Генералиссимус Суворов

Перед ним мелькали только что виденные им глаза покойной, полные надежды, которой не суждено было осуществиться, и любви, на которую не могло быть достойного этой любви ответа. Нервная дрожь охватила все его члены.

Из большой комнаты стали доноситься монотонные звуки чтения Псалтыря. Это приведенный Марьей Петровной читальщик приступил к исполнению своих обязанностей.

Суворов разделся и лег. Физическая усталость от службы и нравственная взяли свое. Он заснул.

На другой день чуть свет он был, по обыкновению, в казарме. Там уже знали о смерти Глаши. Роман любимого капрала не остался тайной для солдат.

На третий день Глашу похоронили на Смоленском кладбище. Ко дню похорон Александр Васильевич отпросился со службы. К выносу тела из дому явилось несколько солдат из капральства Суворова. Они на руках донесли гроб до церкви, а после отпевания проводили до кладбища.

Несмотря на то что Александр Васильевич на похоронах не проронил ни одной слезы, солдаты чувствовали, что их капрал хоронит дорогого для себя человека. Суворова тронуло это теплое проявление солдатского чувства. Он был тронут еще более, когда на девятый день, посетив могилу Глаши, он увидел на ней водруженный огромный деревянный крест с написанным на нем именем и отчеством покойной и днем ее смерти. Александр Васильевич догадался, что крест этот был работы солдат его капральства.

Несмотря на первую сердечную рану, которую нанесла ему жизнь смертью Глаши, Суворов не предался отчаянию, не отстал от дела. Он только еще более ушел в самого себя и в исполнение своих служебных обязанностей и в изучении военных наук старался найти забвение происшедшего. Он и достиг этого. И если образ Глаши и устремленные на него ее глаза и мелькали порой перед Александром Васильевичем, то лишь для того, чтобы напомнить ему его клятву о сохранении целомудрия.

Марья Петровна думала иначе.

«Ишь, молодчик, как кручинится! – рассуждала она сама с собой, видя Суворова всегда угрюмым и задумчивым. – Приворожила покойница, по всем видимостям, приворожила. А то с чего же? Нестоящая была, а за последнее время ледащая, не тем будь помянута покойница, царство ей небесное, место покойное».

Искренне привязанная к Александру Васильевичу, вдова-попадья наивно сердилась на покойную Глашу как на причину грусти ее жильца.

«Надо его чем ни на есть развеселить. От угрюмости этой беды бывают, особливо с книжными людьми. Читает, читает, ум за разум зайдет… А ружье-то под руками. Упаси, Господи!» – тревожилась Марья Петровна.

«И чем бы его развеселить?» – задавала она сама себе вопрос.

Ей показалось, что она разрешила его.

Как раз в это время ее старуха работница, исполняя свое давнишнее обещание, отправилась на богомолье по святым местам.

«Найму я кралю, чтобы не Глашке, царство ей небесное, была чета». И действительно, пробившись с неделю без работницы, она наняла молодую, красивую, разбитную бабенку.

«Эта уж, об заклад бьюсь, его расшевелит!» – самодовольно думала Марья Петровна.

– У меня в жильцах, моя милая, капрал живет. Только он не из простых, а дворянин, и богатый. Ты ему в первую голову угождай. Смотри. Для тебя говорю, и тебе хорошо будет.

– Угодим, чаво не угодить, не токмо капралу, офицеру угодим! – ухмыльнулась Василиса – так звали новую работницу.

Расчеты Марьи Петровны, однако, не оправдались. Суворов не обратил на новую работницу ни малейшего внимания. Это совершенно сбило с толку матушку-попадью.

«Еще прежнее не отошло. Обождем», – утешала она себя.

Сама Василиса, с полуслова понявшая Марью Петровну, даже вломилась в обиду.

– Капрал, невидаль капрал. Мозглявый какой, а туда же рыло от тебя воротит. Брезгует. Кажись бы нечем. Не таким угождала.

– Погоди, это поначалу. В расстройстве он.

Марья Петровна не утерпела и передала Василисе историю с Глашей и надежду на нее, Василису.

