Ермак Тимофеевич

Все эти рассказы и даже сама опасность жизни в Москве еще более воспламеняли воображение Якова. Он решил довести свое путешествие до конца и даже стал спешить.

В Москве между тем действительно жить было трудно. До народа доходили вести одна другой тяжелее и печальнее. Говорили, конечно, шепотом и озираясь, что царь после смерти сына не знал мирного сна. Ночью, как бы устрашенный привидениями, он вскакивал, падая с ложа, валялся посреди комнаты, стонал, вопил, утихал только от изнурения сил, забывался в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк и изголовье. Ждал и боялся утреннего света, страшился видеть людей и явить на лице своем муку сыноубийцы.

Все эти вести доходили до народа от рядовых опричников, имевших среди московского населения родственные и иные связи.

Затем по Москве разнеслась роковая весть, что царь отказывается от престола и приказал боярам избрать из своей среды государя достойного, которому он немедленно вручит державу и сдаст царство, так как сын его Федор неспособен, по его мнению, управлять государством. Бояре изумились этому предложению. Одни верили искренности Иоанновой и были тронуты до глубины души. Другие опасались коварства, думая, что государь желает только выведать их тайные мысли и что и им и тому, кого они признали бы достойным царского венца, не миновать лютой казни.

– Не оставляй нас, не хотим царя, кроме Богом данного, – тебя и твоего сына, – отвечали бояре в один голос.

Иоанн как бы против воли согласился оставить на себе тягость правления, но удалял от глаз своих все предметы величия, богатства, пышности. Он облек себя и двор в одежду скорби.

Все это не могло не поражать воображения московского народа. Но еще больше поверг его в смятение распространившийся слух о затеянной царем перемене веры. Поводом к этому слуху было прибытие в Москву римского посла, иезуита Антония Поссевина, игравшего некоторую роль при заключении мира со Стефаном Баторием или, лучше сказать, приписавшего себе эту роль, так как, справедливо замечает Карамзин, не ходатайство иезуита, но доблесть воевод псковских склонила Батория к уверенности, не лишив его ни славы, ни важных приобретений, коими сей герой был обязан смятением Иоаннова духа еще более, нежели своему мужеству.

Несомненно, что Антоний Поссевин думал воспользоваться благодарностью царя и исполнить старый, но вечно новый, замысел Рима о соединении церквей. Вот объяснение слуха, проникшего в народ и вызвавшего смятение православных сердец.

Но беспокойство было неосновательно. Царь Иоанн оказался перед этой попыткой Рима на высоте православного монарха. Вот как описывает сам Поссевин в своих записках подробности этого события:

«Я нашел царя в глубоком унынии. Сей двор пышный казался тогда смиренной обителью иноков, черным цветом одежды изъявляя мрачность души Иоанновой. Но судьбы Всевышнего неисповедимы – сама печаль царя, некогда столь необузданного, расположила его к умеренности и терпению слушать мои убеждения».

Изобразив важность оказанной им услуги государству российскому доставлением ему счастливого мира, Антоний прежде всего старался уверить Иоанна в искренности дружбы Стефана Батория и повторил ему слова последнего:

– Скажи государю Московскому, что вражда угасла в моем сердце, что не имею никакой тайной мысли о будущих завоеваниях, желаю его истинного братства и счастья Россия. Во всех наших владениях пути и пристани должны быть открыты для купцов и путешественников той или другой земли к их обоюдной пользе: да ездят к нему свободно и немцы и римляне через Польшу и Ливонию! Тишина христианам, месть разбойникам крымским! Пойду на них: да идет и царь! Уймем вероломных злодеев, алчных на злато и кровь наших подданных. Условимся, когда и где действовать. Не изменю, не ослабею в усилениях, пусть Иоанн даст мне свидетелей из своих бояр и воевод! Я не лях, не литвин, а пришелец на троне, хочу заслужить в свете доброе имя навеки.

Но царь Иоанн Васильевич, выразив признательность за дружественное расположение Стефана Батория, заявил, что он уже не в войне с крымским ханом. Посол наш, князь Михайло Масальский, живя несколько лет в Тавриде, наконец, заключил перемирие с ханом. Это было вызвано тем, что Махмет-Гирей имел нужду в отдыхе, будучи изнурен долголетнею персидскою войною, в которой он помогал туркам и которая спасла Россию от его опасных нашествий в течение пяти лет.

Далее Антоний приступил к главному делу: требовал особой беседы с царем о соединении вер.

