Ермак Тимофеевич

Безмолвные стены тюрьмы Александровской слободы были одни свидетелями пыток, под которыми отец и сын Обносковы дали нужные следователю Малюте Скуратову показания. Записи этих показаний были представлены царю, который пожелал сам слышать подтверждение их вины, умаляющей его обвинения. Они дали ему это подтверждение мало понятными знаками. Говорить они не могли. Предупредительный Малюта Скуратов вырезал им обоим языки. Обносковы безмолвно кланялись царю в ноги, и последний счел это сознанием в вине раскаянием.

Так объяснил царю Малюта.

Царь поверил.

Мы охотно верим тому, чему хотим верить.

Обоим Обносковым, и отцу и сыну, были отрублены головы. Жену Ивана Обноскова с невестою – дочерью отвезли в дальний женский монастырь, где и постригли.

Так окончился на Руси род бояр Обносковых».

Таким образом, в то время, когда в хоромах Строгановых происходило все описанное нами в первой части нашего повествования, когда Антиповна называла боярина Семена Обноскова суженым и нареченным женихом Ксении Яковлевны Строгановой, а Семен Иоаникиевич послал с Яковом грамотку, перехваченную Ермаком Тимофеевичем, и отец и сын Обносковы лежали уже в сырой могиле, где нашли наконец успокоение от нечеловеческих житейских мучений последних дней своей жизни.

Московские казни были тогда обычным явлением, а имена казненных, за их многочисленностью, забывались. Потому-то до запермского края не скоро дошла весть о трагической гибели целого рода бояр Обносковых.

Семен Иоаникиевич Строганов узнал эту роковую для него весть в тот же день, когда беседовал об отношениях своей племянницы к Ермаку с Максимом Яковлевичем. Вскоре после его ухода в усадьбу прибыл из Перми приезжий из Москвы и передал Семену Иоаникиевичу грамотку от его дальнего родственника купца Строганова, проживавшего в столице и славившегося, кроме своего торгового дела, искусством в лечении недугов. Строганов в грамотке описывал все нами рассказанное, добавляя, что слышал это от Бориса Годунова, которому от ран, нанесенных ему царем, делал заволоки.

Далее он сообщал, что сам удостоился лицезреть царя Иоанна Васильевича, навестившего Бориса Годунова и осмотревшего его раны и заволоки. Это посещение царя было вызвано тем, что отец царицы Федор Нагой обнес Годунова, говоря, что он скрывается не от болезни, а единственно от досады и злости.

Убедившись в клевете на своего любимца, царь приказал ему, Строганову, сделать самые мучительные заволоки на боках и груди Федору Нагому и этим наказать клеветника.

Чтение грамотки как громом поразило Семена Иоаникиевича, но у него был гость, которому следовало уделить все внимание, и потому, решив в уме, что утро вечера мудренее, Строганов занялся чествованием приезжего из Москвы и слушанием его бесконечных рассказов.

Скоро к беседе присоединились оба племянника и началось пирование.

Семен Иоаникиевич старался быть внимательным и приветливым, но все же мысль, что теперь делать, не давала ему покоя.

Беспокоился он также и об Якове, который поехал послом к тем самым Обносковым, над которыми стряслось такое дело.

«Задержат парня на Москве, ни за грош пропадет, а жаль его», – мелькало в его голове в то время, когда он угощал яствами и питиями приезжего торгового человека.

Он успел шепнуть о содержании грамотки Михаилу Яковлевичу.

– Царство им небесное! А все никто, как Бог!

– Это ты к чему же?

– Да все к тому, что я говорил намедни.

Семен Иоаникиевич ничего не ответил.

III

Он не пришел

Приезжий торговый человек из Москвы, оказалось, спешил и уехал от Строганова чуть свет на другое утро. Он с вечера, или, лучше сказать, с поздней ночи, до которой затянулась беседа, простился с гостеприимными хозяевами.