– Вот оно что, родимая, – протянула та. – Беспременно это она на него напустила.

– Я и сама так думаю, царство ей небесное.

– Обождем.

– Обождем.

Ожидание, однако, их обмануло. Прошел месяц, другой, а никакие даже заигрывания Василисы не вызывали улыбки на лице Александра Васильевича. Работница же она оказалась никуда не годная. Марья Петровна махнула наконец рукой на своего жильца и рассчитала ее.

– Не капрал, а мозгляк! – бросила, уходя, Василиса по адресу Суворова.

XXI. Суворов-офицер

Незаметно промелькнуло еще несколько лет.

Суворов продолжал тянуть солдатскую лямку; в 1750 году он был произведен в подпрапорщики, в 1751-м – в сержанты. Дела было у него, кроме научных занятий, много, и в этой усиленной деятельности он находил забвение нет-нет да и мелькавшего перед ним образа покойной Глаши. Данную в память ее клятву он соблюдал свято.

В 1752 году сержант Суворов был послан с депешами в Дрезден и Вену, где и находился почти восемь месяцев, с марта по октябрь. Причиною выбора Александра Васильевича для такой командировки было, конечно, кроме его служебной репутации, также и знакомство его с иностранными языками.

Наконец, 15 апреля 1754 года Суворов был произведен в офицеры. Свои сержантские обязанности он исполнял перед производством в офицеры с тою же добросовестностью, как служил прежде простым солдатом. Ротный командир его говорил Василию Ивановичу, приезжавшему в Петербург, что он сам напрашивается на трудные служебные обязанности, никогда ни для каких служебных обязанностей не нанимает солдата, а исполняет сам; любит учить фронту, причем весьма требователен; большую часть времени проводит в казармах; солдаты его очень любят, но считают чудаком.

Произведенный в офицеры, Александр Васильевич расстался с Семеновским полком и поступил в армию, в Ингерманландский пехотный полк поручиком.

Поздно дослужил он до офицерского чина. Ему тогда шел уже двадцать пятый год, а в этом возрасте многие в то время бывали полковниками и даже генералами. Так, Румянцев был произведен в генерал-майоры на двадцать втором году, Н. И. Салтыков дослужился до этого чина, имея двадцать пять лет, Н. В. Репнин – двадцати восьми лет. Но производство в чины наверстать было можно впоследствии, что Суворов и сделал, а долгая, тяжелая солдатская школа никаким дальнейшим опытом не заменилась. Кто в ней не был, для того этого недостаток оставался невознаградимым.

Александр Васильевич хорошо понимал это и позже говаривал:

– Я не прыгал смолоду, зато прыгаю теперь.

Он не был скороспелкой, как другие, но зато успел развить в себе качества, искусственному росту не присущие.

В Ингерманландском полку Суворов прослужил около двух лет, причем бывал часто у отца и по его доверенности хлопотал в присутственных местах, собирая выписки из книг на разные части недвижимого имения.

В январе 1756 года его повысили в обер-провиантмейстеры и послали в Новгород. В октябре того же года сделали генерал-аудитор-лейтенантом, с состоянием при военной коллегии; в декабре переименовали в премьер-майоры. Следовательно, первые годы по производстве в офицеры он только временами нес строевую службу и ротой не командовал.

В эту пору своей жизни и службы Александр Васильевич продолжал ревностно заниматься своим умственным образованием, которое приняло теперь более общее развитие. Он не хотел быть только ремесленником военного дела, и именно потому, что ставил его выше всякого другого. По всему казалось, что из него должен был выйти ученый-теоретик, так как военная служба вовсе не требовала в то время солидного образования и невежество было почти сплошное, нимало не препятствуя движению вперед по чиновной лестнице.

Если и в настоящее время существует антагонизм между теорией и практикой вследствие коренящегося в значительном числе образованных людей убеждения, будто теория и практика имеют не одну общую, а две разные дороги, то в половине прошлого столетия серьезная научная подготовка тем более не считалась нужной для практической военной деятельности.

