Внутри

Все не так страшно. Звонит всего лишь Ривьера.

Я поднимаю трубку, слышу однообразные оскорбления и понимаю, что Ин вышел из его тела. И понять это не сложно – речь Ривьеры гораздо примитивнее пародийного бреда злосчастного вторженца. Я бросаю трубку.

Я вселяю в память Сэнди мысль, что ей необходимо держаться от Ривьеры как можно дальше, затем я покидаю ее голову. И надеюсь, что заложенные мною стремления будут трактованы Ином как стремления самой Сэнди.

Телефон звонит опять. Я, в данный момент бесполезно обнимающий Сэнди, могу увидеть прямо сейчас, превратились ли мои желания в желания самой Сэнди или нет.

– Алло… Да, да… Ну и грязный же у тебя рот!.. Держись от меня подальше, животное…

Вот и весь разговор. Я радуюсь, и радуюсь сильно, и очень сильно, настолько сильно, что задушил бы свою девочку в объятиях, если бы был материальным.

Но расслабляться мне нельзя. Я же могу управлять телами. Да, это не новость, но лишь сейчас я осознаю, что мои возможности не ограничены спасением одного, пусть и самого дорогого мне человека. Я могу спасти планету. С моей подачи убийцы будут вешаться, насильники – отрезать себе гениталии, а власть имущие – и то, и другое. У моей грешной сущности есть власть над всем живым, я могу стать богом. Обо мне будут слагать легенды. Меня будут искать среди живых людей, но так и не найдут, потому что я могу быть в каждом из вас. КАЖДОМ ИЗ ВАС…

Наверное, я просто мечтаю…

Но это определенно лучше того абсурда, в который меня ввел этот сраный Ин… Он тоже мог бы помогать человечеству. И в этом нет ничего филантропического – это тщеславие чистой воды. Качество, осуждаемое необразованной массой, в конечном итоге сохранит жизнь этой массы… И они будут благодарить маму, папу, Бога, себя… но про меня даже не подумают… Они догадаются, но не сразу, пройдет много времени…

Да и черт с этим. Все это не сможет повлиять на мое тщеславие.

Лишь один момент меня смущает. На Земле около ста миллиардов покойников. Не думаю, что я один-единственный, кто до этого додумывался. Но тогда почему в этом мире сохраняются войны, религии и границы между государствами? Либо покойники равнодушны или жестоки, либо трусливы – боятся какого-то неведомого проклятия. Но опять же, СТО МИЛЛИАРДОВ покойников, ведь должен быть кто-то еще, кроме меня, кто задумывался об улучшении живого мира. И если они действительно есть и что-то пытаются сделать – почему же они столь бессильны? Неужели нельзя ничего исправить?

Я не знаю, что обо всем этом думать. Слишком много противоречий. Мне кажется, я упускаю какую-ту важную деталь. Например, когда я подумал о Клэр, почему же я ее не увидел? Она мертва, это точно, разговор Сэнди и Ривьеры это подтверждает. Да что там разговор – мне самому пришлось покинуть ее тело, поскольку оно перестало быть живым.

Я жажду получить ответ на этот вопрос. Я думаю о Клэр и переношусь… к Ину?

– Ах ты…

Я захлебываюсь от не выплеснутой вовремя ярости. Ин хохочет.

– Расслабься, Олег. Тебе нужна Клэр Ашес?

– Конечно. Она мертва?

– Мертвее некуда.

– Подожди… Как ты узнал, что я ищу именно ее и почему ты появляешься на ее месте уже во второй раз?

– Потому что я могу, Олег, только и всего.

– Какие цели ты преследуешь? Обязательно так все усложнять?

– Так оно само выходит. Я не виноват. А цели я преследую такие же, какие в скором будущем будешь преследовать ты.

Я говорю устало:

– Просто ответь, как есть, и оставь меня и мою жену в покое.

– Не жену, а вдову, это во-первых. А во-вторых, ответы обязательно будут, подожди еще чуть-чуть.

Ин, внетелесный придурок, неизвестный вторженец, безумное продолжение чьего-то мертвого тела. Честно, у меня к нему всего один-единственный вопрос, и этот вопрос слетает с моих, если так можно выразиться, губ.

