Внутри

При иных обстоятельствах можно было бы насладиться мыслями Ривьеры, но в его голову я пробираюсь не ради этого. Я пробираюсь в помещение, которое Ривьера называет собственной спальней, забираюсь под кровать, отодвигаю половицы и достаю деньги. Много денег, только стодолларовые купюры. Перевязанные лентами выпускников пачки начинают расти возле кровати. Скоро гора денег, уже возвышающаяся над кроватью, рушится под собственной тяжестью, занимая своими остатками половину покрывала. На нем, кстати, следы засохшей блевотины – я могу воспроизвести в своей памяти рвотные позывы, появившиеся у Ривьеры после микса кокаина с бензодиазепинами, но делать этого не буду. Из памяти Ривьеры я узнаю, что Сэнди ни разу не ночевала в этой спальне, и безумно этому радуюсь.

Я кидаю деньги в чемодан, но купюр настолько много, что все они туда не вместятся. Мне приходится идти в хозяйственный магазин. Хочу купить много мешков для мусора. Магазин находится рядом с домом Ривьеры – я вспоминаю, что когда-то я там покупал красный коврик, после того, как на сером коврике оказались чьи-то мозги.

С этого все началось. Я так до сих пор и не узнал, кому эти мозги принадлежат…

Спустя десять минут я возвращаюсь с десятью мешками для мусора. В спальне Ривьеры находится небольшая плазма, включаю ее, чтобы не скучать при сборке денег. Идут новости, говорят про хакера, который может взламывать ДНК; мне кажется, что где-то я о нем уже слышал. Спустя некоторое время все деньги, а именно десять миллионов, оказываются в четырех мешках и одном чемодане. Я опасаюсь, что мешки могут порваться – они набиты банкнотами под завязку.

В два захода я складываю все деньги на пассажирское сиденье. У Ривьеры пикап, ржавый, как у реднеков. Я не доверяю его кузову, боюсь, что мешки вывалятся и осчастливят проезжающего позади меня на купленном в лизинг кабриолете армянина. В кузове лежит лопата, из мыслей Ривьеры я знаю, что то, что я сейчас сделаю с его деньгами, планировал сделать он сам.

Через полчаса я оказываюсь у кладбища. На улице бурая ночь, меня никто не сможет увидеть, разве что какой-нибудь вандал или некрофил, но это, конечно, не станет для меня препятствием. Я пытался узнать кое-что из памяти Сэнди, но чертов Ин настолько загрузил мою девочку мыслями о возмездии Ривьере, что даже она не знает об этом.

Моя Сэнди не знает, где я похоронен.

Я включаю на телефоне Ривьеры фонарик и брожу по кладбищу. Всматриваюсь в кресты, вчитываюсь в надгробия, мечтаю увидеть на одном из них собственное имя. Был бы я живым, не смог бы представить, что у меня когда-нибудь будут подобного рода мечты. Брожу я не особо долго, крест с именем "Олег Ривник" находится на самой окраине кладбища. Это удобно, меньше времени уйдет на перенос мешков и чемодана. Но перед этим я подолгу смотрю на свое имя, на даты жизни, на отсутствие глубокомысленных изречений на могиле. Безликая она. Я бы хотел, чтобы под датами указали мое поэтичное признание в вечной любви к Сэнди, также я был бы не прочь увидеть какое-нибудь насмешливое или даже саркастичное высказывание, подчеркивающее незначительность моего существования, но ничего этого нет, и переживать об этом незачем. Мертвецы холодны к собственным могилам.

