Ермак Тимофеевич

– А знаешь, купец, пословицу: ум хорошо, а два лучше?..

– Это точно… Да к чему это?

– А к тому, что я, может, в этой беде помочь тебе могу.

– Ты?

– Да, я. Не гляди, что молод я, Семен Аникич. Много на своем коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрет, не увидит.

– Поверю, добрый молодец, жисть такая…

– Да и доходить до всего сызмальства любил я… Чуть что, сейчас же доведаюсь. Стояли мы долго станом на Волге близ Астрахани. Вдали от берега укрылися, в лесу дремучем… Прознал я от тамошних жителей, что в том лесу колдунья живет в избушке одинокой, в овраге… Потянуло меня к ней… Пошел… Старуха как есть страшилище. Приняла меня неласково, ну да я зыкнул на нее и нож ей показал. Против булатного-то не оказалось у ней наговору, ну да и к черту в пекло идти в старости охоты у ней не было… Подружились мы со старухой-то, стал я к ней кажинный день шастать, деньгами оделять, кое-каким припасом. Старуха мягче воску стала, полюбила меня, сынком стала называть, чертова дочь в чертовы внуки меня, значит, пожаловала… Ничто, думаю, только бы своего добиться и обо всех ее зельях да наговорах узнать. А трав этих у нее чертова пропасть была для просушки в хате понавешана. Котелок на очаге был особенный, на треногом тагане. Кот черный, глаза горят, как уголья, да ворон без ноги, старый-престарый… Хрипло так, бывало, каркает. Стала старуха меня учить травы различать, снадобья делать, какие в пользу, какие во вред человеку идут. Учила, учила да и обмолвилась, что-де ее знахарство перейдет ко мне только после ее смерти. Я на ус себе намотал это и продолжал к ней шастать да выспрашивать. Все выспросил, больше, говорит, тебя учить, добрый молодец, нечему. Я и отблагодарил, отправил ее к отцу – дьяволу…

– Убил? – чуть слышно спросил Семен Иоаникиевич, бросив на Ермака взгляд, полный страха, смешанный с удивлением.

– Прирезал… Давно это было, молод я был еще, – как бы в свое оправдание добавил Ермак.

– Да, да… – растерянно пробормотал Строганов.

– Ну и натерпелся я потом страху, всю жизнь ничего такого не видывал…

– Страху?

– Да… Прирезал я старуху-то и ушел… Правду молвила покойница: все зелья, снадобья, наговоры и отговоры так и стали мне в уме представляться, точно старуха мне их в уши шепчет… Пришел я к своим. Тут дельце случилось: обоз шел, пощипать его малость пришлось. Возчики ретивые оказались, управиться с ними труда стоило… Потом добычу делить стали, пированье устроили… Прошло два дня, не был я в избушке у колдуньи, да и не к чему было. Не на беседу же с мертвой идти?.. Только вдруг меня туда потянуло. Точно мне в уши кто нашептывает: «Иди да иди». Пошел. Подхожу к избушке, смотрю – дверь плотно притворена, а как теперь помню, ушел я, оставив ее настежь. Ну, думаю, кто-нибудь к старухе заходил из окрестных жителей, поворожить, увидел, что она мертвая, убежал да и дверь захлопнул… Пошел я на крыльцо, отворил дверь, кот мне под ноги шасть, и никогда я, на своем веку страху не испытавший, тогда, сознаюсь, дрогнул, под ноги себе посмотрел, хотел ногой кота ударить в сердцах, что он меня испугал, только он, проклятый, у меня между ног проскочил и был таков, а в это время над головой у меня что-то вдруг зашуршало! Это ворон старый быстро так вылетел. Поднял я голову, глянул да и обмер: передо мною зарезанная колдунья стоит, ухмыляется, голова у ней набоку на недорезанной шее держится, она ею покачивает… Тут уж меня совсем оторопь взяла. Я назад, да бегом, а за мной, слышу, старуха хохочет, кот мяукает, ворон каркает… Только вскорости я опомнился. Злость меня взяла, что устрашился я невесть чего. Из оврага-то я выбежал, на краю стал и обернулся. Смотрю и диву даюсь, избушка стоит с закрытой дверью, а из углов ее дым идет. Что, думаю, за притча такая? Сел на краю оврага, гляжу, вот вместо дыма языки огненные показались, полымем охватило избушку, как свеча, она загорелась и дотла сгорела, и дым такой черный пошел от пожарища. И почудилось ли мне, али так и было, что в дыму этом и старуха, и ворон, и кот улетели… Все это на глазах моих приключилось. Часа два прошло с тех пор, как я входил в избушку и кот мне под ноги шастал. Спустился я снова в овраг, пошел к месту пожарища. Гляжу – остались одни уголья, ни тебе остова старухи, ни кота, ни ворона как не бывало, может, кот и ворон к хозяйке своей и не вернулись, один сбежал, другой улетел, только старухе-то, кажись, не убежать бы… Пошел я прочь к своим, а все речи старухи о травах и зельях, наговоры ее и отговоры в ушах у меня так и слышатся… И дал я было себе зарок никогда ими не пользоваться, только зарока этого сдержать мне не пришлося. Случалось, товарищ занеможет или кровь из раны его ручьем хлещет, давал я ему травы и кровь заговаривал, и всегда было удачно.