– Зачем? – переспрашивает Ин. – Чтобы тебе не было скучно. Чтобы ты постоянно не спрашивал, куда завела тебя твоя душная жизнь…

Не знаю почему, но эта фраза шокирует меня сильнее всего остального, что со мной когда-либо происходило.

Ин мне подмигивает:

– Расслабься. Я на твоей стороне.

И добавляет:

– Кстати, я тебя прощаю за вмешательство в одно из особых тел, и прощаю только потому, что я сам планировал от этого тела избавиться. Спасибо, Олег, – Ин отвешивает мне поклон, это может быть и сарказмом, – что помог мне устранить Клэр…эээ… по расписанию.

Я сжимаю кулаки.

– Кто следующий?

– Это секрет.

Ин смотрит на запястье и охает.

– Олежик, у мене немає часу. Увидимся.

Я бью кулаком в лицо Ину, но понятное дело, призрачный кулак тупо проходит сквозь призрачную сущность. Ин опять подмигивает, затем исчезает. А я считаю себя до омерзения глупым.

Спускать свою важность в унитаз я не имею право. Я убеждал себя, что могу улучшить жизнь не отдельно взятым людям, а всему человечеству, рискуя поставить себя в неудобное, нет, не то слово – в ужасное положение в случае собственного бездействия. Стыд перед собой – самый худший вид стыда. Да, я в свое время обещал не влезать в душу своей Сэнди, однако влез, но влез туда против своей воли, я хотел сохранить ей жизнь – и сохранил, да… Да, затем я влезал туда и по менее значимым поводам, но, признаться, мне сложно находиться в стороне от любви ко мне, которая греет мою девочку изнутри даже после моей смерти.

Итак, я полностью оправдаю себя. Очищаюсь перед спасением мира от всяких тварей.

И первым делом я спасу бедную девочку Таю.

Я думаю о ней и сразу же оказываюсь в ее теле. Борюсь с вязким, как болото, увеличенным раз в двадцать за счет разрыва сознания страхом Таи, чтобы полностью получить контроль над ее телом.

Тая находится в камбузе, готовит мясо для матросов. Интерьер в виде кастрюль, тарелок и всяких разных сковородок мог бы напоминать кухню, но из-за тусклого света и высокой влажности этот камбуз больше напоминает сомалийскую тюрьму.

Тая с остервенением рубит мясо на части. С тесака словно лазерами слетает кровь на вонючую темную робу. Бедная девочка… Вся чумазая, как будто ее только что достали из-под завалов. Босые и черные от грязи ноги. Вечно мерзнущие на холодном, как кафель, полу.

Тая со остервенением рубит мясо на части. Свинина. Генри Ашес не любит свинину, и Тая знает это, знают об этом все, кто имеет несчастье знать Генри Ашеса. Умеренным стуком, как второе сердце, напоминает о себе прокаченная виагрой псевдомужественность Генри Ашеса. Подростковое бахвальство кряхтящего от своей обвислости бизнесмена едва ли не хуже, чем его старческие проникновения… Его потное морщинистое лицо, кряжистые руки с холодными, как отсутствие его сердца, перстнями. И как сосредоточение всего дурного, что в нем есть – желтая сперма на дрожащем в мурашках плоском животе. Я меньше минуты нахожусь в теле Таи, а меня уже выворачивает наизнанку… Как бедная девочка живет со всем этим? Все, что Таю наполняет – страх и ненависть. И все… а…нет, есть еще тоска по умершему братику, ему было всего лишь восемь лет. Если бы не его болезнь, Тая Фингертипс сейчас не рубила бы мясо для продажных матросов… Лейкемия. Брата звали Ирвин Нортон Фингертипс. В голове мелькает его образ, и меня парализует. И поэтому парализует и Таю. Она замирает с тесаком в руке и тупо смотрит на ящики с провизией. Воплощение моей реакции, не более того.

– Ч-чего замМмэрла, э?! – спрашивает на ломаном английском следящий за Таей матрос. Из памяти Таи я знаю, что этого матроса бьют все остальные матросы, и это вовсе не повод сопереживать ему – говоря образно, матрос, чье имя я даже не пытаюсь искать в памяти Таи, делает со всеми будущими рабынями то, что Генри Ашес делал с Таей.

Я стараюсь отложить свое потрясение, связанное с Ирвином Фингертипсом, в сторону и в теле Таи поворачиваюсь к матросу.