Я копаю яму, тревожу собственный якобы покой, копаю долго, усиленно, чувствую мозоли на ладонях Ривьеры, чувствую усталость. Копаю до тех пор, пока лопата не упирается в крышку гроба. В два захода я переношу чемодан с мешками, размещаю в яме, приходится топтать мешки ногами, чтобы они не выдавали себя. Кладу сверху мешков чемодан, все это закапываю. Ровняю землю лопатой, и ровняю долго, пока не убеждаюсь, что внешний вид могилы ничем не отличается от вида могилы, бывшего при моем прибытии. Лишнюю землю я аккуратно раскидываю вокруг креста и, испытывая гордость за проделанную работу, бросаю лопату в кузов, забираюсь в машину, завожу мотор и еду к побережью Тихого океана, хочу утопить Ривьеру вместе с его ржавым пикапом. У Аутер Ричмонд я передумываю, разворачиваюсь и еду в место, которое Ривьера называет собственным домом. Из его памяти я знаю о спрятанном за плазмой на черный день "черном" кокаине. Хочу спихнуть пропажу денег на кокаин; кокаин же станет для Ривьеры причиной, по которой он не сможет вспомнить о том, чем занимался последние часы.

Топить Ривьеру рано, решаю я, решаю с начинающим мне нравиться коварством. Надо поступать как Ин. Надо убивать изощреннее…

Солнце слепит мне глаза. Я понимаю, что лежу в каком-то лесу, наверное, это лес неподалеку от деревни, только я не ощущаю, как в прошлый раз, что нахожусь на родине. Я не хочу лежать, мне хочется мстить всем злодеям, чтобы они, так же, как и я, умерли, осознавая весь бред собственной смерти. Я надеюсь, что подобные мысли оправдываются моим длительным пребыванием в голове Ривьеры, но у меня появляется противное ощущение, что желание убивать органично вытекает из моих стремлений помочь тонущему в невежестве миру живых.

Да, я понимаю, почему лежу в лесу. Это мой сон, осознанный, как и всегда. Высокая трава царапает мою спину, но я не ворочаюсь, я парализован, слепящий солнечный свет и горький запах травы – это все, что у меня есть.

– Ин! – ору я в пустоту. – ИН!!!

Это же бог моих снов. Его нельзя назвать злодеем – его мотивы вполне понятны, и я, если бы не вовлеченность моей Сэнди в это безобразие, всецело эти мотивы поддерживал бы.

– Ирвин Нортон Фингертипс! – ору я, часто моргая. Чертово солнце…

– Ирвин! Я знаю, ты мстишь Генри Ашесу! И я тебя понимаю! Я сам ненавижу этого старого шакала! Давай мстить ему вместе…

– Чого ти так кричиш?

Надо мной нависает Ира. Абсолютно голая Ира.

И увидев ее тело, я осознаю, что сам валяюсь в этой траве без одежды.

– Не турбуйся про те, – говорит Ира. – Я ж бачила твої причандали.

– Мне нужен Ин, – говорю я Ире. – А ты исчезни.

– Ти жорстокий. Дуже жорстокий. Ти нікого не любиш.

– Превращайся в Ина, – требую я у Иры, требую и пытаюсь встать, но я привязан к украинской земле неведомыми путами.

Наконец Ира исчезает, и на ее месте появляется Ин в своем привычном обличии доктора.

– Ты и вправду жесток, – говорит Ин. – Ты любишь только одного человека, а это очень мало.

– Да прими ты наконец свое подлинное обличие, мальчик! Нет смысла притворяться, я тебя раскусил.

Ин не смущается, он с непроницаемым лицом спрашивает:

– А как ты думаешь, почему ты меня раскусил?

Странный вопрос, думаю я, но отвечаю:

– Я был в голове твоей сестры. Ее мыслей оказалось достаточно…

– Нет, Олежек, ты не прав…

Ин превращается в мою Сэнди и продолжает:

– Ты раскрыл меня, потому что я этого захотел…

– Как знаешь, – отвечаю я с равнодушием. Я вспоминаю, как увидел Ирвина Нортона в зеркале, когда думал о неизвестном вторженце, и понимаю, что истинная причина моей догадки кроется в том, что законы этого мира куда существеннее, чем все те амбиции, которыми страдает Ин.

– Зачем ты положил мозги на коврик? – спрашиваю я. – Объясни, зачем мстить Генри Ашесу, используя людей, которые его терпеть не могут?

– По-моему, я уже отвечал что-то похожее. Чтобы тебе не было скучно. Чтобы ты по-настоящему жил…

– Жил? – Я смеюсь. – А ничего, что из-за тебя я умер?