Но так смотрели другие, а не Суворов. Он изучал усиленно теорию для того, чтобы сделаться исключительно практиком. Великим полководцем нельзя сделаться с помощью науки, они родятся, а не делаются. Тем более должно ценить тех из военных людей, которые, чувствуя свою природную мощь, не отвергают, однако, науки, а прилежно изучают ее указания. Это есть прямое свидетельство глубины и обширности их ума.

Таким умом обладал и Александр Васильевич. Он понимал, что изучение облегчает и сокращает уроки опыта; что опыт, не создавая способностей, развертывает их; что теория, построенная на вековых опытах, гораздо полнее, чем выводы личного наблюдения. Не стал бы он тратить время на самообразование, если бы не сознавал твердо, что без науки самому храброму офицеру трудно сделаться искусным офицером; что природный дар без образования если и может быть уподоблен благородному металлу, то разве неочищенному и неотделанному. И хотя офицер и военачальник – две степени, отвечающие различным условиям, но Суворов, задавшись конечной целью, не думал обходить ближайшие, разумея, что хорошему офицеру легче добиться до высшего начальствования, чем плохому, и что добрые качества храброго, но вместе с тем искусного офицера растут под пулями и ядрами, а посредственность разоблачается.

Следует, однако, заметить, что, занимаясь теорией военного дела многие годы, Александр Васильевич относился к изучаемым предметам не рабски, а самостоятельно и свободно. Он вполне усвоил мысль, что нельзя, изучая великих мужей, ограничиться прямым у них позаимствованием, а тем более впасть в ошибку подражания.

Почти все добытое путем науки в Суворове перерабатывалось совершенно и принимало свое собственное обличие, которое иногда как будто отражало самый образец. Александра Васильевича не затягивало, не засасывало с головой, как бывает с учеными-теоретиками, не обладающими сильным умом. Он не искал в науке прямой утилитарности, как расположены делать узкие практики-специалисты. Он знал, что теория подготовляет и развивает ум в известном направлении, но в деле приложения несостоятельна, ибо эта задача уже самого человека.

Суворов смотрел на приобретаемые знания как на склад всевозможных пособий для военной деятельности, но не рассчитывал требовать от изучаемой теории указаний, в каком случае какое пособие следует употребить. Он искал не столько частного, сколько общего. Основные начала военных операций неизменны во все времена и независимы от условий оружия и места, только применение их к делу изменяется. В древнее и новое время победы выигрывались благодаря одним и тем же первоначальным причинам, оттого изучение великих мастеров классический древности столь же полезно, сколько и позднейшего времени. Александр Васильевич не только их не боялся, но к ним пристрастился и считал их своими учителями.

Военный его гений, – замечает о Суворове граф Милютин, – несмотря на всю свою оригинальность, выработался под влиянием классических впечатлений. Чтобы довести до степени законченности предпринятое самообразование, Суворову нужно было иметь большую силу воли, а чтобы сладить с внутренним смыслом задачи, требовался обширный ум.

Александр Васильевич часто громил сарказмами «бедных академиков», не людей науки вообще, а бездарных теоретиков, не понимающих различия между наукой и ее приложением, ибо, по его мнению, в приложении-то к делу и должна выражаться сила науки.

В то же время, будучи исключительно практичным, он не давал спуска и практикам-невеждам, говоря про них, что они, может быть, и знают военное дело, да оно их не знает.

Только утолив в известной степени свою жажду военных познаний, мог перейти Александр Васильевич к занятиям общеобразовательным, и это совершилось именно в описываемый нами период его жизни, когда он сделался уже вполне зрелым человеком. Может быть, благодаря тому обстоятельству, выросла в нем и окрепла в самую впечатлительную пору жизни ненасытная страсть военного славолюбия, которая прошла через все его существование и сделалась самым большим горем и самою большою утехою его жизни. Эта страсть, быть может, более, чем сделанная над трупом Глаши клятва, спасла Суворова от увлечения женщинами и сделала его равнодушным к их прелестям. Слава – тоже женщина.

Из предметов общего образования история и литература стояли у Суворова на первом плане. Литературные знаменитости, предшествовавшие его времени и современные, были ему хорошо известны. Он любил их цитировать при всяком удобном случае. В описываемое нами время он не только любил читать, но пробовал и писать.

