Ермак Тимофеевич

– А-а-а… – протянула Строганова.

– Только вот что, голубушка, Ксения Яковлевна, посылала я его к Ермаку-то… Только незадача вышла…

– Посылала?.. Ну что?.. Говори прямо… Не бойся.

– Да что? Ничего…

– И не думает он обо мне, и в мыслях не имеет? – вздохнула Ксения Яковлевна.

– Не то, голубушка, не то…

– А что же?

– Запропастился он куда-то из поселка… Не нашел его Яшка. Весь поселок избегал, есаула встретил, Ивана Ивановича, так тот сказал ему, что ушел-де атаман неведомо куда… Так и не мог Яшка повидаться с ним. В том и незадача…

– Значит, не судьба, – грустно улыбнулась Строганова.

– Нет, я что ни на есть, да придумаю.

– Не надо, брось, говорю… – настойчиво повторила Ксения Яковлевна.

В голосе ее послышались раздражительные ноты.

– Хорошо, хорошо, не надо так не надо, – ответила Домаша.

– Расскажи лучше, как ты со своим простилася…

– Наше прощание недолго было.

– Плакала?

– Нужда была плакать… Глаза, чай, свои, некупленные, – делано спокойно заявила Домаша.

– Какая же ты бесчувственная! А он что, чай, не рад, что и послали?..

– Говорил, что неволей едет, да врет. Чай, самому в Москве погулять лестно…

– Что же он говорил-то?

– Да ничего, обещал гостинцев да обнов привезти…

– А о свадьбе?

– Приеду, говорит, поклонюсь Семену Аникичу, за заслугу мою, что гонцом в Москву ездил. Может, Бог даст, и смилуется…

– Конечно же, я и сама попрошу за вас дядю. Он мне не откажет, все сделает.

– На этом благодарствую, Ксения Яковлевна.

Обе девушки встали, прошлись по горнице и подошли к тому самому окну, около которого обыкновенно стояла Ксения Яковлевна. Их внимание привлекло необыкновенное оживление, царившее в поселке. Все население его высыпало на улицу, собралось в одно место и о чем-то горячо рассуждало.

Толпа разделилась вскоре на две равные половины: одни двинулись из поселка, а остальные стали расходиться по домам.

– Что бы это значило? – задала вопрос Ксения Яковлевна.

– Уж не знаю, что у них там деется, – отвечала Домаша.

Она продолжала стоять у окна, хотя поселок принял уже свой обычный вид, только дальше в степи виднелась удалявшаяся группа людей.

– Глянь, Домаша, это он! – вдруг воскликнула Ксения Яковлевна, указав на бежавшего во весь опор по поселку мужчину.

– И впрямь он, Ермак! – согласилась Домаша. – Куда это он?

На глазах девушек Ермаку Тимофеевичу подвели лошадь, он вскочил на нее и помчался вслед удаляющейся толпе.

– Они не в поход ли собрались? – сообразила Домаша.

– Что ты!.. Ужели? – упавшим голосом произнесла Ксения Яковлевна.

– Надо быть, так…

Обе девушки замолчали. Ксения Яковлевна продолжала смотреть в ту сторону, куда скрылся на коне Ермак.

Прошло более получаса. Вдруг на горизонте появилась фигура всадника.

– Смотри, это он! Он возвращается… – с волнением произнесла Строганова и стала неотводно смотреть на приближавшуюся фигуру всадника.

Вот Ермак – теперь было ясно, что это он, – подъехал к своей избе и, спрыгнув с коня, исчез в ней. Лошадь побежала по поселку одна.

– А вот что я задумала! – быстро сказала Домаша, и не успела Ксения Яковлевна оглянуться, как та быстро выскочила из горницы.

Мы знаем, что через какие-то четверть часа она уже была в избе Ермака Тимофеевича.

XVII

Нежданная гостья

– Кажись, это ты, девушка? – как-то растерянно произнес Ермак.

– А ты ослеп, што ли, Ермак Тимофеевич! – задорно усмехнулась Домаша.

– Ослеп, говоришь… – с недоумением повторил Ермак.

– Вестимо, ослеп, коли людей не узнаешь. «Кажись, это ты, девушка?» – передразнила его она.

– Узнал я, как не узнать? Знаю, что Домашей звать. Только чудно мне все это…

– Что чудно-то?

– Да вот, что ты ко мне пожаловала, да в самый раз…

– Как – в раз? – воззрилась на него девушка.

