю стену. Односкатная черепичная крыша имела небольшой наклон. Справа находилось небольшое здание с острой высокой черепичной крышей, которое по нашим представлениям можно отнести к хозяйственной постройке или летней времянке с кухней. Дом строили не так давно, а этому зданию могло быть и более века. За ними темнел сад, где росли остроконечные деревья и стриженые кусты вроде нашей туи. Анри поставил на колёса брошенный детский велосипед и дал знак следовать за ним. В одноэтажном домике оказалось уютно. Стены были отделаны пластиком, окна имели жалюзи и кондиционер. К люку потолка на чердак подходила крутая лестница. У торцевой стены были оборудованы туалет и душевая кабина, а в комнате располагалась удобная мебель. Пока хозяин прибирался, выяснял у меня, хочу ли я есть (какой-никакой, а гость), показывал, где включается и выключается вода, и, вообще, что здесь к чему, в моей памяти всплыло содержание письма бродяги. Я точно помнил: обратный адрес на конверте не включал название улицы, а лишь город и имение Мелье, и, следовательно, на почте, куда доставлялись письма, знали, где находится их дом. И, значит, – где-то недалеко, причём у виноградников и конюшни, но не в самом городе, а рядом. И вдруг мой взгляд упал на место, где лежала карта – подробная и крупная карта местности. Попросив у Анри взять её, я развернул и увидел окрестности городка. С огромным трудом я смог объяснить ему, что ищу семью, проживавшую неподалёку от Шато-конти в большом доме среди виноградников. Я испугался, что парень примет меня за чокнутого, выхватил из сумки разговорник и стал лихорадочно листать его в поисках нужных слов и выражений. Я тыкал в них и тут же давал читать ему. Мы общались, произнося вперемежку французские и русские слова, сопровождая их немыслимыми жестами, и даже прибегли к рисункам в блокноте. Удивительно, но и два глухонемых без азбуки поймут друг друга, если захотят этого, а Анри, я видел, хотел мне помочь, невзирая на поздний час.

В конце концов, он записал все известные мне имена людей, в том числе Филиппа и Жозефины, переводя их с моих слов на французский язык, а также годы, в которые жили члены семьи Мелье в своём доме. Я исхитрился и довёл свою мысль о том, что этому поместью, дому или замку стукнуло, возможно, уже и двести, и триста лет, будто в Шато-конти не было зданий и пятисотлетней давности. Анри подвинул к себе карту, размашисто поводил над ней авторучкой и вопросительно посмотрел на меня. Подумав, я обозначил над городком круг, в который вошли целые километры виноградников, дорог и полей. Он взял карту и переспросил у меня:

– Justement, domaine de Melier?61

– Жи сюи, абсолюман!62

– Alors ce n’est pas si difficile63, – ответил он и жестом попросил подождать.

Оставшись один, я умылся и вышел покурить во двор. Звёздное небо и аромат южной ночи усилили моё романтическое настроение. Опустив глаза вниз, я увидел через окно Анри, беседующего с пожилой женщиной в инвалидной коляске. Затем он погасил свет и вышел из комнаты.

Вернувшись, Анри развернул передо мной карту, опустил палец в точку с изображением отдельного строения и попытался что-то объяснить мне. В свою очередь, мне хотелось узнать, каким путём было лучше добраться до этого места, – судя по масштабу карты, от городка до него было около двух километров. Анри показал мне дорогу и провёл ручкой линию вдоль голубой ниточки реки, которую я недавно переходил. Затем он сделал извиняющий жест и показал мне на своих часах, что уйдёт завтра очень рано, а я могу спать, пока не проснусь, и ни о чём не беспокоиться. Я извинился и как мог поблагодарил за всё, что он для меня сделал. Он пожелал мне спокойной ночи и ушёл.

Перед тем, как заснуть, я скопировал нужную часть карты на лист бумаги и подумал: «Судьба явно и незримо вела меня к цели». Но долго ли так будет продолжаться, я не знал. Самым главным из того, что я сумел понять, было одно: указав местонахождение поместья, Анри сообщил, что его бабушка лично знала Жюля Мелье ещё с войны. Того самого Жюля, который в 1915 году повредил ногу, упав с лестницы.