– Мы готовы беседовать с тобою, – сказал Иоанн, – но только в присутствии наших ближних людей и без споров, если возможно, ибо всякий человек хвалит свою веру и не любит противоречия. Спор ведет к ссоре, а я желаю тишины и любви.

В назначенный день Антоний с тремя иезуитами был призван в тронную палату, где застал царя, окруженного боярами, дворянами и служивыми людьми.

Ответив на приветствие посла, царь Иоанн Васильевич сказал:

– Антоний, мне уже пятьдесят один год от рождения и недолго жить на свете: воспитанный в правилах нашей христианской церкви, издавна несогласной с латинскою, могу ли изменить ей пред концом земного бытия своего? День суда небесного близок: он и явит, чья вера, ваша ли, наша ли, истинная и святая. Но говори, если хочешь.

Антоний с жаром начал свою речь:

– Государь светлейший! Из всех милостей, мне оказанных, самая величайшая есть сие дозволение говорить с тобою о предмете столь важном для спасения душ христианских. Не мысли, о государь, чтобы святой отец нудил тебя оставить веру греческую: нет, он желает единственно, чтобы ты, имея деяние первых соборов и все истинное, все древнее извеки утвердил в своем царстве, как закон неизменяемый. Тогда исчезнет различие между восточной и римскою церковью, тогда все мы будем единым телом Иисуса Христа, и радости единого истинного, Богом установленного пастыря церкви. Государь! Моля святого отца доставить тишину Европе и соединить всех венценосцев для одоления неверных, не признаешь ли ты сам главного уважения к апостольской римской вере, дозволив всякому, кто исповедует оную, жить свободно в российских владениях и молиться Всевышнему по его святым обрядам, – ты, царь великий, никем не водимый к сему торжеству истины, но движимый явно волею Царя Царей, без коей и лист древесный не падает с ветви? Сей желанный тобою общий мир и союз венценосцев может ли иметь твердое основание без единства веры? Ты знаешь, что оно утверждено собором форрентинским, императором, духовенством греческой империи, самым знаменитым иерархом твоей церкви Кендором, читай представленное тебе деяние сего восьмого вселенного собора, и если где усомнишься, то повели мне изъяснить темное. Истина очевидна: приняв ее в братском союзе с сильнейшими монархами Европы, какой ты достигнешь славы, какого величия? Государь, ты возьмешь не только Киев, древнюю собственность России, но всю империю Византийскую, отнятую у греков за их раскол и неповиновение Христу Создателю.

Антоний умолял и глядел в очи царя, ожидая ответа.

– Мы никогда не писали папе о вере, – спокойно ответил Иоанн. – Я и с тобою не хотел бы говорить о ней: во-первых, опасаясь уязвить твое сердце каким-нибудь жестоким словом; во-вторых, занимаюсь единственно мирскими, государственными делами России, не толкуя церковного учения, которое есть дело нашего богомольца митрополита. Ты говоришь смело, ибо ты поп и для того ты приехал из Рима. Греки же для нас не Евангелие, мы верим Христу, а не грекам. Что касается до Восточной империи, то знай, что я доволен своим и не желаю никаких новых государств в сем земном свете, желаю только милости Божией в будущем.

Антоний заговорил снова, утверждая, что русские новички в христианстве, что Рим есть древняя его столица.

Царь начал досадовать.

– Ты хвалишься православием, – сказал он, – а стрижешь бороду. Ваш папа велит носить себя на престоле и целовать в туфель, где изображено распятие. Какое высокомерие для смиренного пастыря христианского! Какое унижение святыни!

– Нет унижения, – возразил Антоний, – а достойное воздаяние достойному. Папа есть глава христиан, учитель всех монархов, сопрестольник апостола Петра, Христова сопристольника… Мы величаем и тебя, государь, как наследника Маномахова, а святой отец…

– У христиан, – прервал его царь Иоанн Васильевич, – один отец на небесах. Нас, земных властителей, величать должно по мирскому уставу, ученики же апостольские да смиренномудрствуют. Нам честь царства, а папам и патриархам святительские. Мы уважаем митрополита нашего и требуем его благословения, но он ходит по земле и не возносится выше царей гордостью. Были папы действительно учениками апостольскими: Климент, Селиверст, Агафон, Лев, Григорий, но кто именуется Христовым сопрестольником, велит носить себя на седалище, как бы на облаке, как бы ангелом, кто живет не по Христову учению, тот папа есть волк, а не пастырь…

– Если уж папа волк, то мне говорить нечего! – с негодованием воскликнул Антоний.