– Да так, в раз, значит. Сам я тебя сейчас в мыслях держал…

– С чего бы это?

– Да с Яковом мы о тебе говорили…

– С Яковом? Когда?..

– Да часа с два, с три тому назад.

– Ах, окаянный, все наврал мне! – воскликнула Домаша.

– Он? Наврал?

– Вестимо, наврал, я его к тебе посылала по делу одному, а он мне невесть чего наговорил…

– Что же он сказал?

– Да сказал, что тебя в поселке нет и куда ты отлучился, никому не ведомо, а выходит, он с тобой беседовал.

– Он тебе правду сказал, девушка, – заметил Ермак.

– Как правду?

– Да так, в поселке меня, когда он искал, действительно не было, но встретились мы с ним на дороге… Да что же ты стоишь, девушка? Садись, гостья будешь.

– И то сяду, устала я, из хором что есть силы бежала. Увидали мы тебя с Ксенией Яковлевной в окошко, как ты в избу пошел, я сейчас же из светлицы во двор, а со двора сюда.

– Сама прибежала али послана? – спросил Ермак Тимофеевич, причем голос его дрогнул.

– Зачем послана? Сама припожаловала… Аль тебе это не любо? Кажись, я не из тех, кем молодцы бы брезгали.

– Несуразное что-то ты говоришь, девушка! – строго произнес Ермак.

– Да ты, видно, постник, – усмехнулась Домаша.

– Оставь это, девушка.

– Да ну тебя: смеюсь я, а ты и впрямь… Если с Яковом ты гуторил, может, он тебе поведал кое-что?..

– Поведал, девушка, поведал, для того я и повидать-то тебя хотел, а ты на помине легка и шасть в дверь… – радостно заговорил Ермак.

– Значит, ты знаешь беду нашу?

– Какую беду? – не понял Ермак, тоже присевший на лавку рядом с девушкой.

– Как же не беда, коли нашей молодой хозяюшке не по себе, все недужится… Извелась она вся, исстрадалась, а все по тебе, добрый молодец… Уж коли сказал тебе Яшка, так мне таить нечего…

Ермак Тимофеевич схватился за голову.

– А уж как мне тошно, девушка! – почти простонал он.

– Тебе-то с чего?

– Люблю я ее ведь больше жизни. Так люблю, девушка, что и рассказать не могу… Опостылела мне и потеха ратная, оттого я остался в поселке сиднем сидеть, когда товарищи ушли с ворогом биться, да и сама жизнь без нее опостылела.

– Вот они дела-то какие деются… – развела руками Домаша. – А Семен Аникич послал еще тут к жениху грамотку…

– Не получить жениху этой грамотки! – вспыхнул Ермак.

– Как не получить? Ведь Яшка с ней в Москву гонцом поехал…

– Ведомо мне это, девушка, только едет он туда теперь без грамотки…

– Как так?

– Да так, отдал он мне ее, эту грамотку…

– Отдал? – испуганно переспросила Домаша.

– Да, отдал, неволею отдал, а не то бы прирезал я его в овраге…

И Ермак Тимофеевич подробно передал Домаше все уже известное нашим читателям о встрече с Яковом в овраге.

– Куда же он теперь, шалый, помчится без грамотки? – спросила Домаша.

– А поехал куда глаза глядят. Пусть прогуляется, небось долго не задержится, вернется и скажет, что ограбили его лихие люди… Казна у него останется, вам же пригодится, а боярин Обносков хорош будет и без грамотки…

– Ахти, дела какие вы с Яковом затеяли… Страсть! Как же теперь? Сказать мне про то Ксении Яковлевне?

– Конечно, скажи. Ей, чай, тоже не была бы по сердцу посылка этой грамотки…

– Куда там по сердцу… Скажешь тоже…

– Вот видишь… Так поведай ей, что изорвал я грамотку в клочья и в овраге в землю втоптал… Не даст-де Ермак ее, кралечку, никому, дороже она ему жизни самой… Вот что!

– Это-то я ей поведаю, только что далее-то будет, неведомо…

– Неведомо, девушка, неведомо! – согласился Ермак Тимофеевич, поникнув головой.

– То-то и оно-то…

– Повидаться мне с ней надо бы, – робко сказал Ермак.

– Ну, это, кажись, Ермак Тимофеевич, несбыточно. Антиповна зорко глядит.

– Я, кажись, вздумал кое-что, – заметил Ермак Тимофеевич.

– Надумал?.. Что?