– Не из-за меня… Хотя, да, из-за меня. Я не управился с Ривьерой. Слишком много людей я контролировал. Я ошибся, позволив ему выстрелить…

– Ты сам стрелял в меня, когда использовал тело женщины в латексе! – ору я. – То есть так, по-твоему, я должен был по-настоящему жить? Получать пули в колени?

Ин молчит. Молчит, но… поразительно точно копирует чувство вины моей Сэнди. Ее мимику, сдержанность. Я не знаю, как это возможно… Мне кажется, несвойственное Сэнди поведение, которое порой проявлялось, когда Ин овладевал ее сознанием, является частью непостижимого моим мозгам плана. Ин гениально сыграл роль плохого актера… А теперь играет так, как действительно умеет… Ведь как иначе объяснить мою веру в то, что передо мной действительно находится Сэнди?

– Ты и вправду бог? – спрашиваю я с потрясением.

Моя спина не чувствует под собой траву. Я так же парализован, но словно бы приподнялся на пару сантиметров над землей.

– Не бог, а богиня, – поправляет Сэнди. – Чересчур самовлюбленно, не считаешь?

– Самовлюбленно?

– Ага.

Я бы никогда не стал бы умолять Ина о чем бы то ни было, но передо мной моя Сэнди. Моя иллюзия, которая реальнее всех моих принципов.

– Пожалуйста, дорогая, объясни, почему все это происходит?

Сэнди начинает раздеваться. Скидывает с себя накидку с любимыми дырами. Медленно расстегивает блузку…

– Всему свое время, любимый. Сейчас я хочу тебя наградить…

– За что?

– Глупенький вопрос, мой Мистер Ревность. Ты спас жизнь Таи Фингертипс. Только что Голдингс привез ее домой.

– Это не моя заслуга. У Ина все было под контролем, разве нет?

Честно, я говорю об Ине так, будто бы он далеко отсюда. Я уверен в этом. Передо мной моя любимая девочка… Никто ее не сможет сыграть… кроме, быть может, меня, но это невозможно…

– Скромненький… Без тебя у Ина ничего бы не получилось, – шепчет моя Сэнди и целует меня в губы.

Вкус ее губ… Живой, настоящий… Я глажу мою Сэнди по спине, чувствую ее нежную кожу. И это не может быть сном…

Я оказываюсь в теле Ривьеры. Я не сразу вспоминаю, что в его теле я з… не хочу признаваться, что это был сон, но по-детски глупо это отрицать. Я вылетаю из тела Ривьеры. Он уже находится у своего дома, и его сущность все еще спит за рулем. Получается, я заснул, прихватив с собой его физическую оболочку, однако проснулся раньше, чем он? Произошел рассинхрон? Интересно, интересно, да… Я думаю о бескрайнем небе, оказываюсь в облаках, постоянно вспоминаю свой дивный сон, не могу поверить, что ощущения, из-за которых мир живых казался предпочтительнее мира мертвых, осуществимы и после смерти, причем осуществимы так сладостно и нежно, что сейчас мне мучительно больно от того, что наша встреча с Сэнди, возможно, никогда не повторится. Честно, я даже рад, что умер, потому что то, что я долгое время называл своей любовью к Сэнди, на самом деле лишь капля в океане подлинной любви, которую я испытываю к Сэнди, и только смерть… черт, это слово временное, оно актуально для еще не умерших… так вот, только переход в мир мертвых, или, как сказал бы Кин, переход в мир нелюдей, помог мне осознать, без преувеличения, немыслимые для человеческого разума масштабы собственной любви к Сэнди…

Как сказал бы Кин…

Я думаю о нем и переношусь в тропические джунгли. Ночь, духота, уровень влажности чувствуется даже моими не чувствующими уровни влажности ноздрями. Кин висит под лианами – именно так, под лианами – висит вверх ногами, висит по-турецки, если так можно выразиться, и что-то шепчет себе под нос, будто молится.