На другой день Семен Иоаникиевич Строганов проснулся довольно поздно, наскоро умылся, оделся и, помолившись Богу, вышел в свою рабочую горницу. Там уже находилась Антиповна, которую он ранее приказал позвать к себе.

Старуха поклонилась в пояс.

– Звать изволили, батюшка Семен Аникич?

– Да, да… Ну что Аксюша? – спросил старик Строганов.

– Слава те Создателю, кажись, совсем поправилась, подобрела и в лице румянец есть… Не сглазить, сухо дерево, завтра пятница…

Антиповна сплюнула.

– Здорова, значит?

– Только на сердце изредка жалуется.

– На сердце… – протяжно произнес Семен Иоаникиевич. – А Ермак ходит?..

– Ходит, кажинный день ходит, свет наш Ермак Тимофеевич, дай Бог ему здоровья, вызволил нашу касаточку, голубку сизую…

– Ну, полно, поехала… – остановил ее старик Строганов. – Довольно, слушай, что я тебе буду наказывать… Ты, как придет к нам ноне этот свет твой Ермак Тимофеевич, прежде нежели пустить его в светлицу, пошли ко мне… Семен-де Аникич просит тебя к нему понаведаться… Поняла?

– Поняла, как не понять… Пришлю, беспременно пришлю…

– Вот и весь мой сказ тебе…

– Слушаю…

И старушка, отвесив поясной поклон, вышла из горницы. Семен Аникич сел было за счеты, но ему, видимо, в этот день не считалось. Он встал и начал ходить взад и вперед по горнице.

«На сердце жалится… – думал он. – Ну эта болезнь не к смерти, сердце девичье отходчиво… С глаз долой и из сердца вон… Да только как быть-то? Отправил бы ее с Максимом в Москву, может, там ей суженый отыщется, кабы не такие страсти там делались, какие порассказал гость-то наш вчерашний».

Гость действительно не пожалел красок при описании того, что совершалось в то время на Москве и в Александровской слободе – у него и тут были лавки с панским товаром. Волосы становились дыбом у слушавших его Семена Иоаникиевича и его племянников. Мыслимо ли было ехать в Москву в такое время?

«Надо удалить Ермака! – неслось далее в голове Строганова. – Но лишиться человека, которому с его людьми он обязан спокойствием и безопасностью? Не согласиться ли отпустить его с людьми за Каменный пояс? Ведь есть у него царева грамота о том, что вправе воевать государевым именем сибирские земли. Ну да погуторим с ним ладком, авось что и надумаем. Он парень хороший, сам поймет, что не пара Аксюше».

В это самое время, легкий на помине, в горницу вошел Ермак Тимофеевич, истово перекрестившись на образа, и поклонился Семену Иоаникиевичу.

– Звал меня?

– Да, да, Ермак Тимофеевич, садись, дело есть до тебя…

– Дело? – повторил вопросительно Ермак Тимофеевич, садясь на лавку.

– Дело, добрый молодец, дело! Уж ты меня прости, старика, коли речь моя тебе не по нраву придется, – сказал Строганов, усевшись на лавку против него.

Ермак побледнел. Он понял, о чем будет эта речь.

– Если ты, Семен Аникич, насчет Ксении Яковлевны, – начал дрожащим от волнения голосом, – так я и сам хотел повиниться перед тобой, да боязно было…

– Тебе боязно?..

– Да, Семен Аникич, всю жизнь свою боязни не испытывал, а тут испытал, потому дело такое, от сердце идет, жизни готов лишиться, коли отнимут у меня ее…

Ермак остановился перевести дух от волнения.

– Да ты подумай, добрый молодец, что говоришь-то! Какой ты жених ей? Ведь и здесь-то живешь с опаскою… Попадись пермскому воеводе, скрутит тебя да на Москву и отправит, а там, чай, знаешь, расправа короткая…

– Чай, я здесь заслужил царю-батюшке, его людишек оберегаючи…

– Ну это, добрый молодец, еще на воде писано, поставится ли в заслугу… И нам может ох как влететь, коль прознает царь, что мы тебя и на земле поселили…

– Точно уж мои грехи такие неумолимые?..