– И даже уж закинул словечко Семену Аникичу…

И Ермак Тимофеевич рассказал Домаше о своем разговоре со стариком Строгановым относительно помощи, которую он мог бы оказать Ксении Яковлевне своим знанием целебных трав.

– А ты и впрямь знахарь?

– Выучила меня одна старуха! – уклончиво отвечал Ермак.

– Тогда, молодец, пожалуй, можно будет дело и оборудовать. Надо сказать Ксении Яковлевне, чтобы она уж совсем хворой прикинулась. Семен Аникич, в крайности, и пошлет за тобой.

– Это ты умно надумала.

– А ты что же думал, Ермак Тимофеевич, что у девки голова на плечах зря болтается?

– У многих и зря, – улыбнулся Ермак.

– Только не у меня и не у Ксении Яковлевны, – возразила Домаша.

– Так оборудуй это, милая девушка, а я буду в ожидании.

– Не сумлевайся, оборудую. Одначе мне пора, ночь на дворе.

Домаша взглянула в окно. На дворе действительно сгущались летние сумерки.

– Иди с Богом, девушка…

– Прощения просим, Ермак Тимофеевич.

И Домаша быстро выскользнула из избы.

Ермак остался один. Он был счастлив, как может быть счастлив человек мгновеньями. Луч надежды как-то сразу изменил всю картину, только что рисовавшуюся ему в мрачных красках.

«Чему это я радуюсь, – остановил он самого себя. – Еще, кажись, ничего не видно, как все обладится. Да и обладится ли?»

Эта отрезвляющая мысль заставила Ермака глубоко задуматься. Ему стало душно в избе. Он вышел на улицу.

Кругом было все тихо. Сумерки сгущались все более и более.

В избах замелькали огоньки горящих лучин. Ермак Тимофеевич полной грудью вдохнул в себя прохладный воздух северной степи, невольно поднял голову кверху и посмотрел на темневшие вдали строгановские хоромы. В заветном окне трепетно мелькнул огонек.

Быть может, теперь Домаша уже передала своей молодой хозяюшке о беседе с ним. Сердце Ермака трепетно забилось. «Что-то будет? Что-то будет?»

Он долго прохаживался по поселку. Огни в нем гасли один за другим, погас и огонек в окне светлицы Ксении Яковлевны. Ночь окончательно спустилась на землю. Ермак медленно пошел от своей избы по направлению к хоромам – ему хотелось быть поближе к милой для него девушке. Он шел задумчиво и уже был почти у самого острога, когда до слуха его донесся подозрительный шорох.

Он поднял голову и обвел кругом себя внимательным взглядом.

Под высоким острогом, окружавшим двор Строгановых, было темнее, нежели в поле, но зоркий глаз Ермака Тимофеевича различил тотчас же копошащуюся там фигуру.

Он стал приглядываться.

Вдруг блеснул огонек. Кто-то, видимо, высекал огонь. В одно мгновенье, в несколько быстрых прыжков Ермак оказался около копошащейся фигуры и схватил за шиворот низкорослого татарина, наклонившегося над грудой натасканного им хвороста, который он намеревался поджечь. Неожиданное нападение окончательно ошеломило татарина.

– Бачка, бачка! – прохрипел он сдавленным шепотом.

Ермак, левой рукой крепко державший татарина за шиворот, другой выхватил висевший за поясом нож и приблизил его к горлу татарина. Тот окончательно замер.

Ермак повел его в поселок. Миновав свою избу, он постучал в окно соседней и приказал выскочившему казаку собрать людей…

– Поймал тут нечисть… Не один он, может, их много тут поблизости.

Казаки повыскочили из хат и вскоре окружили атамана, который передал им своего пленника.

Из расспросов перепуганного насмерть татарина действительно оказалось, что он был выслан вперед для того, чтобы поджечь острог Строгановых и дать этим сигнал остальным кочевникам, засевшим в ближайшем овраге и намеревавшимся напасть на усадьбу. Они видели уход казаков из поселка и думали, что ушли все, а потому и не ожидали сильного сопротивления.

Татарина связали веревками до решения его участи, а казаки по приказу Ермака вооружились и построились правильным отрядом.

– Бачка, бачка! – повторил лежавший татарин.

– А что же нам делать с этою падалью? – спросил Ермак.

Не успел еще он окончить эту фразу, как один из казаков подошел к связанному татарину и что есть сил полоснул его по горлу ножом. Тот даже не ахнул. Смерть была мгновенна.