– Знаешь, что такое минет? – спрашиваю я.

– Ч-чего, э?

Я пробую объяснить жестами. Рукой указываю на его прибор, затем на свой рот и говорю:

– Твой хер – мой рот.

Язычок под щечкой Таи натягивает кожу и идет против часовой стрелки.

До матроса доходит. Он спрашивает:

– Ты мене того, э?

– Да, того, – улыбаюсь я и добавляю:

– Э.

– Иди камнэ, э.

Я качаю головою, маню матроса пальчиком. Дважды его просить не нужно – спустя мгновение он стоит передо мной и давит, давит с силой на мою голову, будто бы хочет утопить меня. Я опускаюсь на колени и радуюсь, что матроса не смущает или же он просто не замечает тесака в моей руке.

Но на всякий случай я прячу тесак за спиной.

– Ширинку, э.

Матрос намекает, что я должен расстегнуть ему ширинку. Я качаю головой и говорю (в надежде, что он не испанец):

– Руки воняют мясом, cabron12, давай сам.

Я не знаю, понимает меня матрос или нет, но это и не важно – через мгновение передо мной болтается вонючий, как тухлая рыба, член.

Мне стыдно, что мое мужское существо решается на такое, и втройне стыдно, что для этого я использую руки Таи – я беру левой рукой его затхлый член и натягиваю его, как канат. Не обязательно делать его эрегированным, думаю я, и так сойдет.

Матросская рожа в предвкушении.

– Соси, э.

В воздухе сверкает тесак – и в следующее мгновение в моей левой руке болтается его тухлое хозяйство.

Кровь брызжет мне на лицо – и слава богу, что не семя. Понятное дело, матрос орет как резаный – он и в самом деле резаный – но второй удар тесака, на этот раз по шее, прекращает его крики. С бульканьем насильник падает на колени. Я возвышаюсь над ним, пинаю его грязной ногой в подбородок, и кастрированный матрос падает навзничь. Булькает он недолго – и его насильнические глазки навсегда закрываются. Я кидаю отрубленный член в кастрюльку, в которой, так же, как и матрос, булькает кипяток. Никакая совесть во мне не просыпается, в отличие, кстати, от гордости. Я наказал насильника так, как не накажет его ни один двухстандартный закон в мире.

Крики уже мертвого матроса привлекли матроса постарше и по грузнее. Разумеется, в его пропитых глазах шок от выпрямившейся во весь рост Таи с тесаком в руках.

Я дую на упавшую на лицо прядь немытых волос – но они остаются на лице, видимо, прилипают к крови. Я шепчу что-то угрожающее, в стиле Умы Турман из "Убить Билла".

– Вот же тварь! – рычит грузный матрос и достает пистолет.

Я переношусь в его сознание и сквозь поток его животной агрессии получаю контроль над его телом.

Тая же замирает, и замирает в потрясении, что неудивительно. Она смотрит на мертвого матроса, на свои руки, затем на меня. Шок искажает каждую черточку ее лица, но ни крика, ни потери сознания, ни какой-либо другой радикальной реакции у Таи, к счастью, нет.

– Это сделала я? – шепотом спрашивает она, скорее, у себя.

Но тем не менее отвечаю ей я:

– Состояние аффекта.

Затем пользуюсь информацией из памяти грузного матроса и добавляю:

– Была такая Шейла, короч. Кок типа тебя, короч. Ей тоже что-то не нравилось – короч, мы скормили ее рыбам.

Я морщусь, борясь с рефлекторным скудословием матроса, которым я сам, незаметно для себя, начинаю пользоваться. Зря я оценивал актерские способности Ина в теле Ривьеры, порой для образа достаточно плыть по течению.

– Меня вы тоже скормите рыбам? – спрашивает Тая, и спрашивает, что очень меня пугает, с надеждой.

– Нет, девочка, сегодня твой счастливый день…

Тая расценивает мои слова как сарказм, и прямо на глазах мрачнеет, превращается во что-то подневольное. Напоминает мне куклу, которая не хочет, чтобы с ней играли.

– Ты гордишься тем, что ты сделала? – Я киваю на обесчлененный труп у ног Таи.