– У Бога, добрый молодец, нет неумолимых грехов, а на земле-то ведь люди…

– Все бы попытаться надо.

– Попытать, отчего не попытать… – вдруг ухватился за это предложение Ермака Семен Иоаникиевич. – Только надо вслед за челобитьем, что пошлем царю, какую ни на есть ему еще послугу оказать…

– Какую же послугу?

– Да по последней царской грамоте можем мы воевать земли сибирские… Не пойдешь ли ты со своими людьми за Каменный пояс, а мы так в челобитьи и пропишем?.. Коли удача будет, наверное царь смилуется.

– Это ты, Семен Аникич, надумал правильно, а коли неудача будет, сложу там свою буйную голову… Туда мне и дорога…

Ермак Тимофеевич хорошо понимал, что Семен Иоаникиевич Строганов решился согласиться на поход за Каменный пояс, против которого был прежде, лишь как на крайнее средство удалить его, Ермака, от племянницы, которая-де его забудет, но, несмотря на это, Ермак Тимофеевич ухватился за эту мысль, которая все-таки оставляла ему надежду.

– Зачем думать о гибели? Может, все и уладится, – поглядев на Ермака, сказал Строганов. Он и сам не верил в благополучный исход челобитья, да и даже при благополучном исходе ему не улыбалась свадьба племянницы с атаманом разбойников.

Купец Строганов хитрил, не догадываясь, что Ермак Тимофеевич хорошо распознал эту хитрость.

– Только если царь меня помилует, а уж я заслужу это, чур назад, Семен Аникич, не пятиться, а веселым пирком да за свадебку.

– А у вас это с Аксиньей уже сговорено? – вместо ответа спросил Строганов.

– Есть тот грех, – тихо ответил Ермак Тимофеевич, – урывками да поладили… Коли хотел начать речь со мной о ней, сам, значит, смекнул, что полонила меня девушка, а я уж как люблю ее, жизни не хватит рассказать любовь эту.

– Вот оно что!

– Так, значит, так, Семен Аникич, все как укажешь я сделаю, из твоей воли не выйду и ты назад не пяться… Сам обещал намедни наградить меня, чем я захочу, только за то, что я вылечил твою племянницу. Вот и требую награды. Отдай ее мне, коли царь помилует меня.

– Да ведь не ведал я тогда, о чем твоя речь была.

– Это все едино.

– Не то разумел я, думал о казне речь идет, – заметил Семен Иоаникиевич.

– Мало ты знал меня, да я и сказал тебе тогда же, что до казны не жаден, – ответил Ермак Тимофеевич.

– Так-то так, да невдомек мне тогда было… Я до вчерашнего дня ничего не подозревал; вчера только Максим надоумил…

– Что же он говорил?

– Он-то, молод он, зелен, говорил, известно, несуразное, – уклончиво отвечал старик Строганов.

Ермак Тимофеевич не настаивал на подробностях – он понял, что брат любимой им девушки на его стороне, и считал это не только добрым предзнаменованием, но и половиной дела. Он озабоченно вздохнул.

– Так как же, Семен Иоаникиевич? – спросил он после небольшой паузы.

– Ин будь по-твоему… Коли помилует царь – твоя Аксюша…

– Благодетель! – вскочил Ермак Тимофеевич и, схватив руку старика, крепко поцеловал ее.

– Что ты! Ошалел? Поп я, что ли, что ты мою руку лижешь!.. Садись, уговор еще есть.

– Уговор? – упавшим голосом повторил Ермак и покорно сел на свое место.

– Да, уговор.

– Какой же?

– До царского решения уж ты ни в светлицу, ни в хоромы ни ногой. А в поход собирайся, когда захочешь. Понадоблюсь я тебе, то знать дашь, к тебе зайду, в твоей избе потолкуем… Согласен?