XVIII

Полонянка

Под покровом окончательно сгустившихся сумерек Ермак Тимофеевич повел своих молодцов из поселка к тому месту, где, по словам уже отправившегося в рай татарина, скрывались в засаде дерзкие кочевники.

Они сделали переход версты три, когда действительно в лощине увидели копошившихся около костров людей. До них было еще довольно далеко, и Ермак Тимофеевич отдал приказ идти как можно тише, а когда кочевники уже были в нескольких стах шагов, Ермак и казаки легли на траву и поползли.

Местность представляла собой голую степь, покрытую кустарником, который и скрывал их.

Кочевники, видимо уверенные в полной своей безопасности, ожидали огненного сигнала и на досуге спокойно сидели у костров, когда вдруг как из земли выросли казаки перед ними с криками:

– Бей нехристей!

– Алла, алла! – раздалось по всему лагерю. Кочевники наскоро схватили свои луки и кое-как пустили стрелы в казаков; те ответили им залпами из пищалей. Послышались крики и стоны.

Толпа человек в триста бросилась бежать, иные пешие, иные на конях. Казаки ринулись за ними.

Конные успели ускакать, пешие все до единого были перебиты.

Со стороны людей Ермака были легко ранены только двое.

Победители расположились на пригорке, развели костры и стали дожидаться рассвета, когда решили осмотреть убитых, взять что было на них поценнее и затем зарыть их тела. Своим раненым сделана была перевязка.

Довольные тем, что и им, вынувшим несчастливый жребий и оставшимся дома в то время, как их товарищи ушли в поход, привелось поразмять бока в ратной потехе, они весело беседовали, усевшись кучками вокруг костров. Слышались шутки и смех, кое-где начиналась и обрывалась песня.

Было темно, по небу бродили тучи, гонимые ночным ветерком. Вдруг луна выплыла из-за туч и осветила лощину, место недавнего боя, с лежавшими на ней там и сям трупами.

Лощина с пригорка, на котором расположился бивак казаков, была видна как на ладони.

– Гляньте-ка, братцы! – вдруг сказал один из казаков. – Кажись, мертвый встал.

И он указал рукой на лощину. Сидевшие у костра повернулись по направлению его руки.

Между лежавшими там и сям телами бродила какая-то высокая, освещенная лунным светом фигура. Она подходила к мертвецам, наклонялась над ними, как бы рассматривая их, и шла далее.

– Что за притча!

– Кажись, всех пришибли…

– Да это, братцы, баба!

– Надо доложить атаману, – сказал казак, заметивший живого человека на этом стане смерти, и пошел к костру, у которого сидел Ермак Тимофеевич с его более старыми по времени нахождения в шайке товарищами. Старшинство у них чтилось свято.

– Атаман, а атаман! – окликнул казак Ермака Тимофеевича, занятого беседою.

– Чего тебе?

– Глянь в лощину, атаман. Кто там слоняется?..

– Кому слоняться? Кажись, всех уничтожили, – заметил Ермак, однако взглянул. – И верно: живой человек шатается, – добавил он.

– Не человек это, кажись, атаман…

– А кто же там?

– Баба.

– Баба?.. – спросил Ермак и, вглядевшись внимательно в движущуюся фигуру, сказал: – И верно, баба.

– Так как укажешь, атаман?

– Тащи сюда. Коли баба, не тронь, живьем достань, неча рук марать казацких о бабу…

– Слушаю, атаман…

Казак быстро сбежал в лощину и подошел к таинственной фигуре. Та, видимо, заметила его, но не сделала движения к бегству. Она даже остановилась. Казак стал что-то говорить ей. Ермаку Тимофеевичу и казакам было видно все, но не было ничего слышно.

– С кем он там лясы точит? – нетерпеливо сказал Ермак.

– Глянь, атаман! Он направился с ней осматривать остальных мертвецов.

– И то верно…

Действительно, казак шел уже рядом с фигурой и вместе с ней наклонялся над мертвыми, некоторых он даже клал на спину.

– Что за чертовщина такая!

– Что он там делает?

– Кумился он, что ли, с ней?

– Может, красотка, так влюбился…

В этом смысле высказывались казаки.

– Чего он там с ней лодырничает? – вышел из себя Ермак и свистнул.

Молодцеватый свист гулким эхом отозвался в лощине. Казак расслышал вызов. Он – видно было по жестам – стал торопить фигуру. К тому же она закончила осмотр мертвецов: вот наклонилась над последним и направилась к горке.

– Дружно идут…

– Словно жених с невестой…

– Али муж с женой…

– Увидим, какая такая краля!