Ермак смолк.

Семен Иоаникиевич тоже некоторое время молчал, видимо, под впечатлением рассказа.

– Чудное дело творится на белом свете! – наконец произнес он.

– Так вот я и хотел попытать насчет девушки, – с едва заметной дрожью в голосе сказал Ермак Тимофеевич.

– Что же, попытать можно. Только это надо сделать обдумавши.

– Я что ж? Мое дело предложить, а неволить к тому не могу, – сдержанно заметил Ермак. – А моя беда вот какова, – переменил он круто разговор. – Слышно, на Сылке и Чусовой появились кочевники.

– Не слыхал…

– Прибежал оттуда сегодня утречком парень один, бает, мурза Бегулий с вогуличами да остяками подошел туда и хозяйничает.

– Мурза Бегулий, – раздумчиво повторил Семен Иоаникиевич, – есть такой, это мне ведомо.

– Вот он самый…

– И много нечисти-то с ним…

– Говорит парень, что много, до тысячи… Може, и привирает, у страха тоже глаза велики…

– Одначе все же полтыщи будет наверное…

– Може, и больше…

– Так как же быть-то?

– Вот я и пришел сказаться твоей милости… Надо людей отрядить, угомонить мурзу-то этого. Мои молодцы мигом его успокоют…

– Сам поведешь?

– Нет, думаю, с Кольцом отправить…

– Всех уведешь? – с тревогою спросил Семен Иоаникиевич.

– Зачем всех? И половины довольно… Уважут поганого.

– Что ж, отпускай, благословясь, – сказал после некоторого раздумья Строганов.

– Я племянникам скажу… Может, кто из них потехой ратной скуку разогнать захочет?

– Нет, об этом и говорить не надо. Оба полезут, молоды, кровь в них играет, а не ровен час, шальная стрела и насмерть уложит али искалечит. Это если бы сюда погань пришла, другое дело, – торопливо, с тревогой заговорил Семен Иоаникиевич.

– Ладно, так и не надо на мысль наводить… – согласился Ермак Тимофеевич.

– Не надобно, не надобно… – замахал руками Строганов. – А что насчет Аксюши, так говорю, подумавши, надо решиться… Повременим, посмотрим, может, и полегчает ей, а этим временем и грамота к жениху придет, и что ни на есть он отпишет или сам пожалует… Сегодня же гонца посылаю… Не надумал вот, кого бы послать. Ну да у меня челядинцы все – люди верные, доставят. Теперь, кажись, дороги-то стали безопасливее…

– На Волге, бают, тихо, а все же, не ровен час, может и наткнуться на лихого человека, – загадочно заметил Ермак Тимофеевич.