– Привет, – говорю я. – Как дела?

Кин оборачивается и смотрит на меня как на надоедливую муху.

– Это вопрос банален даже для живых. Спроси что-нибудь другое.

– Ты Ин?

Кин выпрямляется по струнке – со стороны кажется, будто бы он стоит головой на невидимой и парящей во воздухе доске.

– Вот это хороший вопрос. Неожиданный.

– Ну так ответь на него.

Кин продолжает молиться, делая движения, которые делают, чтобы накачать пресс.

– Не отвечу.

– Почему?

Кин делает пять или семь движений, перед тем как ответить.

– Зачем ты взял себе его проклятия?

– Откуда ты знаешь? – невозмутимо спрашиваю я.

Надеюсь, что невозмутимо, потому что нутро мое чуть не завибрировало от удивления и как раз-таки возмущения.

– Я знаю все, – отвечает Кин тем же голосом, которым отвечал Ин, что вынуждает меня проорать:

– ТЫ И ЕСТЬ ИН!

– Не ори.

– Скажи мне правду, ты и Ин – это один и тот же призрак? – спрашиваю я почти шепотом. – Ирвин Нортон?

– Пообещай, что не будешь орать. Я несколько лет пытался забыть, что такая эмоция существует.

– Я не буду орать.

Кин поворачивается на сто восемьдесят градусов и теперь висит в воздухе ногами вниз.

– Я был Ином. А ты им станешь.

Я непонимающе смотрю на Кина. Тот говорит:

– Ни один еще не отказывался от проклятия. Ни один…

– А их много? – спрашиваю я, якобы зная, кого Кин имеет в виду.

– Достаточно, чтобы построить мир, в котором мы с тобой живем.

Ээээ…

– Что ты несешь? – спрашиваю я напрямик.

– Ты не понимаешь, никто до поры до времени этого не понимает.

Подобного рода ответы, с претензией на неземную философию, будят во мне голодного зверя. Я разорвал бы Кина на куски, будь он живым…

Да, думаю я вслед своей ярости, Ин был прав. Я очень жесток.

– Почему нельзя сказать все напрямик? – Я вынуждаю себя говорить спокойно. – Неужели так сложно дать понятный моему слабенькому мозгу ответ? Ты же мудрее меня, Ин, то есть Кин, ты должен делать поправку на мою молодую смерть…

Кин смотрит на меня как на ракового больного.

– Я не хочу лишать тебя надежды.

Я понимаю, что своего не добьюсь. Чертов Кин настолько удалился от своего человеческого начала, что не в состоянии сопереживать мне, даже если сопереживание в каком-то ином, нечеловеческом смысле ему свойственно.

Кин опять поворачивается вверх ногами, складывает руки на груди и качается из стороны в сторону. Я вновь провожу аналогии с работой над прессом, но постоянные бормотания Кина под нос в сумме с его туманными ответами на мои естественные вопросы рождают в мне новую аналогию, связанную с пациентами в психиатрических лечебницах.

– Ты молишься? – спрашиваю я.

– Да, – следует лаконичный ответ.

Мое самое первое впечатление о поведении Кина оказывается верным.

– Не буду спрашивать, кому ты молишься, хочу спросить, о чем… если это, конечно, не секрет.

– Не секрет. Я молюсь, так как хочу, чтобы новое поколение нелюдей отказывалось брать на себя чужие проклятия…

Честно, я уже устал недоумевать. Я переношусь в первое пришедшее в мою голову место, но перед этим успеваю дослушать ответ Кина.

–…ведь именно в этом проклятие и заключается.

Я оказываюсь возле собственной могилы. Я не думал о ней, я думал о Сэнди, и вот, моя Сэнди приходит к месту, где закопаны мои бесполезные кости. И деньги, но это не столь важно. В моих мыслях даже не было идеи заставить Сэнди прийти на кладбище, нет. После смерти призраки бегут от своих могил как можно дальше, никто не любит находиться рядом с напоминанием, что до смерти была другая жизнь. Пусть я и нахожусь рядом со своей могилой, ну и пусть, я, как сказал бы Ин – исключение, которое подтверждает правило. Поэтому всем живым хочу дать совет. Если вы хотите почувствовать присутствие своего усопшего близкого, то могила, где он похоронен – последнее место, где его можно почувствовать.