Этими насмешливыми замечаниями встретили казака и фигуру. Вот они вошли на горку. Свет от костров осветил спутницу казака. Это оказалась высокая, худая женщина с черными, с сильною сединой волосами, космами выбивавшимися из-под головной повязки, и смуглым, коричневым лицом. Она была одета в бывшую когда-то синего цвета холщовую рубаху с длинными рукавами, без пояса; ноги были обуты в оленьи самодельные башмаки мехом вверх. На ней накинута была потертая от времени шкура горной козы. Сколько ей лет, сказать было трудно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят.

– Убил бобра…

– На ловца и зверь…

– Вот так краля!

Этими возгласами встретили казаки приведенную из лощины женщину. Казак направился к костру, у которого сидел Ермак.

– Чего ты там с ней якшался? – пробурчал тот.

– Больно слезно умоляла меня искать…

– Кого искать?

– Мужа ее.

– Мужа? А как ты с ней гуторил-то?

– Да она, атаман, говорит нашим языком.

– Вот как!

Ермак бросил сверкающий взгляд на женщину, стоявшую рядом с казаком.

– Ты кто такая?

– Известно кто… Человек.

– Баба?

– Баба.

– Как здесь оказалась?

– За мужем шла.

– А кто твой муж?

– Махмет.

– Нехристь.

Женщина не отвечала – она, видимо, не знала этого слова.

– Ты-то как оказалась у кочевников?

– Я полонянка, с отцом была взята на тринадцатом году, много лет уж живу тут…

– Где тут?

– А за Каменным поясом.

– И отец жив?

– Нет, умер.

– А муж убит?

– Видно, нет на него пропасти. Оглядели мы мертвых – нет меж ними.

– А разве ты бы хотела его смерти? – сказал Ермак.

– Да пропади он пропадом, татарская образина!

– Силою, значит, взял он тебя в жены?

– Известно, силой…

– Не хочешь к нему назад?

– На кой он мне ляд!

– А нам-то что с тобой делать?

– Да зарежьте – один конец.

Эта фраза была сказана с такой безнадежной грустью, что даже черствые сердцем казаки, окружившие костер атамана, у которого стояла женщина, как-то разом охнули.

– Зачем зарезать?.. Место и у нас в селе тебе найдется. Будешь у нас на должности, – сказал Ермак и еще раз окинул взглядом женщину.

Что-то знакомое казалось ему в чертах ее смуглого, коричневого лица и особенно в выражении ее черных глаз. «Где я видел ее или схожую с ней?» – возник в уме его вопрос да так и засел гвоздем в голове. Он указал казакам накормить бабу, коли есть ей охота.

Казаки окружили женщину. Она спокойно и доверчиво смотрела на них и молча ушла к соседнему костру. Там казаки усадили ее, дали краюху хлеба, густо осыпанного солью. Женщина с жадностью стала есть. Видимо, она была очень голодна.

Когда она утолила свой голод, казаки стали допытываться у ней.

– Как тебя зовут?

– Пима.

– Как?

– Пима.

– Что же это за имя такое? Это не имя, а кличка. Твоего отца-то как звали?

– Андреем.

– Вот это так, это христианское имя. А отец-то как звал тебя?

– Мариулой.

– Да кто он был-то?

– Известно кто – человек.

– Русский?

– Русский.

– Цыганка она, братцы, вот что, – заявил один из казаков.

– И впрямь цыганка.

На этом допрос был кончен.

Стало светать.

XIX

Хворь усиливается

Чуть забрезжило раннее летнее утро, как казаки уже принялись за работу. Заступами, всегда имевшимися при них в походе, – их несли более слабые, находившиеся в задних рядах, – они вырыли громадную могилу и свалили тела убитых кочевников, предварительно раздев их догола, так как одежда, как бы они ни была ветха и бесценна, считалась добычей; у некоторых убитых, впрочем, на руках оказались кольца, серебряные и даже золотые. Их, конечно, не оставили у покойников. Эта часть добычи, как лучшая, предназначалась атаману, а он иногда разделял ее между более отличившимися. Атаманские подарки играли роль орденов и очень ценились казаками.

Так было и теперь.

Когда тела были свалены в яму и засыпаны, казаки возвратились на пригорок, где сидел задумчиво атаман, наблюдая за работой людей, а быть может, даже и не замечая ее.