– Да как же мне не согласиться-то? Твоя здесь воля, а не моя.

– А коли моя, так я ее и высказал. А в поход когда же?

– Да надо молодцов назад моих подождать, что пошли на Вагулия. С половиной-то за Каменный пояс нечего соваться…

– Так-так, ишь ты напасть какая! А когда они вернуться могут?

– Как это сказать, должны бы вскорости, а Бог их ведает…

– Оказия!.. – задумчиво произнес Семен Иоаникиевич.

– Так мне и вовсе в светлицу не ходить? – спросил Ермак Тимофеевич. Голос его дрогнул.

– Нет, уж не ходи. Антиповна сегодня мне сказала, здорова Аксюша, только на сердце жалуется. Ну да это пустое…

– Слушаю, – глухим голосом произнес Ермак Тимофеевич.

– А я, как только ты пойдешь в поход с молодцами, пошлю царю челобитную, – успокоил его Семен Иоаникиевич.

Ермак встал.

– Прощенья просим, – поклонился он.

Встал и Строганов.

– До свидания… Уж ты прости меня, добрый молодец, что боль тебе причинил сердечными речами моими. Сам, чай, понимаешь, одна у меня она, племянница-то…

– В чем же ты виноват передо мною, Семен Аникич? Дело понятное… Я похуже ожидал за мои речи несуразные, – отвечал Ермак Тимофеевич.

– Умные речи приятно и слушать, – заметил Строганов.

Ермак вторично поклонился ему и вышел.

Отойдя подальше от двора, он оглянулся на хоромы строгановские прощальным взглядом. На глазах его блестели слезы. На окна светлицы Ксении Яковлевны он взглянуть не решился.

А между тем молодая Строганова вместе с Домашей неотводно смотрели в окно. Они видели, как Ермак Тимофеевич вышел из избы и направился в усадьбу.

Ксения Яковлевна стала с нетерпением ждать его появления в светлице. Но время шло, а Ермак Тимофеевич не появлялся.

– Куда же это он запропастился? – тревожно спросила девушка Домашу.

– А може, Семен Аникич его задержал, с ним беседует…

– Да, кажись, он эти дни прямо сюда ходил.

– Ходить-то ходил, да день на день не приходится. Может, сегодня позвали его к Семену Аникичу.

– Что-то сердце у меня не на месте…

– С чего бы?

– Чует беду…

– Перестань, какая беда такая!..

– А если он говорить стал с дядюшкой?

– А разве хотел он?..

– Да, баял что-то такое, только, кажись, не собирался так скоро…

– Да и зачем спешить? Не горит под вами…

А Ермак все не шел. Девушки в волнении ходили по комнате, заглянули в рукодельную. Там шла обычная работа и на своем обычном месте сидела Антиповна.

Ксения Яковлевна и Домаша вернулись в горницу и снова подошли к окну.

– Он уходит! Что это значит? – воскликнула Ксения Яковлевна и побледнела.

Ермак действительно приближался к своей избе с низко опущенной головою.

– И не глядит сюда, – голосом, полным отчаяния, тихо сказала девушка.

– И впрямь не стряслось ли чего? – задумчиво произнесла Домаша.

Не успела она это сказать, как Ксения Яковлевна вскрикнула и без чувств упала на пол. В светлице поднялся переполох.

IV

Сила любви

Обморок с Ксенией Яковлевной был очень продолжителен. Сенные девушки раздели ее, уложили в постель, а она все не приходила в себя, несмотря на то что Антиповна опрыскала свою питомицу водой, смочила голову винным уксусом, давала нюхать спирт. Ничего не помогало.

Ксения Яковлевна лежала неподвижно на своей постели без кровинки в лице, и лишь теплота тела да слабое биение сердца указывали, что она жива.

Старуха окончательно растерялась и побежала к Семену Иоаникиевичу.

– Что случилось? – встревоженно спросил тот.

– Обмерла, батюшка, обмерла Ксенюшка.