– Вот для чего не хотел я с тобою беседовать о вере! Невольно досаждаем друг другу. Впрочем, называю волком не Григория XIII, а папу, не следующего Христову учению. Теперь оставим…

Государь ласково положил руку на плечо Антония.

Народ не входил в подробности – его соблазняло необыкновенное царское уважение, проявляемое к римскому послу. Страхи его, однако, оказались напрасными.

Да простят мне дорогие читатели то небольшое историческое отступление от нити рассказа, необходимое для того, чтобы определить настроение русского царя и народа после несчастного окончания войны и невыгодного мира с Польшею, заключенного с потерею многих областей. Взамен этих областей, к понятной радости царя и народа, явилось целое Царство сибирское, завоеванное Ермаком Тимофеевичем, подвигнутым на это славное дело ожиданием царского прощения и любовью к Ксении Яковлевне Строгановой!

Одно вытекало из другого и обуславливало его.

VI

Возвращение Ивана Кольца

Прошло несколько дней. Ксения Яковлевна окончательно поправилась. Обморок, казалось, не оставил никаких последствий. Напротив, она выглядела свежее и бодрее, чем была ранее.

Антиповна ликовала и славила по всему двору Ермака Тимофеевича, как чудодея-знахаря. К нему начали обращаться многие со своими недугами, и он волей-неволей должен был пользовать болящих имеющимися у него травами. Чудодейственность ли этих трав или же сильная вера в знахаря, но больные, обращавшиеся за помощью к Ермаку Тимофеевичу, чувствовали себя лучше после данного им снадобья.

Слава его как знахаря укреплялась, к вящему удовольствию Антиповны, радовавшейся за своего любимца. Она и не подозревала, несмотря на свою хваленую прозорливость, об отношениях Ермака Тимофеевича и Ксении Яковлевны. Не догадывались об этом и другие. В тайну были посвящены только Семен Иоаникиевич, Максим Яковлевич и Домаша, да Яков, но тот был в отъезде. Ничего не знал даже Никита Григорьевич.

К этому времени относится радостная весть, с быстротою молнии облетевшая строгановские владения о возвращении отряда казаков под предводительством Ивана Кольца с громадной добычей и взятым в плен мурзой Бегбелием.

Слух действительно оправдался. Иван Кольцо со своими людьми вернулся в поселок и привел за собой пленного мурзу. Остяки и вогуличи были прогнаны за Каменный пояс. Об этом доложил Ермак Тимофеевич Семену Иоаникиевичу.

– Что нам с мурзой-то делать? И зачем только они его в полон взяли? Прикончить разве… – спросил он Строганова.

– Зачем убивать беззащитного!

– А куда же его девать?

– Теперь он где? – спросил Семен Иоаникиевич.

– В сборной избе, под караулом, – отвечал Ермак. – На волю выпустить – убежит, бесов сын. На запоре надо держать…

– Найдем для него и запертое место. Есть у нас каземат в нижнем этаже…

– Есть?

– Да… Никто там еще не сиживал, не приходилось живьем брать их начальников. Пусть обновит…

– Это дело, – согласился Ермак Тимофеевич.

– Теперь отдохнуть дать малость людям да с Богом за Каменный пояс, – неуверенно сказал старик Строганов.

– Скор ты больно, Семен Аникич. Ребята-то не успели и воздохнуть хорошенько, оглядеться! – раздражительно сказал Ермак.

– Я и не говорю, что это так наспех было… Повременить можно.

– Известно повременить не можно, а должно… Ты бы, Семен Аникич, хоть угощенье бы какое ни на есть людям сделал да Ивана Ивановича бы наградил, чем посылать их сейчас из огня да в полымя. Не узнаю я тебя, с чего бы ты так сменился…

– Тут сменишься… Голова кругом идет.

– С чего бы это?

– Да с тобой и с Аксюшей, – нехотя отвечал Семен Иоаникиевич. – Это ты, добрый молодец, правильно, – виноват, запамятовал… Строгановы никогда не были неблагодарными, – переменил он разговор…

– Я не к тому и говорю…

– Все это будет сделано. Если я торопил поход, так для тебя только. Ты в поход, а я сейчас с нарочным царю челобитную… Скорей пошлем, скорей и ответ получим.

– Так-то так, только ты опять, Семен Аникич, запамятовал…

– Что еще запамятовал?

– О родной твоей племяннице…

– Невдомек мне слова твои.