Старейший после есаула казак подал Ермаку Тимофеевичу горсть собранных с убитых колец. Атаман рассеянно взял их и тут же стал выкрикивать, во-первых, двух раненых, затем замеченных им во время дела как особенно усердных и стал оделять их кольцами.

Одним из свойств Ермака Тимофеевича, привлекавших к нему сердца людей, была необычайная справедливость при оценке заслуг – он всегда награждал самых достойных, которые признавались таковыми всеми, за немногими исключениями, так как люди везде люди, а между ними есть непременно людишки, которые постоянно горят на медленном огне злобной зависти ко всему выдающемуся, ко всему, что, по их собственному сознанию, выше их. Такие были, бывают и всегда будут на всех ступенях общественной лестницы, начиная с подножия царского трона до шайки разбойников.

В общем, награды Ермака Тимофеевича за время его атаманства всегда признавались справедливыми громадным большинством его людей. Признаны были таковыми и теперешние награды.

Обычно Ермак Тимофеевич ничего не оставлял себе, но на этот раз он изменил этому обыкновению. Среди собранных с убитых кочевников колец одно было особенно массивное и, по-тогдашнему, видимо, хорошей работы. Его оставил Ермак себе – надел на мизинец левой руки: кольцо, бывшее на руке тщедушного кочевника, не лезло на другие пальцы богатырской руки Ермака. Это обстоятельство не осталось незамеченным и даже возбудило толки.

– И на что ему это кольцо, такое махонькое?.. – недоумевал один.

– Наверное, не для себя, – отвечал шедший рядом товарищ.

– Как не для себя?

– Да так.

– Для кого же…

– Может, для зазнобушки…

– Окстись! У Ермака-то зазнобушка?..

– Он что, не человек?

– Когда же это было? Я уж много лет с ним, не замечал такого. Монах монахом…

– А может, теперь и прорвало…

– Несуразное ты баешь, приметили бы…

– А разве не приметил, что он стал чудной какой-то?..

– Сменка-то в нем есть, это правильно…

– Вот видишь!

– Только не с того это, не от бабы…

– А с чего же, по-твоему?

– Со скуки…

– О чем ему скучать-то?

– А по вольной жизни…

– Сказал тоже… Он сам себе хозяин. Захотел – на землю сел с нами, захотел – увел нас куда глаза глядят…

– Да куда вести-то…

– Да хотя назад, на Волгу…

– Нет, брат, там стрельцы засилье взяли… Тютюкнула для нас Волга – аминь…

– И со стрельцами тоже посчитаться можно…

– Считались, знаешь, чай, а сколько потеряли товарищей… Не перечесть…

– Это точно…

– То-то и оно-то…

– Ну в другом месте…

– Оно, конечно, можно бы… Только где это место-то? Може, он не знает…

– Ермак-то не знает?.. Он все знает.

– Пожалуй, что знает… Оттого я и мекаю, что не от скуки, а кто ни на есть зазнобил ему сердце молодецкое…

– Кому зазнобить-то здесь?..

– Уж того не ведаю.

– Некому! – решительно заключил спорщик.

Такие или подобные разговоры шли во всех рядах возвращающихся в поселок казаков.

На строгановском дворе только утром узнали об уходе оставшейся половины новых поселенцев во главе с Ермаком Тимофеевичем. Куда они пошли? Зачем? Вернутся ли? Эти вопросы пока оставались без разрешения.

Строгановы, и дядя и племянники, были сильно встревожены, но ненадолго. Вскоре один из гонцов, разосланных в разные стороны, принес известие, что Ермак с людьми возвращается в поселок, что ночью готовилось нападение кочевников на усадьбу, им предупрежденное. Тут поняли значение и кучи хвороста, наваленного у острога, и брошенных тут же трута и кремня. И все ужаснулись. Опасность, если бы, пользуясь сном посельщиков, кочевникам удалось поджечь острог и произвести нападение на усадьбу, была бы несомненно велика. Кто знает, чем бы могло окончиться все это.

В это утро к Семену Иоаникиевичу явилась Антиповна, расстроенная и смущенная.

– Что случилось? – спросил старик.

– Беда, да и только, Семен Аникич. Я к твоей милости…

– Да что такое?.. С Аксюшей что-нибудь?

– Так точно, расхворалась совсем девушка, головы с изголовья не поднимает… Ума не приложу, что и делать…

– Травкой-то поила?

– Поила, батюшка, поила… Вчера цельный день ничего себе была, я ей сказки сказывала, потом с Домашей, почитай, до ночи она пробеседовала, а сегодня на поди… Совсем занедужилась.