В Петербурге, при кадетском корпусе, составилось в царствование Елизаветы Петровны первое общество русской словесности и первый русский театр. Александр Васильевич, находясь по временам в Петербурге, посещал это общество и читал там свои литературные опыты. С автором «Россиады» Херасковым и Дмитриевым Суворов был в приятельских отношениях.

Литературные опыты Александра Васильевича написаны в любимой форме того времени, именно в виде разговоров в царстве мертвых. Беседуют Кортец с Монтесумой и Александр Македонский с Геростатом. Монтесума доказывает Кортецу, что благость и милосердие необходимы героям. Во втором разговоре автор, сопоставляя подвиги Александра с поступком Герострата, старается показать разницу между истинною любовью к славе и тщеславной жаждой известности.

Суворов написал оба эти разговора в 1755 году и читал их в Обществе любителей русской словесности. При чтении делались замечания, которые Александр Васильевич охотно выслушивал, припоминал и, не выходя из собрания, делал поправки.

– Я боюсь забыть что-нибудь, – говорил он при этом, – я верю Локку, что память есть кладовая ума, но в этой кладовой много перегородок, а потому и надобно скорее все укладывать, что куда следует.

Оба эти литературные опыта Суворова были напечатаны в 1755 году в издававшемся при Академии наук первом русском журнале под заглавием «Ежемесячные сочинения». Под первым разговором подписано «С.», под вторым «А. С.». Они не обнаруживают ни особенного богатства мыслей, ни литературного таланта, написаны искусственным слогом, подходящим к сумароковскому, который в прошлом столетии довольно долго считался образцовым. В языке обеих статей нет ни малейшего намека на позднейший отрывочный, энигматический способ выражения Александра Васильевича, на его, сделавшийся вместе с ним бессмертным, русский лаконизм. Вернее было бы оба разговора принять не за сочинения, а за переводы, если бы не существовало свидетельство, что они оригинальные произведения суворовского пера. Но если бы даже эти статьи на самом деле были переведены, то они все-таки имеют цену для характеристики нашего героя, указывая на направление его мыслей, выражающихся в словах Монтесумы и Александра.

Таких взглядов Александр Васильевич держался постоянно, почти всю свою жизнь; это доказывает, что в молодости он обладал уже полным самосознанием и правилами, выработанными близким знакомством с историей и работой собственной мысли. Человек, вступающий на жизненное поприще с добытыми таким путем основаниями, не может не иметь будущности. Суворов, – говорил о нем один иностранный писатель, – завоевал сперва область наук и опыты минувших веков, а потом победу и славу[11].

Служба Александра Васильевича, удалявшая его из строя, несмотря на довольно быстрое повышение в чинах, были ему далеко не по вкусу. Постоянные командировки отрывали от занятий. Он не имел в Петербурге своего угла.

Марья Петровна Андреева года через два после смерти Глаши, сходя в погреб, оступилась, упала на лед и сломала себе ногу. Это было в воскресенье утром. Работница была у обедни, с нею отправились и дети. По возвращении не тотчас начали ее искать, думая, что она куда-нибудь вышла, и Марья Петровна пробыла в погребе несколько часов. Ее вынули еле живую и отвезли в больницу. Кроме перелома ноги, у нее от простуды открылся тиф, который и свел ее через месяц в могилу. Наехали родные покойной, взяли детей и продали домик.

Александр Васильевич Суворов лишился своей «келейки», как он называл свою комнату в доме Марьи Петровны.

XXII. Семилетняя война

Пруссия лишь с XVII столетия сделалась независимым государством и только в начале XVIII века возведена была на ступень королевства. Последнее складывалось и росло не долго, но быстро благодаря особенным качествам своих государей.

Фридрих Великий при вступлении на престол застал свое королевство все же сравнительно небольшим, с четырьмя миллионами жителей, и хотя не богатое, но отличавшееся устройством и хорошо организованной военной силой.