Тая принимает мой вопрос за некую прелюдию перед собственной смертью или, что для нее хуже, изнасилованием, и чтобы понять ее реакцию, мне не обязательно проникать в ее голову.

– Нет, – отвечает она. – Мне страшно…

– Не бойся, – говорю я, стараясь, чтобы в грубый голос матроса попали нотки Олега Ривника. – Все будет хорошо…

В камбуз влетает ухоженный бандит, явно не матрос, и из мыслей подчиняющегося мне матроса, у которого, кстати, небанальное имя Джон, я узнаю, что это сын Эла Торментуса, Эл Торментус-младший.

– Что произошло? – спрашивает Эл-младший тихо и вкрадчиво. – Кто так орал, как…

На его глаза попадается труп матроса.

– Кто это сделал? Она?

Огромная голова Джона в моем подчинении кивает.

Эл-младший смотрит на Таю с недоверием и даже уважением – этот мертвый матрос, даже будучи живым, не особо-то был нужен.

– Молодец, – говорит Эл-младший. – Но с этого момента тебе стоит забыть о собственной воле. По крайней мере до тех пор, пока мы не получим за тебя деньги…

Эл-младший о чем-то задумывается. Я смотрю на Таю – бедная девочка вся дрожит.

– Отведи ее в трюм, матрос, – говорит мне Эл-младший. – Но ее место возьми кого-нибудь… хм, попугливее…

– Вы и в прошлый раз так говорили, – говорю я, вычленяя из чужой памяти наиболее интересную правду.

– В этот раз мы не будем снимать кандалы. Мы и с этой-то, – Эл указывает на дрожащую Таю, – как ее…

– Тая, – машинально поправляю я.

Тая забывает о страхе от удивления, что какой-то матрос знает ее имя.

–…да неважно, мы и с этой-то сняли кандалы по персональному распоряжению Генри Ашеса… Ты уже успела стать его любимой рабыней, да?

Тая не отвечает. Она смотрит на грузного матроса, то есть на меня. Я ей подмигиваю.

– Тебе придется носить кандалы, и хер я клал на Генри Ашеса, ты чересчур опасна, – продолжает Эл-младший. – Матрос, нам нужен новый кок, не тормози, ты уже должен быть в это время в трюме… И да, позови пару матросов, пусть они избавятся от этого кастрата…

Затем Эл-младший о чем-то задумывается – опять – но видит, что я до сих пор стою на месте, и говорит:

– Чего стоишь, идиот, выполняй распоряжения, и живо!

Затем он смотрит на Таю, которая не отрываясь смотрит на меня, и до Эла-младшего начинает доходить:

– Откуда ты знаешь ее имя? Ты с ней знаком или…

Он не договаривает – потому что я направляю на него пистолет.

– Чего стоишь, идиот, разворачивай судно в сторону Сан-Франциско, и живо!

Эл-младший смотрит на меня, не знает, как реагировать.

– Это какая-та шутка?

– Разве это похоже на шутку? – Пистолетом я указываю на труп матроса.

Это становится роковой ошибкой – не моей, конечно, а Джона.

Неуловимым движением Эл-младший достает пистолет и стреляет мне прямо в колено. Моей сущности приходится разделять эту боль вместе с телом Джона. Это также невыносимо, как и в прошлый раз. Пуля в колене занимает второе место в моем списке самых болезненных ощущений на свете. Первое – вылет из Сэнди с тысячью ножами в теле.

Разделять эту боль с кровожадным по своей натуре Джоном нет смысла. Я переношусь в тело Эла-младшего. В его голове не так пусто, как в голове матроса, но также гадко. Я убеждаюсь, что могу считать себя хорошим человеком – ведь в телах плохих людей я чувствую себя ужасно.

Джон с прострелянной ногой смотрит на меня с мольбой. За спиной я слышу чьи-то быстрые шаги. Из памяти Ривьеры я знаю, что это экипаж судна, которому платят огромные деньги и который выполнит все, что ему прикажет Эл Торментус-старший.

– Я не виноват, Эл, – говорит Джон, а я про себя думаю, что в таком огромном теле находится поразительно мало мужества.

Прибежавшие матросы наперебой спрашивают:

– Что здесь происходит?

– Что за шум?

– Кто стрелял?

И все в таком духе.

– Он хотел убить меня, – отвечаю я, и не даю Джону что-либо возразить – сразу же стреляю ему в голову.