– С чего же это?

– А Господь ее ведает… Сама не знаю, с чего… Вдруг обмерла и упала, да теперь вот с час поди пластом лежит.

– При тебе это случилось?

– Никак нет, батюшка Семен Аникич, я в рукодельной сидела.

– А Аксюша одна была?

– Нет, с Домашей.

– Опросила ее?

– Опросила…

– Что же она сказывает?

– Да стояли, гыть, у окна. Вдруг как-то вскрикнет, да на пол и упади. Домаша-то не успела и поддержать…

– Вот напасть-то…

– Истинно напасть, батюшка Семен Аникич. Раздели мы ее, в постель уложили, в себя не приходит. Уж чем только я ее не пользовала… Надо бы позвать Ермака Тимофеевича…

– Иди ты с твоим Ермаком Тимофеевичем, – крикнул было в сердцах Семен Иоаникиевич, но вдруг остановился и более мягким тоном произнес: – Сам-ка я пойду посмотрю ее…

Семен Аникич вместе с Антиповной отправился в опочивальню племянницы. В уме его происходила тяжелая борьба. «Ужели придется звать снова Ермака после того, как часа два тому назад он решил запретить ему встречаться с Ксенией. И с чего могла приключиться вдруг такая хворь с нею? Уж не проведала ли о его сговоре с Ермаком? Да и откуда узнать ей? С ним она не виделась… Он не посмел бы пойти в светлицу против его воли…»

Но для полного успокоения он все же спросил у Антиповны:

– Ермак был?

– Не бывал ноне… Пришел было, я его к тебе, батюшка, послала, а потом он не возвращался… Кабы был, може, того и не приключилось…

– Это почему же?

– Увидал бы он, что худо становится девушке, чем ни на есть бы пользовал.

– А-а, – протянул в ответ Семен Иоаникиевич.

Он вошел в светлицу, где застал сенных девушек, сбившихся в кучу и о чем-то оживленно беседовавших шепотом. Увидев Семена Иоаникиевича и Антиповну, они бросились по своим местам и притихли. Хозяин прошел в следующую горницу.

– У какого окна она упала-то? – спросил Строганов.

– Вот у этого, батюшка, Семен Аникич, у этого…

Она указала окно, у которого обыкновенно в последнее время стояла Ксения Яковлевна. Семен Иоаникиевич посмотрел в это окно. Изба Ермака Тимофеевича с петухом на коньке бросилась ему в глаза. Он понял все.

«Она видела, как Ермак шел сюда и как возвращался отсюда. Она догадалась», – промелькнуло в его уме. Он молча пошел в опочивальню.

Ксения Яковлевна продолжала лежать без движения на постели. У ее ног на табурете сидела Домаша, печальная и в слезах. Она встала и низко поклонилась Семену Аникичу. Старик Строганов грузно опустился на табурет и несколько секунд пристально смотрел на лежавшую недвижимо племянницу.

– Пошли, Антиповна, кого ни на есть за Ермаком Тимофеевичем, – сказал он наконец с видимым усилием.

Антиповна вышла с быстротой, не свойственной ее летам. Семен Аникич остался с Домашей у постели больной.

– Чего это с ней? – шепотом спросил он девушку.

– Не ведаю, сама не ведаю…

– Ой ли…

Домаша густо покраснела.

– Выкладывай всю правду лучше, – так же шепотом, с оттенком строгости продолжал Строганов. – Ждала она ноне Ермака?

– Ждала…

– В окно смотрела?

– Смотрела…

– И видела, как он назад пошел?

– Видела.

– В ту минуту с ней и приключилось…

– В ту же минуту…

– Что же сказала?

– Да проговорила только: «Что это значит?» Я сдуру-то молви: «Кажись, и впрямь что стряслось», а она и рухни…

– А ты все знала?

– Да что знать-то?

– Про Ермаковы шашни.

– Никаких шашень я не видала.

– Толкуй там… Я все знаю. Он мне сознался.