Проснувшись утром, я ощутил радостно-волнующее настроение и прилив сил. Часы показывали около семи утра. Солнце пробивалось сквозь жалюзи, на улице занимался ещё один жаркий безоблачный день. Где-то наверху, на чердаке моего жилища ухали голуби, – они тут именно ухали как на нашем юге, а не ворковали как в Москве. Я быстро собрался и решил уходить, а позавтракать где-нибудь по дороге сникерсом. Кофе, правда, я выпил, нагрев воду кипятильником. На ступенях у входа в дом стояла молодая француженка, видимо, жена Анри. В дверях появился мальчик лет восьми-девяти. Они спустились вниз, приветливо глядя на меня. Мы поздоровались. Женщина что-то стала говорить мне, делая знаки в сторону дома, и я догадался, что она предлагает войти в него и, возможно, позавтракать с ними. Я вежливо отказался и поблагодарил её, указав рукой в сторону своего временного пристанища. Она ответила улыбкой и небрежно махнула рукой, дескать, пустяки. Я показал ей на свои часы и развёл руками. Сыну женщины было столько же лет, сколько и мне, когда на день Рождения мне подарили компас. Я вынул прибор из кармана жилета и протянул пареньку.

– Une boussole! – с восторгом закричал он, глядя на дрожащую стрелку. – Une boussole!64

– Жё сюи рюс. Жэм боку вотр виль65, – сказал я и, немного замешкавшись, спросил:

– Усё трув…? Кэль э лё шмэн лё плю кур пур але…66? – произнёс я, не найдя нужного слова, и, вытащив свою карту, показал обозначение первой попавшейся речки.

Женщина поняла и объяснила жестами, что на улице следует повернуть налево и после первого перекрёстка идти направо до самого конца. Я кивнул, помахал рукой и вышел за ограду.

Дорога к поместью Мелье лежала берегом реки в сторону, противоположную той, с которой я подходил к Шато-конти. Городской ландшафт был неровным, улочки то спускались, то поднимались, то соединялись многочисленными каменными лестницами. Мне опять пришлось перейти реку, но в обратном направлении и по другому мосту. Отойдя от города, я оглянулся назад и увидел красные крыши домиков, высокий арочный мост, соединивший склоны дальних гор, а на площадке горного склона противоположного берега остатки полуразрушенной крепости или замка. Шато-конти в старину был укреплённым городом. Ещё дальше на том берегу реки показался карьер, где техника, врезаясь в белый срез возвышенности, добывала строительный камень. До свидания, тихий и гостеприимный Шато-конти, я ещё вернусь к тебе и похожу по твоим белым лестницам.

Интересно, как я смогу объяснить, что в имении, куда я иду, ещё малолетний, по всей вероятности, Жюль когда-то свалился с лестницы? И если смогу, что потом на это услышу, – ещё одно «о-ля-ля!»?

* * *

– Есть люди, презирающие опасности сражений в том убеждении, что час их ещё не настал. Есть ли основание такому доверию?

«Очень часто у человека есть предчувствие его кончины. Оно является ему от его Духов-Покровителей, желающих приготовить его к концу или же возбуждающих его мужество в те минуты, когда оно наиболее ему необходимо; оно может являться ему ещё от внутреннего сознания избранного им существования или миссии, им на себя принятой и которую он должен исполнить».

– Почему предчувствующие свою смерть меньше её бояться, чем другие?

«Смерти опасается человек, а не Дух; тот, кто её предчувствует, думает больше как Дух, чем как человек: он понимает своё избавление и ждёт его».