На свой страх и риск я вселяюсь в тело Сэнди. Радуюсь – Ина здесь нет. Радуюсь еще сильнее, когда узнаю, что идею навестить покойного мужа подсказал всегда горячий в ее светлой душе храм. На руках у Сэнди Гейси. Только увидев его, я понимаю, что скучал по этому пушистому засранцу. Он исхудал. Миссис Блюгрэйвс не морила его голодом, в этом я уверен даже без вторжения в ее сознание. Скорее всего, вес Гейси исчез в карманах тоски – тоски по Сэнди, конечно, не по мне. Я всегда думал, что Гейси мысленно называет меня бесшерстным засранцем.

Интересно, а я могу узнать, что обо мне думает кот? Этот вопрос взбадривает меня – я успел забыть, что существует безобидное любопытство. Я проникаю в голову Гейси, и…

Ничего.

Я ничего не понимаю.

Я двигаюсь по извилинам, как какой-нибудь нейрон, двигаюсь не образно, а вполне себе физиологически. Видимо, мертвые люди способны воспринимать только человеческие мысли, и никакие другие. Это лишний раз подтверждает ограниченность нашей человеческой натуры. Так что Кин и другие покойники, называющие себя "нелюдьми", могут утереться – или могут как и раньше продолжать жить в самообмане.

Я возвращаюсь обратно в голову Сэнди. Смотрю ее глазами на Гейси – очевидно, что пушистый засранец ничего не почувствовал. Теплый храм моей Сэнди переполнен грустным волнением, поэтому я решаю взять ее сознание под свой контроль. На долю секунду грустное волнение моей Сэнди расширяется раз в двадцать, затем обратно сжимается, сжимается и рискует превратиться во что-то наподобие родимого пятна, то есть в то, что тебе не нужно, но что всегда будет с тобой. Не бывать этому, решаю я, и вселяю в теплый храм свои собственные, полные пустых надежд, мысли. Я уверяю Сэнди, что я, Олег Ривник, всегда буду внутри. Заверяю, что одно мое присутствие сможет исцелить все ее душевные раны. Заставляю свою девочку верить в то, что пока ее муж находится в самом горячем участке ее души, она не имеет права грустить. Вкладываю в ее рот мысли, которые в виде шепота слетают с ее губ:

– Я должна радоваться жизни, пока она есть у меня. Любое горе бессмысленно и пагубно. Я не хочу горевать только потому, что люди научили меня этому чувству, захотели, чтобы я была несчастна так же, как они. Это моя жизнь, и ни одно существо, даже всемогущее, не заставит меня грустить. Смысл жизни есть, и он кроется в радости, и я буду смеяться в лицо тем, кто сочтет отсутствие во мне горя неуважением к чему-то общепринятому. Любое, даже самое сильное горе не достойно уважения…

Я покидаю голову Сэнди, чтобы попасть в нее вновь, уже без способности управлять ее сознанием. Я безумно счастлив, что произнесенные шепотом слова звучат в ее голове, что моя девочка считает их собственным творением и что она всецело поддерживает свое – на самом деле, мое, но это не важно, это ее желание надменно относиться к любому проявлению уныния, даже самому естественному. Только что сформированное убеждение в голове Сэнди получает название – "религия собственной радости" – и я бесконечно рад, я знаю, что мои идеи проживут в классно думающей голове моей девочки долгую, достойную и полную творческих дополнений жизнь.

Вдруг я вижу глазами Сэнди то, чего не хотел бы видеть так сразу. Моя позитивно настроенная Сэнди покидает кладбище, а я выхожу из ее головы и спускаюсь под землю, ныряю в свою могилу. С огорчением понимаю, что не зря мое внимание привлекли неровные комки земли близ креста – ни мешков с деньгами, ни чемодана в моей могиле нет. Я всплываю на поверхность и на манер ангела-хранителя лечу вслед за Сэнди, навстречу ее новой, лишенной лишений, жизни…

Так, стоп.