– В чем ему сознаваться-то, не ведаю… Что любят они друг друга, так какие же это шашни?

– А тебе что еще надобно?..

Этот разговор был прерван вернувшейся Антиповной.

– Послала?

– Послала, батюшка Семен Аникич, послала… Чай, скоро теперь и прибудет. Дай-то Господи, как бы опять вызволил.

Старушка истово перекрестилась.

В опочивальне наступила тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием бесчувственной Ксении Яковлевны.

Время, казалось, тянулось томительно долго. Наконец в соседней горнице послышались торопливые шаги. Антиповна бросилась к двери и отворила ее. В опочивальню вошел Ермак Тимофеевич, бледный, встревоженный. Он как бы не замечал никого, остановился у постели Ксении Яковлевны и с немым ужасом уставился на бесчувственную девушку.

Семен Иоаникиевич встал и приблизился к нему.

– Уж, видно, такая судьба твоя, Ермак Тимофеевич… Вишь, какая беда стряслась, как только удалил тебя… – тихо произнес он.

Ермак обвел его помутившимся взглядом.

– Так и убить недолго! – прошептал он.

– Уж ты, как ни на есть, вызволи…

– Вызволи, батюшка свет наш Ермак Тимофеевич, – с воплем бросилась ему в ноги Антиповна.

Ермак быстро наклонился и поднял старуху.

– Что ты, что ты, Богу кланяйся, а не грязным людям, – сказал он. – Не сумлевайся, постараюся… Только вот что… Уйдите отсюда все, кроме Домны Семеновны, она может остаться… Чистая девушка… Отчитать ее надо, наговором…

Семен Иоаникиевич бросил на Ермака Тимофеевича недоумевающий взгляд, отошел от него и сел на табурет.

Антиповна также не двинулась с места.

Ермак Тимофеевич несколько минут молчал, затем подошел к старику Строганову, наклонился к его уху и сказал властным шепотом:

– Слушай, купец, коли ты позвал меня сюда, так делай, что я приказываю… А не то я уйду, и она умрет, не приходя в себя… Ты будешь ее убийцей, да и моим, потому что я не переживу ее смерти. Нож в сердце и шабаш, других без промаха прирезывал наповал, так себя-то сумею.

Лицо Ермака было страшно. На нем застыло выражение бесповоротной решимости. Семен Иоаникиевич взглянул на Ермака и быстро встал.

– Пойдем, Антиповна… – обратился он к няньке Ксении Яковлевны.

Та послушно последовала за ним. Домаша плотно затворила за ними дверь и отошла в дальний угол опочивальни. Ермак Тимофеевич положил обе руки на плечи лежавшей без чувств девушки, низко наклонился над ней и впился в ее губы горячим поцелуем.

Это произвело почти волшебное действие. На щеках девушки вдруг появился яркий румянец. Она открыла глаза и уже сама протянула ему губы.

– Милый, желанный!

Он поцеловал ее второй раз.

– Легче тебе, касаточка?

– Теперь хорошо! – потянулась она в сладкой истоме.

На висках Ермака Тимофеевича налились кровью жилы, губы дрожали, но он осилил свое волнение.

– Отчего ты ноне не пришел?

– Прознал все Семен Аникич.

– Ты сказал?

– Нет.

– Кто же?

– Максим Яковлевич. Да ты не тревожься, он за нас, – успокоил ее Ермак Тимофеевич.

– А дядя?

– Тот пополам с горем.

– Как так?

– Да так…

И Ермак Тимофеевич в коротких словах передал Ксении Яковлевне свой разговор с Семеном Иоаникиевичем, но не стал пока говорить о намеченном им походе за Каменный пояс. Он понимал, что это известие огорчит и снова резко возбудит едва оправившуюся девушку.

– Значит, и дядя согласен… Слышишь, Домаша?