Фридрих II далеко не был тем глупым сыном, которому, согласно пословице, «не в помощь богатство», и это доброе наследие не осталось в его руках мертвым капиталом – он не был способен зарывать талант в землю.

Много было сделано его предшественниками, но еще больше оставалось сделать ему самому, чтобы поставить государство в такое положение, в каком оно могло не опасаться за настоящее и спокойно глядеть в будущее.

За Фридрихом дело не стало. Он вмешался в спор давних непримиримых врагов – Австрии и Франции. Австрия была унижена. Богемия завоевана. Пруссия усилилась Силезией. Честолюбивые замыслы Фридриха и его способность привести в исполнение стали очевидны. Вследствие этого старые счеты были отложены в сторону, прежние враги соединились, и против Пруссии составилась могущественная коалиция. Австрия, Франция, Польша, Саксония, Швеция, большая часть германских князей, а потом и Россия – таков был искусственный союз, грозивший самому существованию Пруссии.

Упорная война продолжалась семь лет, почему в истории и известна под названием «семилетней»; она то приводила Пруссию на край гибели, то возносила ее короля на высокую степень военной славы, и была замечательна еще внутренним своим смыслом, потому что не вызывалась существенными интересами союзников, и только одной Австрии могла принести большие выгоды.

Война уже давно была в полном разгаре – саксонский курфюрст уже бежал в свое польское королевство. Дрезден был занят, австрийцы всюду разбиты, а Россия все еще медлила принять в ней обещанное участие, как бы чего-то выжидая. Армия готовилась исподволь, не торопясь, главнокомандующий еще не был назначен, и вообще, при дворе, видимо, не спешили. Эта медленность сулила мало хорошего ввиду такого противника, как Фридрих.

Более всех объявлению предстоящей войны обрадовался Александр Васильевич Суворов, бывший в это время, как мы знаем, премьер-майором, и это так понятно: ему открывалась возможность выступить на боевое поприще, к которому он так усердно и с такою любовью готовился. Судьба, однако, не сразу побаловала его исполнением желания.

В Лифляндии и Курляндии формировались в то время для уже выступавших, наконец, в Пруссию пехотных полков третьи батальоны. Суворов был приставлен к этому делу, занялся им в 1758 году и затем послан препроводить 17 вновь сформированных батальонов в Пруссию.

Радостно принял Александр Васильевич это поручение, несомненно, казалось, приводившее его к желанной цели – в действующую армию.

Случилось, однако, не так. В Мемеле были учреждены для армии продовольственные магазины, склады с разного рода военными запасами и госпитали. Суворов, сдав третьи батальоны, был назначен комендантом в Мемель в том же 1758 году. Это обстоятельство, – замечает биограф А. В. Суворова А. Петрушевский, сочинением которого мы, между прочим, пользуемся для настоящего труда, – доказывает, как Александр Васильевич мало еще был известен и в какой степени был чужд всякой протекции. Мальчик, отказавшийся от первой протекции, предложенной ему отцом, остался верен себе и в зрелые годы.

А между тем получить назначение в армию было делом очень легким, лишь бы нашлось кому замолвить словечко, так как в описываемое нами время все делалось из милости и по связям родства и свойства. Но Александр Васильевич не хотел и не имел покровителей, а потому и должен был остаться в тени.

Военное время сравнительно с мирным бывает редко.

Для истинно военного человека, каким был Суворов с его подготовкою и славолюбием, – видеть войну, проходящую перед глазами, и не принимать в ней участия – тяжелейшее испытание. Перед соблазном любимого дела спасовали гордость и самолюбие. Находясь в Мемеле, Александр Васильевич всячески искал себе выхода в армию и, наконец, добился.

В 1759 году, в чине подполковника, он получил новое назначение и поступил под начальство князя Волконского, а затем определен к генерал-аншефу графу Фермору дивизионным дежурным, то есть к исправлению должностей в роде дежурного штаб-офицера или начальника штаба.

Военные действия русских между тем шли очень неважно. Первая кампания 1757 года велась под главным начальством графа Апраксина. Медленно, черепашьим шагом пришла русская армия, одержала победу при Грос Легендорфе, простояла целую неделю без дела и ушла назад в Лифляндию.