Где деньги? Кому пришло в голову, что именно в моей среднестатистической могиле спрятаны огромные деньги?

Конечно, первый на подозрении это Ин. Мертвый брат Таи находит меня везде, где бы я ни был – до сих пор не могу поверить, что все то безобразие, что стоило мне жизни, является делом рук маленького мальчика. Я думаю об Ине и переношусь в пустыню. Я не думал, что все так будет просто. Сквозь меня проходит верблюд, я же в это время ломаю голову над тем, как Ину удается скрыть свое местоположение и при этом все время находить мое. Неужели он просто представляет себе, что никто из покойников не сможет найти его, даже если о нем подумает? Как по мне, чересчур наивно, но думаю, будет глупо не воспользоваться таким простым решением. Я представляю себе, что Ин и любые его проявления не смогут найти меня, даже если обо мне подумают. Затем решаю подумать о чемодане и мешках, в надежде к ним перенестись. Я никуда не переношусь, сквозь меня проходит еще один верблюд. Сквозь всполохи песка я всматриваюсь вдаль и вижу караван из как минимум десяти верблюдов. Я отхожу в сторону. Не хочу, чтобы сквозь меня ходили. Конечно, я ничего не почувствую, но как сказал бы Кин, я пока не разучился по-человечески мыслить.

Хм. Кин. Я ни в чем его не подозреваю, но пообщаться с ним, считаю, было бы неплохо. Вдруг он в своем "нечеловеческом" мышлении достиг таких высот, что ему не составляет труда сказать, чем в данный момент занимается каждый из семи миллиарда так называемых "живых".

Я переношусь в Японию. Может, это не Япония, но благодаря Сэнди я знаю, как выглядит сакура, так вот, здесь полно ее деревьев. Цвет этой сакуры имеет розовый оттенок, ее называют сидарезакурой, но разве сейчас это имеет значение?

…

Имеет, если ты просто хочешь радоваться жизни. Я научил этому Сэнди, а себя научить не могу, поэтому банально ищу глазами Кина и нахожу его висящим вниз головой, в метрах девяти над землей, причем висящим сквозь дерево.

Я переношусь к нему и спрашиваю:

– Извини, но я хочу задать тебе вопрос…

– Неужели ты догадался? – В голосе Кина неподдельная заинтересованность, однако висит он неподвижно – у меня создается впечатление, что Кин уже стал частью дерева.

– Догадался? – спрашиваю я. – О чем ты?

– Не бери в голову. – Заинтересованность в его голосе пропадает. – Что ты хотел узнать?

– Ты можешь вторгаться во сны Ина? Или сны любого иного призрака?

Сразу, без раздумий, следует ответ.

– Нет.

Это даже немного обижает.

– А Ин может. Он управляет моими снами. Почему сознание маленького мальчика может управлять чужими снами, а твое сознание нет?

– Маленький мальчик? – переспрашивает Кин, по-прежнему не шевелясь.

– Ага. Ирвин Нортон Фингертипс.

– Ирвин Нортон Фингертипс, – повторяет Кин.

– Да, он мстит рабовладельцам и конкретно моему тестю Генри Ашесу за свою сестру Таю.

– Замечательно…

– Замечательно здесь только то, что ему – вернее, нам – удалось уберечь Таю от рабства.

– Замечательно все продумано.

– Что продумано? – спрашиваю я и думаю о религии собственной радости.

Презирай любое уныние, даже свое собственное…

– ХВАТИТ ГОВОРИТЬ ЗАГАДКАМИ! ВЫ НАМЕРЕННО ПЫТАЕТЕСЬ СВЕСТИ МЕНЯ С УМА!

Кин по-прежнему напоминает огромную гусеницу. Его голос кажется мне оторванным от тела.

– Больше ты меня не найдешь, Уайт. Я по-прежнему не хочу лишать тебя надежды.