– Авось бог пронесет, в добрый час будь сказано, – не заметил загадочного тона Ермака Строганов.

– Прощения просим, – встал Ермак. – Так я отправлю молодцов-то с Кольцом.

– Отправляй с Богом… – встал и Семен Иоаникиевич.

Ермак Тимофеевич поклонился и вышел. Быстрыми шагами направился он в свою избу, отдал наскоро дожидавшемуся его там Ивану Кольцу распоряжение о предстоящем походе и, опоясав себя поясом с висевшим на нем большим ножом в кожаных ножнах, простился со своим другом-есаулом.

– Ты это куда же? – спросил Иван.

– Дело есть… – нехотя ответил Ермак и быстро вышел.

Иван Кольцо посмотрел ему вслед недоумевающим взглядом.

«Задумал атаман, кажись, что-то неладное, – пронеслось у него в уме – а все баба…»

Он тряхнул кудрями, вышел из избы, чтобы собрать круг и объявить о походе.

XII

Гонец

Быстро шел Ермак по дороге, ведущей от хором Строгановых в Пермь.

Версты за полторы от старого поселка вправо от дороги на лугу пасся табун лошадей, принадлежавших новым поселенцам. Ермак направился к этому табуну. Привычной рукой схватил он за гриву первую попавшуюся лошадь, а через мгновение уже сидел на ней верхом и мчался по направлению к густому, синевшему вдали лесу слева от дороги.

В воздухе было тихо, но быстрая езда охлаждала воспаленное лицо Ермака Тимофеевича. Глаза его горели каким-то диким блеском – он был положительно страшен. Это не был тот Ермак, который беседовал часа два тому назад с Семеном Иоаникиевичем Строгановым, а затем со своим есаулом.

Это был Ермак, предоставленный самому себе, которому не перед кем было скрываться, не перед кем носить личину – Ермак простора, расстилавшейся вокруг него степи.

«Не бывать тому, чтобы грамотка дошла до Москвы, чтобы приехал боярин вырвать из-под глаз мою кралю, свет очей моих… Если не отдаст гонец ее волею, отправлю его туда, откуда до Москвы не в пример дальше, чем отсюда», – неслось в голове скакавшего во весь дух Ермака Тимофеевича.

«Не моя, так пусть ничья будет! – решил он, отуманенный страстью. – Легче мне ударить ее в сердце ножом, видеть предсмертные корчи ее, чем отдать другому, не только боярину, но и самому царю… Убью ее и себя отправлю к черту в пасть, туда мне и дорога».

Лес приближался. Вот он начался, дорога стала спускаться в глубокий овраг. Ермак остановил коня на самом спуске, слез с него и отпустил на волю. Умное животное поскакало назад к табуну.

Ермак пеший стал спускаться в овраг по опушке леса. Он зорко смотрел в чащу и наконец на самом дне оврага выбрал густой кустарник и юркнул в него. Здесь он лег на шелковую траву. Незамечаемый со стороны дороги, он видел ее как на ладони.

По этой дороге должен был проехать гонец Семена Иоаникиевича с грамотою к боярину Обноскову в Москву. Оставим Ермака Тимофеевича выжидать гонца и вернемся в горницу Семена Иоаникиевича. Проводив атамана, Строганов снова перечитал грамотку, свернул ее в трубку, запечатал восковою печатью и, положив на стол, задумался: «Кого же гонцом?» В Москву надо послать человека оборотистого, с умом, там, чай, челядь-то боярская себе на уме. До сих пор грамотками обменивался он с боярином через приказных торговых людей, а теперь как ждать оказии, коли беда такая стряслась над девкой. Спешить надо!

Семен Иоаникиевич стал перебирать в уме дворовых челядинцев. Ни один не показался ему подходящим.