– А домекнуться бы надобно… В жмурки-то нам с тобой, Семен Аникич, чай, играть нечего…

Ермак остановился и вопросительно посмотрел на старика Строганова.

– Вестимо, нечего. О чем же речь-то?

– А о том, что ведомо ведь тебе, что такой же я знахарь, как и ты, а коли Ксении Яковлевне помог, так потому только, что люб я ей.

– Ведомо, – со вздохом ответил Семен Иоаникиевич.

– А коли ведомо, так немудрено домогнуться, что от разлуки-то со мной ей не поздоровится. Как ты думаешь?

– Ну что же делать-то?

– Да я и сам денно и нощно о том думаю, не могу додуматься. И намекнуть ей о том язык у меня не поворачивается. Не гляди, что на вид здорова она, заболеть ей недолго, да так, что не вызволить…

– Да что ты?

– Верное слово…

– Оказия, я и сам ничего не придумаю.

– Да ты-то, Семен Аникич, говорил ей, что согласен на брак наш? – спросил Ермак Тимофеевич.

– Окстись, Ермак Тимофеевич, чтобы я о таких делах начал разговор с девушкой.

– Так, так…

– А что?.. К чему ты речь-то клонишь?

– А к тому, что, если бы она знала, что согласен ты, может, и не так бы огорчилась, что идти мне в поход приходится. Переломила бы себя как ни на есть…

– Вот оно что…

– Обручить бы нас еще лучше бы было, – нерешительно сказал Ермак.

– Обручить? – удивленно посмотрел Семен Иоаникиевич.

– Да, для покоя ейного, чтобы не тревожилась.

– Да ведь обручение-то полсвадьбы.

– Знаю я, что пол, но не свадьба… Не заслужу царю, не помилует… Не вернусь из похода, покоен будь, найду как ни на есть могилу за Каменным поясом… Верь Ермаку, Ермаково слово твердо…

– Верить-то я верю тебе, а все же подумать надо, поразмыслить, посоветоваться с братьями ейными…

– Подумай, посоветуйся…

– Переговорю я и с Аксюшей. Только почему она мне и слова не вымолвит?

– Да как же-то, Семен Аникич, девушке!..

– И впрямь верно, – согласился старик Строганов. – Так за Бегбелием я пришлю людей, – переменил он разговор.

– Ладно, присылай.

Ермак Тимофеевич встал, простился с Семеном Иоаникиевичем и вышел из горницы.

«Обручат и к стороне… Оно лучше, вернее будет… А хитрит старик. Чует мое сердце», – мелькнуло в его голове, когда он вышел из хором и шел по двору.

Он теперь уже не забыл, отойдя от хором и подходя к поселку, посмотреть на окно светлицы Ксении Яковлевны, но на этот раз ее в окне не было. Она была в рукодельной.

Ермак не ошибался: Семен Иоаникиевич действительно хитрил и хотел выиграть время. Брак племянницы с Ермаком Тимофеевичем не был ему по душе. Хотя он чувствовал, что дело зашло уже слишком далеко, что Ермак прав и не только полный разрыв с ним, но и разлука может губительно отразиться на здоровье его любимицы Аксюши.

Надоумленный Ермаком, он решил переговорить с нею в надежде убедить в необходимости похода для блага Ермака и обойтись без обручения, которое все-таки его обязывало – оно уже являлось несомненно более серьезным делом, чем простое согласие на брак.

Чтобы не откладывать в дальний ящик исполнение своего намерения, старик Строганов тотчас же по уходе Ермака Тимофеевича отправился в светлицу к племяннице. Ксения Яковлевна была, как мы уже говорили, в рукодельной, веселая, оживленная.

Увидев дядю, она бросилась радостно ему навстречу и крепко поцеловала руку. Тот нежно поцеловал ее в лоб.

Он не видел ее с того дня, когда с нею случился обморок. Рассерженный невозможностью разлучить ее с Ермаком, он недоволен был и ею, а выразил это тем, что не ходил в светлицу целую неделю.

– А я, дядя, о тебе соскучилась, забыл ты совсем свою Аксюшу, – заговорила девушка.

– Забыл не забыл, – несколько сконфуженно ответил он, – а дел много скопилось…

– Ну вот теперь пришел, так рада я.

– Пойдем к тебе, погуторим.

– Пойдем, дядя.

Они прошли в соседнюю с рукодельной комнату и сели на лавку.