Я думаю, что Кин сейчас исчезнет, но нет. Исчезаю я, я оказываюсь возле дома Ривьеры и ломаю голову над тем, как Кину удалось меня перенести.

Раз уж я у дома Ривьеры, спустя некоторое время решаю я, будет неплохо перенестись в его голову. Я думаю об этом и…

…никуда не перемещаюсь. Странно, думаю я. Может, Кин лишил меня возможности попадать к тем, о ком думаю, в страхе предполагаю я.

Религия собственной радости.

Я думаю о Сэнди и – хвала Всевышнему! – оказываюсь в ее голове. Как бы приятно здесь не было, мне нужно найти того, кто украл предназначенные Сэнди деньги.

Деньги, деньги, деньги, чье тело мог использовать Ин для хищения денег?

Поскольку деньги всю шедшую перед смертью жизнь ассоциировались у меня с Генри Ашесом, я решаю заглянуть в его голову. Попадаю на его реплику, произнесенную в телефон.

– Он мертв.

– Давно пора, – говорит на том конце провода Торментус.

В мыслях Генри Ашеса отчетливо виднеется труп Ривьеры. Становится ясным, почему я не мог овладеть сознанием этого нарколыги. В долю секунду, что, впрочем, хватает для понимания, я узнаю, что среди людей Торментуса ходил слушок о причастности Ривьеры или его людей к перестрелке на корабле. Головорезы Торментуса ищут Голдингса – бедолага-штурман пропал со всех мафиозных радаров. Поскольку Ривьера и так был бельмом в глазу, информацию решили лишний раз не проверять, а использовать ее для уничтожения давнишнего соперника. И самое важное, сын Торментуса, Эл-младший, погиб, поэтому украденные Ривьерой десять миллионов отошли на второй план.

Замечательно, думаю я, покидая голову Генри Ашеса. Одним дерьмом меньше.

Итак, Ривьера отпадает. Чье еще тело мог использовать Ин для похищения честно украденных мною денег? Не особо длительные раздумья вбрасывают в мой мозг изображение женщины в латексе. Выстрел в ногу, пытка воском, странные вопросы… да, женщина в латексе подходит. Сам Ин, еще будучи в теле Клэр, заявлял, что использует разные тела для разных задач. Также возникает перед глазами сцена с погоней, которая стоила жизни Клэр, и этого оказывается достаточно, чтобы не сомневаться в причастности тела женщины в латексе к похищению денег.

Я думаю о ней и…

…никуда не перемещаюсь. В ее теле Ин? Или она так же, как и Ривьера, мертва? Как мне точно узнать?

Словно по мановению волшебной палочки в моей голове появляется "Розовый единорог". Я думаю об этом стрип-клубе и оказываюсь в раздевалке – той самой, где я застал женщину в латексе в буквальном смысле слова без признаков мозга в голове. В этот раз я не вижу не только ее сознание, но и тело тоже. Я проплываю сквозь двери, оказываюсь в зале, в котором застыл неоновый свет, и моим глазам открывается кровавое месиво.

Именно так. По меньшей мере пять или шесть мужчин лежат вдоль подиумов в лужах собственной крови. Эти лужи медленно стекаются к одной большой луже, в центре которой лежит Ривьера. Прострелянная глазница, пустой взгляд уцелевшего глаза, отрубленная рука в десяти дюймах от изрешеченного пулями тела. Я и подумать не мог, что мафия между классическим удушением в тихом переулке и мясорубкой выберет второе. На тело Ривьеры я не могу долго смотреть – не потому что мне жутко видеть столько крови, нет, все страхи живых для покойников в прошлом. Я не смотрю на Ривьеру, потому что не могу отвести глаз от убитой стриптизерши. В одних G-стрингах синего цвета да черных лабутенах, с раскинутыми руками она… нанизанная на шест, медленно сползает вниз. Шест торчит в районе пупка, кровь стекается по бокам, образуя над стрингами кровавый пояс. Медленный спуск женщины выглядит изящно, если считать происходящее чьим-то безумным произведением искусства.