«Яшка! – остановился он на известном уже читателю виртуозе на балалайке, красивом, дотошном парне. – Он это дело лучше оборудует, – стал размышлять Строганов. – Парень и из себя видный, да и языка ему не занимать стать. Забавляет он, развлекает Аксюшу и ее сенных девушек, да вот Антиповна бает, что надоел он ей, не хочет его слушать… Приедет, в новинку будет…»

И у Семена Иоаникиевича созрело решение послать гонцом в Москву Яшку. Он захлопал в ладоши. В горницу вошел Касьян.

– Кликни-ка мне Яшку, – приказал Семен Иоаникиевич.

Через несколько минут в горницу вошел Яшка. Это был высокий, стройный парень со смуглым лицом и черными кудрями, шапкой сидевшими на голове и спускавшимися на высокий лоб. Блестящие черные маленькие глаза светились и искрились непритворным весельем, казалось, переполнявшим все существо Яшки. Он был одет в серый кафтан самодельного сукна, подпоясанный красным с желтыми полосами кушаком, шаровары были вправлены в сапоги желтой кожи. В руках он держал черную смушковую шапку.

– Звать изволила твоя милость? – перекрестившись на образа и отвесив поясной поклон Семену Иоаникиевичу, развязно спросил Яшка.

– Звал, Яков, звал. Службу надо будет сослужить мне, большую службу…

– Твой слуга, Семен Аникич. Только скажи, а за службой дело не станет…

– Надо тебе в Москву съездить…

– В Москву… – побледнел Яшка.

Перспектива долгой разлуки с Домашей, которую он искренне любил, вдруг до боли сжала ему сердце, но это было на одно мгновение. Далекая Москва, город палат царских и боярских хором, о которых он столько слышал рассказов, предстал его молодому воображению и распалил любопытство.

«Коли любит, не забудет, – пронеслось в его голове, – а ей московского гостинца привезу, чай, там ленты да бусы не пермским чета…»

На этом решении он успокоился. Краска снова появилась на его лице.

– В Москву так в Москву, куда пошлет твоя милость, хотя за Москву… – с прежнею неизменною улыбкою отвечал он.

– Отвезешь вот боярину Обноскову от меня грамотку и ответ привезешь на нее…

Семен Иоаникиевич передал ему свиток. Яша бережно взял его и положил за пазуху.

– Ты зашей ее в загрудник, – заметил Строганов.

– Ладно, в целости будет, не сумлевайся.

– А вот тебе и казна на дорогу…

Семен Иоаникиевич встал, подошел к одному из шкафов, отпер его одним из ключей в большой связке, висевшей у него на поясе, вынул оттуда довольно объемистый мешок с деньгами и подал его Яшке.

– Хватит тут и в Москву, и обратно, и на гулянку по Москве останется, – заметил Строганов.

– Благодарствуем твоей милости, – ответил Яшка, принимая мешок.

– Сегодня же и выезжай…

– С час, может, промешкаю…

– Ладно… Ступай себе. Счастливого пути…

– Прощенья просим, Семен Иоаникиевич, – поклонился Яшка.

– С Богом! – напутствовал его Строганов.

Яшка вышел из горницы и направился к себе. Он жил вместе с другими холостяками-челядинцами в одной из надворных избушек.

Весть о посылке Яшки в Москву с грамоткой с быстротой молнии облетела всю усадьбу Строгановых. Многие из челядинцев завидовали выпавшему ему жребию – поразмыкать домашнюю скуку по чисту полю и чужим городам, увидать Москву далекую, а, может, и самого царя Грозного, что Москву под своими очами держит… Другие сожалели о нем: как бы не пропал он в далеком пути. Мало ли лиходеев может встретиться?

Словом, толков было не обобраться. Весть проникла и в рукодельную к сенным девушкам. Услыхав ее, Домаша побледнела. Хоть она, в силу своего строптивого характера, относилась к полюбившемуся ей парню с кондачка, но все же разлука с ним больно защемила девичье сердце.