Кампания ознаменовалась грабежами и завершилась бедственным обратным походом в ужасную осеннюю распутицу. Во время последнего армия потерпела больше, чем понесла бы вреда от поражения. Отступление после победы произошло, несомненно, из соображений невоенных. Главною причиною этого странного события был наследник престола, благоволивший к прусскому королю, с которым государыня вела войну.

Сражение выиграно исключительно храбростью русской армии. Граф Апраксин был тут ни при чем. И он, и противник его, прусский фельдмаршал Левольд, соперничали друг с другом количеством наделанных ошибок, но пальма отрицательного первенства принадлежала все-таки графу Апраксину. Последнего сменили и назначили Фермора.

В 1758 году он занял покинутое королевство Прусское и медленными переходами пошел в Бранденбургскую монархию. Фридрих искусными маневрами оттеснил его и при Цорндорфе атаковал с ожесточением, приведенный в негодование грабежами «русской орды», как называл он русскую армию.

Битва разыгралась яростная. С каждой стороны потеряли более трети людей, а результат получился ничтожный. Победа пруссаков была нерешительная. Каждая армия сохранила свою часть поля сражения, и обе на второй день отступили, боязливо наблюдая друг за другом.

В следующем году Фермор просил увольнения от главного начальствования и был заменен Салтыковым, но остался в армии, чтобы быть полезным отечеству, поступил под команду к Салтыкову и потом, по болезни последнего, предводительствовал армией опять, но лишь в смысле временного замещения главнокомандующего.

В этом-то году и прибыл в армию Александр Васильевич Суворов.

Первое дело, происходившее на его глазах, было занятие, в июле месяце, Крассена, в Силезии. Армия вслед за тем двинулась к Франкфуртуна-Одере, и к ней присоединился Лаудонь с 15 000 австрийских войск.

Фридрих между тем не терял времени. Собрав разные части войск, откуда только было возможно, он выступил с 48 000 человек, рассчитывая опрокинуть 80 000 армию союзников в Одер.

В августе, при Кунерсдорфе, произошло кровопролитное сражение, первое, в котором участвовал Суворов. В первый раз изменил тут Фридрих своему обычному благоразумию и убедил себя в победе, не видев еще неприятеля. К королю прибыл курьер от герцога Фердинанда Брауншвейгского с известием о разбитии французов при Миндане.

– Оставайтесь здесь, чтобы отвезти герцогу такое же известие, – сказал ему Фридрих.

Но самообольщение только усиливает горечь разочарования. Атака Лаудона с фланга решила битву. Фридрих был разбит наголову. Под ним были убиты две лошади, прострелен мундир, на него налетели неприятельские гусары, и прусская кавалерия едва спасла своего короля.

Пруссаки не отступили, а бежали в величайшем беспорядке. Бойня была страшная. Потеря убитыми и ранеными превосходила с обеих сторон 35 000 человек. Большинство прусских генералов было ранено.

Тут Александр Васильевич Суворов впервые видел русские войска в настоящем деле, и в душе его сложилось убеждение, что с ними можно легко победить весь мир. Тут впервые назвал он русского солдата «чудо-богатырем» и это название сохранил за ним всю свою жизнь, так как не имел случая ни разу убедиться в его неправильности. Русские дрались с тем сознательным одушевлением, которое уже одно дает верный залог победы.

Некоторые подробности этого кровавого первого боя на всю жизнь запечатлелись в уме Суворова. Особенно памятна ему была фигура верховного знаменщика без головы. Несчастный карьером пронесся мимо него. Ядром ему сорвало голову, но левая рука крепко держала порученное ему знамя и при наступившей моментальной смерти, видимо, окоченела на древке, нижний конец которого был укреплен в стремени. Тело, лишившееся головы, держалось, таким образом, в седле, имея точку опоры в древке знамени, и мертвец-знаменщик мчался наряду с своими живыми товарищами, охраняя даже за гробом святыню полка – знамя. Александр Васильевич любил рассказывать этот случай как пример доблести и безграничного повиновения долгу службы со стороны русского солдата.