Книга Духов

* * *

Тропинка вывела меня к широкой пойме реки. На другом берегу до самого горизонта лежали поля, за которыми ровной низкой линией темнели горы. С правой стороны за виноградниками показался скрываемый зарослями фасад поместья. Поравнявшись с левым крылом дома, я взял бинокль. От трёхэтажного фасада под прямым углом отходила стена с двумя рядами небольших квадратных окон, между которыми висел плющ. Красная черепичная крыша спускалась к каменному парапету. Край здания заканчивался выступающей над ним толстой круглой башней с прерывистым ограждением. Почти на самом верху постройки имелось длинное узкое окно, а внизу – арочный дверной проём. Наверняка сверху находилась смотровая площадка, а внутри – винтовая лестница. В таких башнях в старые времена феодалы хранили запасы провианта на случай осады. Дом был сложен из крупных жёлтого цвета кирпичей. Больше рассмотреть ничего не удалось. Я оказался на лугу, покрытом сочной травой и молодым кустарником. Склоны невысокой плоской возвышенности, на которой располагалось имение, поросли зеленью. Открытое пространство со стороны реки как бы отгораживалось от него чётким строем высоких пирамидальных деревьев. Пройдя ещё немного, я разглядел крыши каких-то хозяйственных строений. Затем река, которую я про себя уже окрестил «Контийкой», делала правый изгиб. За поворотом пойма реки доходила до лесистого холма. Мне пришлось зайти в лес и поискать тропинку, чтобы спуститься к берегу реки. Там, почти у самой воды я и решил поставить свою палатку. Это было идеальное укрытие. К тому же, в реке можно было помыться и постирать, высушив одежду на шнуре. Главное, отпадала необходимость искать питьевую воду. Отметив место выбранного ночлега палкой, я направился от берега через лес и с пологой стороны холма вышел к лощине. Место это, сплошь поросшее высокой травой и заваленное ветками мёртвой лозы, являлось границей виноградников. Проволочное ограждение уходило в обе стороны. Я пошёл направо вдоль проволоки и увидел выход к пойме реки, по которой добирался до леса. Этот участок имения находился в глубоком тылу дома и подсобных зданий, которые я миновал раньше. По самодельной карте, набросанной в доме Анри, выходило, что за виноградными насаждениями должна проходить дорога к основному шоссе. Вторая дорога шла параллельно от выезда из поместья к той же автомагистрали. Между ними располагались виноградники, хотя здесь они покрывали всё кругом. Рельеф местности вокруг поместья был неровным: виноградные кусты то поднимались вверх, то опускались, исчезая, вниз. Виноградные просторы обступали дом с трёх сторон и доходили до шоссе. Добравшись до него и повернув налево, можно было дойти до моста через реку. Идя в другую сторону, можно было кружным путём попасть в Шато-конти. За мостом находился важный для меня объект – железнодорожная станция, до которой было примерно километра три.

Я дважды свернул влево, обошёл ограждённый участок и направился по белой песчаной дороге между виноградниками в сторону шоссе. Справа за деревьями показались хозяйственные здания, ближе ко мне стояла приземистая крестьянская ферма. Мне некогда было задумываться, что находясь на территории чужого имения, следовало вести себя более осторожно. Я дошагал до пересечения своего пути с дорогой, упиравшейся в виноградник. Скорее всего, она вела прямо к дому. За ней на правом углу виднелся невысокий забор кладбища, сложенный из неровных белых кирпичей. Когда он закончился, снова открылся вид на бесконечные ряды виноградных кустов. До шоссе я всё-таки не дошёл, – свернул влево на проезд между полями. Метров через триста с пригорка я заметил одноэтажный домик. Это было настоящее старинное пристанище виноградаря. Стены из камня, французские окна со ставнями, высокое крыльцо. Задняя стена дома была глухой и в верхнем углу имела одно квадратное оконце. Из стены торчала водопроводная труба с несколькими кранами, ниже их крепился жёлоб для стока воды. Периметр вокруг дома и площадка рядом с ним были вымощены камнем. Булыжником был выложен и крутой срез холма перед площадкой, на которой стоял кузов автоприцепа. С другой стороны дома в неглубоком овраге бежал ручей. Поблизости я нашёл удобную поляну. Отсюда, из кустов хорошо просматривалось всё, что делается у домика. Работники, если они жили здесь, вскоре должны были собраться на обед, и я решил вернуться к месту своей стоянки. Через поляну в сторону реки между двумя склонами холмов уходила каменистая тропинка. Она вывела меня к берегу, где я без труда отыскал свой знак и тут же взялся за приготовление обеда. Этим же вечером мне предстояло осуществить вылазку и поближе присмотреться к дому Мелье. И больше всего я не хотел, чтобы преждевременное знакомство с его обитателями превратило меня в нежелательного наследника в их глазах.

Три дня и три ночи я как диверсант осматривал в бинокль прилегающую территорию, стараясь подобраться к фасаду дома, который при желании или без такового можно было называть и дворцом, и замком. Спереди это было трёхэтажное здание. Высокие двустворчатые окна первого этажа имели ставни и доходили почти до земли. Центральный вход ничем особенно не отличался от соседних окон, однако правее дверей одно из них также служило входом в дом.