«Надо во что бы то ни стало повидаться с ним, – пронеслось в ее уме, – и пусть прежде всего поклянется мне в любви да исполнит мой приказ относительно Ермака, а там пусть едет с Богом, авось такой же воротится».

Домаша посмотрела на свою хозяйку-подругу, сидевшую за пяльцами. Та низко склонилась над ними и сидела не шелохнувшись. Ксения Яковлевна поняла, что посыл Яшки гонцом в Москву – дело Антиповны: грамотка адресована боярину Обноскову с приглашением прибыть сюда, чтобы вести ее под венец. Это старуха-нянька наговорила дяде Семену невесть что, он и отписал жениху. Не пойдет она ни за что под венец, лучше сбежит куда глаза глядят или в монастырь затворится. Коли не бывать ей за Ермаком – так никто ей и не надобен.

Эти мысли быстрее ласточки пролетали в голове девушки и болью отзывались в ее сердце. Она быстро отодвинула пяльцы и вышла из рукодельной. Антиповна, сидевшая на своем наблюдательном посту, пристально посмотрела ей вслед.

«Ничего, пройдет это, – подумала она. – Весть-то уж больно для нее нежданная-негаданная».

Вслед за Ксенией Яковлевной вскочила из-за пяльцев и Домаша и прошла за молодой хозяйкой. Она застала ее сидящей на лавке и в слезах. Домаша молча села рядом.

– Это к нему посылают грамотку, к нему!.. Ненадобен он мне, ненадобен!.. – воскликнула Ксения Яковлевна, упав на плечо подруги, и заплакала.

– Да не убивайся ты, Ксения Яковлевна, раньше времени… Ближний ли свет Москва-то! Пока он получит грамотку, пока ответит да сам соберется, много воды утечет, ох, много… Мне вон с Яшкой разлучаться надо и то не горюю, хоть бы что, и без того его не отпущу, чтобы от Ермака он мне какой ни на есть для тебя ответ принес…

– Ах, нет, Домаша, не надо, соромно, – все же несколько повеселев, сказала Ксения Яковлевна.

– Что тут за соромно! Стороной он ведь разведает, не напрямки.

– Разве что стороной…

– Не смущайся. Я позову к тебе Антиповну, мне ее из рукодельной надо выудить, уйти надо, повидаться с Яшкой-то.

– Хорошо, позови, я ее заставлю себе сказки рассказывать.

– Это ладно…

Девушка выскочила в рукодельную.

– Антиповна, – сказала она, – Ксения Яковлевна тебя кличет.

Старуха быстро встала и поплелась в соседнюю горницу. Не успела Антиповна переступить порог, как Домаши уже не было в рукодельной. Она стремительно выбежала вон, спустилась во двор, два раза пробежала мимо избы, где жил Яков с товарищами, знавшими о его якшанье с Домашкой, и бросилась за сарай в глубине двора, за которым был пустырь, заросший травою.

Запыхавшись, Домаша присела на один из пней. Пустырь этот был давно излюбленным местом свиданий ее с Яковом, но чаще всего ему приходилось здесь часами бесплодно ожидать девушку.

Теперь Домаша ждала его.

«Ишь понесет его в какую даль… Невесть что случиться может… Кажись, надо бы ему отговориться да остаться. Семен Аникич добрый, за неволю не послал бы, другого бы выбрал. Чай, самому в Москве погулять хочется… Уж и задам же я ему холоду», – думала девушка, сидя и чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

Кругом все было тихо.

«Что же он, пострел, не видел, што ли, меня?.. Кажись, какая-то рожа из окна выглядывала, скажут», – терялась она в догадках.

Наконец до слуха ее донеслись торопливые шаги по двору.

– Идет! – решила она.

И действительно, через несколько минут из-за сарая появилась на пустыре высокая, стройная фигура Якова. Он быстро вышагивал навстречу девушке.

XIII

На пустыре

Домаша притворилась, что не заметила приближения Якова.

– Домаша, а Домаша! – окликнул ее парень, подойдя к ней сзади.