– Ну, как здоровье твое, Аксюша? – спросил после некоторой паузы старик Строганов.

– Теперь я совсем здорова. Только сердце и болит, – ответила Ксения Яковлевна.

– Ну, сердце-то не от хвори, а может, с чего другого…

Он пристально посмотрел на девушку. Та густо покраснела и молчала.

– Кажись, угадал. И отчего ты, девушка так скрытна со мной? Я, чай, тебе вместо отца. Мне бы первому надо все выложить…

– Да что же выкладывать? – спросила она шепотом, низко опустив голову.

– Будто уж и нечего?

Ответа на это не последовало.

– Стороной ведь узнал я, Аксюша, насчет Ермака-то…

– Прости, дядя, – чуть слышно произнесла она.

– Чего тут прощать… Ты мне ответь лучше все по истине…

– Что прикажешь, дядя?

– Люб он тебе?

– Люб.

– Да знаешь ли, кто он?

– Знаю, – скорее движением губ, нежели голосом отвечала девушка.

– Разбойник ведь он, душегуб…

– Был.

– Это верно, что был… Только ведь и за прошлое тоже отвечать приходится. У самого царя он в подозрении, а здесь скрывается. В Москве-то его ведь петля ждет.

Ксения Яковлевна побледнела. Старик испугался.

– Оно, конечно, до Москвы отсюда не видать… Далеко. А все же лучше было бы ему заслужить у царя, чем ни на есть, чтобы он его помиловал…

– Не пойму я что-то, – заметила девушка.

– В поход ему надо идти, вот что…

– В поход! – вскрикнула Ксения Яковлевна.

– Да.

– Куда?

– За Каменный пояс…

– Когда?

– Да чем скорее, тем лучше.

– И я пойду с ним! – вдруг воскликнула девушка.

– Окстись!.. Как ты в поход!.. В уме ли ты, девушка?

– Без него мне здесь не жизнь.

Ксения была бледна и вся дрожала. Семен Иоаникиевич испуганно глядел на нее. «Сейчас опять обомрет. Господи!» – неслось в его уме.

– Вернется он, заслужив царю, царь-батюшка его помилует, тогда мы сыграем вашу свадебку…

– Не верю я в это, дядя, не верю…

– Ты мне не веришь, Аксюша? – тоном упрека сказал старик.

– Время ты хочешь протянуть. Из похода он может и не вернуться. Убьют его там, думаешь…

– Аксюша, Аксюша, какие ты речи ведешь для меня обидные!

– Прости, дядя, не могу я расстаться с ним. Отпусти меня с ним в поход… Или я умру.

Она в изнеможении откинулась к стене.

– Ну, хорошо, я обручу вас до похода… Пойми же, шалая девушка, нельзя выходить замуж за непрощенного разбойника. Ермак идет в поход волею, чтобы заслужить себе царское прощение. Он сам скажет тебе о том. А ты ему препятствуешь… Препятствуешь сама своему счастью…

– Счастью! – со вздохом повторила Ксения Яковлевна. – Нет, видно, не видать мне счастья!

Она горько заплакала.

VII

На старуху бывает проруха

Семен Иоаникиевич окончательно растерялся. Он вообще не мог видеть слез, а слезы племянницы положительно терзали его душу.

– Перестань, Аксюшенька, перестань… Что с тобой?.. Зачем же плакать?.. Чего убиваться?.. – прерывающимся голосом говорил он.

– Я люблю его, люблю… – шептала сквозь слезы Ксения Яковлевна.

– Ну и люби, ведь не мешаю я тебе. О твоем же счастии забочусь, чтобы мужа твоего будущего из-под царского гнева вызволить, а ты в слезы.

– Не любите вы его, не любите…

– Да кто тебе сказал о том?.. Кажись, сам Ермак скажет, что он мною обласкан, – отвечал Семен Иоаникиевич. – А что не такого жениха я тебе прочил, это верно… Прямо скажу, да и Ермак это знает и понимает. Ну да, видно, судьба… Того, за кого я метил тебя отдать и к кому послал грамотку, уж нет на этом свете…

– Боярин умер! – воскликнула девушка.

Трудно было разобрать, что было в тоне этого возгласа: радость или удивление?

– Отдал Богу душу, царство ему небесное.

– Отчего?

– Не угодил царю и казнен вместе с отцом своим…

– Ах, страсти какие на Москве деются! А ты меня, дядя, на Москву отправлять хотел… Бояре-то Обносковы, чай, не разбойники, а вот что…

Она не договорила и снова заплакала.