На втором этаже имелось девять окон, все они, кроме балконных, являющихся выходом на один из трёх балкончиков, открывались вверх. Ставни были окрашены в зелёный цвет, а между ними опускался плющ или виноградная лоза. Я заметил, как на среднем балконе молодая женщина в белом переднике вытряхивала какую-то тряпку. Третий этаж представлял собой мансарду из трёх скошенных назад трапециевидных фронтонов с окнами меньшего размера. Фронтоны разделялись двумя маленькими башенками с красным куполом, а красная черепица покрывала многочисленные скаты крыши. В центре здания между вторым и третьим этажами фасада был вылеплен фамильный герб с изображением виноградной лозы, меча, стрел и рогов. Не без некоторой гордости под лепниной я рассмотрел время возведения постройки: 1723 год. Оба края основного здания соединялись по углам с п-образными двухэтажными крыльями через узкие и более высокие башни, имеющими флажки-флюгеры. Подобраться незамеченным к правому крылу было трудно. Перед фасадом и вдоль этой пристройки шла высокая чугунная ограда, образующая г-образную площадку. Перед ограждением росли шаровидные кусты и остроконечные южные деревья, а за ним, – ближе ко мне – кусты с диковинными цветами. Я пробрался через колючую растительность за угол здания и разглядел правое, более длинное крыло. На фоне ската крыши, возвышаясь над коньком, стояла маленькая башенка с заострённым верхом. Крыло заканчивалось высокой круглой башней с длинным шпилем. Три её узких окна располагались на разных вертикалях. Левее башни виднелся арочный проезд во двор дома. Прячась за кустами и хмелея от благоухания цветов, я продвинулся до конца ограды к самой дороге, ведущей к проёму арки. Меня отделяли от неё лишь постриженные прямоугольниками кусты и стройные деревья с пирамидальной верхушкой. Подойти к дому с тыла или выйти на эту дорогу было немыслимо. В этот же вечер я увидел у дома мужчину и женщину средних лет, которые, видимо, здесь жили. Пока это мало чем помогло мне, но было необходимо установить, сколько всего человек проживает в таком огромном поместье.

На второй вечер я заметил довольно пожилую мадам, одетую в белую парусиновую юбку и такой же пиджак с цветком на лацкане. Дама имела весьма грациозную осанку и могла бы гордиться своей фигурой. Она появилась, когда уже стало темнеть, и вышла не через главные двери, а те, что были правее. Появилась – и исчезла. Я твёрдо решил дождаться её возвращения, – куда же она могла провалиться, на ночь глядя? Я сидел под кустами с биноклем, всматриваясь в чужие окна. Отличная мишень для хозяев, их собак и полиции. В ночной темноте громко стрекотали цикады, было жарко. Иногда откуда-то слышался крик одинокой птицы. Лунный свет серебрил округу, переливаясь на стёклах окон и листве деревьев. Я замер, увидев фары автомашины, осветившей с дороги въездную арку. Водитель развернулся и поставил машину, не проехав внутрь. Из неё вышел невысокий плотный мужчина лет шестидесяти, но его лицо рассмотреть мне не удалось. Затем из-за угла дома появилась пожилая дама в белом, и они поздоровались. При этом мужчина поцеловал её руку. Они прогуливались под ручку возле дома с полчаса, после чего мужчина сел в машину и уехал, а женщина зашла в дом. Всё бы ничего, но на третий вечер повторилось то же самое: мадам поговорила с господином, и они почему-то опять встретились не в доме, а вне его. Беспокоило меня не это, а вопрос о том, что предпринимать дальше. Пока я смог выяснить, что в доме живут молодые парень с девушкой, которые могли приходиться мужчине и женщине средних лет детьми либо быть семейной парой. Были и ещё кое-какие жильцы. Допустим, я сумею вычислить, кто из них Констанция, а что потом? За три дня я облазил всю округу, объелся винограда, от которого теперь болел живот, а ещё побывал на железнодорожной станции и несколько часов отсидел в засаде у домика виноградаря.

Путь к станции был выбран по берегу реки. После поворота на мост надо было идти по дороге до леса, за которым угадывалось железнодорожное полотно. Станция Орзи – по названию близлежащей деревушки, представляла собой жёлтенькое уютное здание, утопавшее в зелени и цветах. На плиточном перроне в больших вазонах были высажены яркие цветы и стояли скамейки. Утоптанная тропинка между деревьями показывала направление к жилью. Видимо, селение закладывалось задолго до того, как между склонами ближайших гор проложили железную дорогу. Невдалеке был виден тоннель, прорытый в горной породе. Место почему-то напоминало мне о довоенной Франции, хотя откуда мне знать, как тут всё выглядело до войны. И кто знает, может быть, семейство Мелье уезжало в Россию, чтобы никогда не вернуться, именно с этой станции? Я зашёл внутрь и с помощью записей в блокноте разузнал, что отсюда можно добраться до Экс-ан-Прованса, хотя железнодорожная ветка делала большой крюк. Там я мог сделать пересадку на электропоезд до Фрежюса или Сен-Рафаеля. От них до Ниццы было рукой подать.