– Слышу, – откликнулась девушка из глубины опочивальни. – Говорила я, что все уладится…

– Согласен-то он согласен, – заметил Ермак Тимофеевич, – но до получения царского прощения просил не бывать ни ногой не только в твоей светлице, но и в хоромах, да и намедни не пустил меня. Здорова-де она, так нечего зря и ходить. Иди с Богом домой… Я и пошел.

– И не посмотрел даже в нашу сторону, – тоном упрека сказала Ксения Яковлевна.

– Тяжко мне было, моя касаточка!

– Милый, желанный!

Она протянула ему свои руки. Он снова склонился к ней.

Она обняла его руками за шею. Губы их слились в горячем поцелуе.

– Э, да ну вас! Довольно вам миловаться, пора и честь знать, – не выдержала Домаша.

– И впрямь довольно, – дрожащим голосом произнес Ермак Тимофеевич, тихо освобождаясь от объятий Ксении Яковлевны.

– А теперь-то ходить будешь? – спросила тоже дрогнувшим голосом молодая Строганова.

– Теперь, кажись, настою, чтобы ходить, потому что позвал… Не я напрашивался, ну, да и пугнул я его достаточно.

– Пугнул, говоришь?..

И Ермак передал Ксении Яковлевне то, что сказал Семену Иоаникиевичу перед его уходом из опочивальни.

– Кажись, на него это подействовало, – заключил он.

– Он добрый, – задумчиво проговорила Строганова.

– Впустить, что ли? Пора уж, – спросила неожиданно Домаша.

И Ермак и Ксения Яковлевна вздрогнули. Они только сейчас вспомнили, что их свидание с глазу на глаз не бесконечно.

– Впусти, девушка, – сказал Ермак.

Домаша отворила дверь. В опочивальню вошли Семен Иоаникиевич и Антиповна. На их лицах было написано тяжелое сомнение, но, когда они увидели пришедшую в себя Ксению Яковлевну, улыбающуюся, с румянцем на щеках, их лица тотчас озарились счастливой улыбкой.

– Ну и знахарь же ты, свет наш Ермак Тимофеевич! – с умилением воскликнула Антиповна.

– Вот она, сила любви! Как с ней бороться! – прошептал Семен Иоаникиевич Строганов. – Пусть видятся… Только бы здорова была… Надо послать челобитную.

V

Московские страхи

Яков между тем ехал да ехал по дороге в Москву. Путешествие его шло благополучно.

Первое время он думал было последовать совету Ермака Тимофеевича и вернуться, отъехав на несколько сотен верст, с заявлением, что его ограбили лихие люди, но молодое любопытство взяло верх над горечью разлуки с Домашей, и он в конце концов решил пробраться в Москву, поглядеть на этот город хором боярских и царских палат, благо он мог сказать Семену Иоаникиевичу, что лихие люди напали на него под самой Москвой. В его голове созрел для этого особый план.

Он решил в Москве явиться к боярам Обносковым, заявить, что он гонец строгановский, но что лихие люди, напавшие на него под Москвою, отняли у него казну и грамотку, адресованную Степану Ивановичу Обноскову, а что заключалось в этой грамотке ему, гонцу, неведомо. На вопросы бояр Обносковых он рассчитывал найти уклончивые ответы, о многом отзываться незнанием, и достичь того, что бояре дадут ему грамотку к Семену Иоаникиевичу Строганову и казны на обратный путь. Он купит обнов и гостинцев Домаше и, не задерживаясь долго в Москве, поедет в обратный путь.

Таков был его радужный план. Но главная заманчивость этого плана была в том, что он увидит Москву. И по дороге, от многих проезжих и прохожих людей, он слышал о ней самые необычайные рассказы. Все, впрочем, рассказчики сходились на том, что ноне на Москве жить жутко, да и приезжему надо держать ухо востро, иначе попадешь под замок, а оттуда уж и не выйдешь. Особенные ужасы рассказывали об Александровской слободе, хотя удостоверяли, что жизнь там для опричников и полюбившихся им людей не жизнь, а Масленица.