– Перед царем все равны, кого захочет – казнит, кого захочет – помилует…

– Вот видишь, – прошептала Ксения Яковлевна.

– Да скажи ты мне толком, о чем ты плачешь-то, чем ты несчастная-то? – уж с некоторым раздражением в голосе спросил Семен Иоаникиевич.

– Разлучить вы хотите меня с ним, разлучить…

– Никогда и в мыслях того не было… Ни у меня, ни тем паче у братца твоего… Намедни он за тебя да Ермака во как на меня напустился.

– В поход его гоните…

– Кто его гонит? Сам идет. Давно уже этот поход он в мыслях держит.

– Ни в жизнь не поверю!

– Тьфу ты!.. – даже сплюнул старик Строганов. – Не сговориться с тобой, с шалой… Пойду пошлю за Ермаком, пусть он тебя сам усовестит. Кажись, уж на все согласен, судьбу твою устроить хочу по твоему желанию, а ты, на поди, ревешь, как белуга… Вылечил от хвори, пусть вылечит тебя и от дурости.

Семен Иоаникиевич снял руку с плеча племянницы, встал с лавки и быстро вышел. Ксения Яковлена не удерживала его.

Антиповна, заметив, что хозяин прошел через рукодельную не в себе, поспешила к своей питомице.

– Что, моя касаточка, что, моя голубушка сизая… Чем изобидел дядюшка, что ты слезы льешь, глазки свои портишь распрекрасные! – подсела старуха к Ксении Яковлевне. Та молчала, продолжая плакать. – Ответь же ты мне, моя ласточка, что ты сделала супротивного против дядюшки, что он обидел тебя, свою любимицу? Николи того не бывало.

– Он в поход идет, – сквозь слезы тихо проговорила Ксения Яковлевна.

– Кто в поход? Семен Аникич… – удивленно посмотрела на нее Антиповна.

– Нет, Ермак.

– Ермак… – повторила еще более удивленно старуха. – А тебе-то что… Ты здорова, от хвори он, дай ему Бог здоровья, тебя вызволил, что же тебе еще от него надобно?..

– Я люблю его, няня, люблю…

Антиповна отняла руку от талии своей любимицы и встала.

– Что-о!.. – произнесла она, как бы требуя повторения этого поразившего ее признания. Но девушка не повторила его. Она сидела, низко опустив голову и закрыв лицо рукавом сорочки. Крупные слезы продолжали капать на ее голубой штофный сарафан.

– Опомнись, девушка, в уме ли ты, что такие говоришь речи несуразные?.. Если ты и впрямь дяде все это вымолвила, то мало он изобидел тебя, побить тебя надо!

– Ах, не то совсем, няня, ты не понимаешь, – возразила Ксения Яковлевна, вытирая глаза рукавом сорочки.

– И понимать не хочу я! Да и чего понимать-то?..

– Дядя согласился.

– На что согласился?

– На нашу свадьбу.

– Известно дело, что согласился на свадьбу с боярином, для того и послали ему грамотку.

– Не с боярином, а с Ермаком Тимофеевичем.

– С нами крестная сила, – перекрестилась истово старуха, – ума решилась девушка. И с чего это с тобой сталось, бедная?

– Что ты, няня, я в своем уме…

– Кабы в своем была, не взводила такой поклеп на Семена Аникича, что согласился выдать тебя за разбойника заместо боярина…

– Боярин-то этот на том свете…

– Как так?

– Да так, мне дядя сейчас сказал, согрубил он царю-батюшке, тот его и казнил…

– Да что ты! Правду баешь, девушка?..

– Как есть правду истинную.

– Царство ему небесное, место покойное, – истово перекрестилась Антиповна. – А Ермака-то боярином что ли сделали?..

– Нет, не сделали, – сквозь слезы улыбнулась Ксения Яковлевна, – челобитье об нем к царю пойдет о прощении. В поход он сбирается за Каменный пояс, заслужить царю хочет.

– Что ж, это хорошее дело.

– Оттого и плачу, что дядя меня с ним не пускает…

– Куда с ним?

– В поход…

Антиповна посмотрела на питомицу с удивлением, смешанным со страхом. «Что бы это значило? – неслось в ее уме. – Говорит девушка как будто и разумно, а вдруг начнет такое, что мороз по коже подирает. Али надо мною, старой, шутки шутит?.. Как может согласиться Семен Аникич выдать ее замуж за Ермака, коли его не сделали боярином?»