– А, это ты! – с деланым равнодушием обернулась к нему девушка.

Яшка хотел обнять ее.

– Не замай, – ударила она его по руке. – Чего лезешь с лапами?.. Облапливай московских баб и девок…

– Уж знаешь, – усмехнулся он. – И глупа же ты, Домаша, не своя в том у меня воля.

Девушка не дала ему докончить начатую фразу:

– Не глупее тебя. Знаем вашего брата, насквозь видим… Разводи бобы, а мы послушаем.

Она задорно снизу вверх посмотрела на него. Он продолжал хитро улыбаться.

– Что знаешь, что видишь? Известно, по неволе еду в такую даль, Семен Аникич посылает с грамотою к боярину Обноскову.

– Знаем это, знаем…

– И посмотришь, все-то вы в рукодельной знаете… Дивное дело!

– Что же тут дивного? Не за замком сидим…

– Это-то так, да больно скоро уж… Не успел я с Семен Аникичем с глазу на глаз переговорить, все уж известно.

– Сам виноват, болтать ведь сейчас пустился, гонцом-то в Москву еду, знай наших.

Домаша произнесла это, передразнивая самого Якова, с нескрываемой иронией…

– Сказал действительно, а не хвастал. Да и чего хвастать? Не радость тоже мне гонцом ехать-то…

– Толкуй там!

– Вестимо, обвык я тут, легко ли уезжать в сторону чужедальнюю, с милой расставаться…

Яшка глубоко вздохнул.

– Вот оно что! – с хохотом воскликнула Домаша. – Ты уж и милой обзавелся… Кто же эта краля такая счастливая, парня такого ахового захороводила, хоть бы глазком посмотреть на такую, а не то чтобы…

Девушка не окончила и еще пуще захохотала.

– Тебе все смешки, Домаша, уж подлинно не мимо молвит пословица: «Кошке игрушки, а мышке слезки».

– Кто же кошка-то по-твоему? – со смехом спросила Домаша.

– Кто? Да ты…

– Вот оно что! А ты мышка несчастная, то-то ты рыло-то нагулял, поперек себя шире… Все это оттого, что слезами обливаешься… Жаль тебя мне, парень, жаль… Ну да московские крали тебя, мышонка бедного, приголубят, приласкают, шкурку вот, пожалуй, попортят, не ровен час, ну да это не беда, все равно ты после них никому не будешь надобен.

Последние слова Домаша произнесла серьезным тоном, и этот переход от шутливого особенно должен был произвести на Яшку рассчитанное впечатление.

– Да ты, кажись, всерьез, Домаша… Грех тебе, девушка!

– Грех! – повторила она. – В чем это я согрешила, как бы доведаться?..

– Поклеп возводишь, напраслину…

– Вот как! Ишь бедненький, – снова усмехнулась девушка.

– Истинно так… Кабы могла ты, Домаша, раскрыть грудь мою да посмотреть, что делается в сердце моем молодецком, не говорила бы таких речей несуразных.

– А мне-то к чему и знать, что там делается, – небрежно кивнула Домаша.

– Занапрасно совсем, девушка, обижаешь меня, молодца…

– Чем-то я тебя так обидела?

– Да вот речами такими… Может, у меня сердце на части разрывается, перед тобой здесь стоючи…

– С чего это? Кажись бы, не с чего.

– Ох, Домаша, перестанешь ты изводить меня?.. Больно ты переменчива. То лаской приголубишь, будто и сердце есть в тебе, то огрызаешься, словно волчица дикая. К тебе никак и не применишься. Али ты хочешь моей погибели?

Все это было сказано с такой искренней сердечной болью, что Домаша вдруг перестала улыбаться и снова, подняв голову, посмотрела на него. Он стоял перед нею бледный, без малейшей тени улыбки на красивом лице. Ей стало жалко его.

– Ну пошел, поехал, размазывай… – проговорила она, все еще не желая поддаваться произведенному им на нее впечатлению.

– Не размазываю я, Домаша, а правду говорю… Нерадостно еду я в Москву далекую, жаль мне тебя покинуть здесь, одна ты для меня, девушка, и радость и свет для очей моих…

– Кабы так было, так не поехал бы, – тихо сказала она.

– Как не ехать, коли посылает меня Семен Аникич…

– Он добрый, не стал бы неволить, кабы сказал ты напрямки ему, что тебе… – Она остановилась. – Ну, хоть бы боязно…

– Боязно… И придумала же ты! Да какой же молодец на себя такой сором возьмет, трусом скажется!

– Ну так что ни на есть еще сказать бы мог, – поправилась Домаша, сообразив сама, что сказала действительно несуразное.

– Все это, может, и впрямь бы сталося… Мог бы и от поездки отлынить, другого бы послал Семен Аникич…

– Видишь ли… – перебила его Домаша.

– Только не с руки мне это было, для тебя же, моя кралечка, красота моя писаная…

– Вот как! Для меня ты со мной же разлучаешься!

– Да, для тебя, поистине…

– Любопытно, парень, об этом доведаться.

– К тому я и речь веду, чтобы ты доведалась… Семен Аникич доверил мне дело важное, значит, надеется на меня, не считает меня, как другие прочие, только балалаечником, скоморохом. Исполню я дело это, и цена мне в его глазах другая будет. Тогда вот и поклонюсь я ему о свадьбе нашей… Казны дал он мне на дорогу не жалеючи, и половины не истрачу я, копейку беречь стану, только тебе и куплю обнов да гостинцев московских, а казна нам с тобой и вперед пригодится, как мужем и женою будем… Вот о чем я пораскинул умом, когда меня призвал к себе Семен Аникич и, думаю, пораскинул не без разума… Теперь сведала, девушка?

Домаша молчала. Она сознавала всю справедливость сказанного Яковом, но не в ее натуре было сразу признаваться в оказанной ею другому явной несправедливости. И она осталась верна себе.

– Размазал на диво! – делано усмехнулась она. – Голубь чистый, да и только. Ну да что толковать об этом! Еще на воде писано, вернешься из Москвы, там видно будет… У меня до тебя дело есть. Ты когда в путь-то?

– Да через час выеду…

Домаша побледнела:

– Так скоро…

– Семен Аникич спешить приказал.

– Ну на часок и задержаться можно. Я ведь не зря сюда тебя вызвала, попрощаться-то ты сам должон был прийти, а не я… Я по делу нашей Ксении Яковлевны…

– Что такое? – тревожно спросил Яков, знавший, как и все челядинцы, о хворости молодой хозяюшки и о том, как все искренне жалели ее.

– Да, чай, слышал ты, что изводится она, а с чего – никак и не придумают.

– Слышал, слышал, как же… Оказия…

– А я вот, хоть и баешь ты, что глупая, догадываюсь, с чего у нее хворь-то эта.

– Ну, с чего же?

– Зазнобил ей сердечко один тут молодец.

– Слыхал я, к нему-то и еду с грамотой.

– Ну вот и вышло, ты глуп, а не я… Я говорю тут, а он: к нему еду с грамоткой, – передразнила его Домаша.

– Как тут! Кто же это?

– Ермак.

– Ермак? – даже разинул Яков рот от удивления.

– Он самый.

– Да что ты! В уме ли? Не может быть этого!

– Уж коли говорю, значит, знаю, – ответила Домаша тоном, не допускающим противоречия. – И отчего же Ермаку не зазнобить сердце девичье? Парень он видный, красивый…

– Что и говорить, – согласился Яков, – этого у него не отнимешь. Видишь ли… Разбойник ведь он, душегубцем был…

– А ты думаешь, наша сестра разбойника полюбить не может?

– Кто вас знает! Кто разберет? – ответил Яков. – В чем же дело-то?

– Поразведай ты сегодня перед отъездом у него стороной, люба ли она ему или нет…