Я был в его голове, я знаю, что поступаю правильно… Жизни не так цены, когда они есть и после смерти. А в этом и без того ужасном мире жизней, наподобие жизни Джона, должно быть как можно меньше.

– Передайте штурману, что нам нужно вернуться обратно в Сан-Франциско, – говорю я матросам.

Те молчат.

– Распоряжение моего отца, – добавляю я со значением.

Молчание. Матросы смотрят на меня с подозрением.

– Мне звонил отец. Он велел передать, что сделка с индусами отменяется. Больше никаких рабов. Это даже не обсуждается.

Молчание.

– На вашем вознаграждении это никак не отразится.

Наконец, какой-то лопоухий матрос решается спросить:

– Почему вы убили Джона?

– Потому что Джон убил этого…эээ…

В памяти Эла-младшего я не могу найти имя кастрированного матроса, потому что Эл-младший просто-напросто его имени не знал.

– И отрезал ему член? – вмешивается матрос со шрамом на лице в виде буквы V.

– Да, и кинул в кастрюлю.

Мне становится смешно. Я не могу сдержать смех и хохочу, держась за плечо лопоухого матроса. Он хмыкает, а другие матросы тупо ухмыляются.

– Вы слышали распоряжение, морячки? – спрашиваю я, как спросил бы Эл-младший, управляй бы он своим телом. – Вперед, вперед…

Матросы переглядываются друг с другом. Я бросаю взгляд на Таю. Та стоит неподвижно. Кипяток выливается из кастрюли, и Тая не решается выключить плиту. Она смотрит на Джона, как на мертвую надежду, ловит мой взгляд, и я вновь ей подмигиваю.

– Выключи плиту! – рычу я на Таю, и она трясущимися руками выполняет мое распоряжение.

– Чего стоим, морячки? Чего не передаем мое распоряжение Голдингсу?

Голдингс – штурман и просто клевый мужик, исходя из суждений, живущих в памяти Эла-младшего.

Матросы вновь переглядываются, и тот, что со шрамом, отвечает:

– Голдингс уже разворачивает судно. Через час он возьмет курс строго на восток.

Затем он направляет свой пистолет мне в грудь. Это не матросы, а головорезы, думаю я. У каждого из них пистолет.

– Что здесь происходит? – спрашивает матрос со шрамом.

Я отхожу на пару шагов назад. Вся эта бравая компашка чем-то недовольна, каждый матрос волком пялится на меня.

И поскольку Эл-младший не помнит имени матроса со шрамом, по-другому я к нему обратиться не могу.

– Упырь, это ты мне расскажи, что здесь происходит! Почему ты – да и вы, ублюдки, ПОЧЕМУ ВЫ НЕ ВЫПОЛНЯЕТЕ МОИХ РАСПОРЯЖЕНИЙ??

Матрос со шрамом подходит ко мне ближе и тоже орет:

– МОЖЕТ, ПОТОМУ ЧТО ОНИ БРЕДОВЫЕ?

– БРЕДОВЫЕ? – кричу я в ответ, но, копаясь в памяти Эла-младшего, понимаю, что претензии матроса обоснованы. Пару дней назад Эл-младший подкупил Голдингса, обещал ему три миллиона долларов только за то, чтобы после трехдневного круиза по Тихому океану, судно с рабынями вернулось бы в Сан-Франциско.

Теперь мне все становится понятно. Теперь я знаю точно, кем был при жизни Ин…

– Да, бредовые, – повторяет матрос со шрамом, остальные ему поддакивают. – Оставить все оружие на капитанском мостике. Беспрекословно подчиняться Голдингсу, подносить ему с поклонами еду… А теперь это… – Он указывает на дыру в голове мертвого Джона. Что все это значит?

Я понимаю, что слова матроса со шрамом правдивы. Я знаю, что в теле Эла-младшего успел побывать Ин, и теперь Ин, скорее всего, находится в теле Голдингса, который получает все необходимые блага, пока ведет судно обратно в Сан-Франциско.

– Мы матросы, а не рабы, – вмешивается лопоухий матрос. – Видимо, вы, Эл, перепутали нас с телками Ашеса.

Я был в памяти Таи, я знаю, как выглядел ее ныне покойный брат…

– Либо ты что-то замышляешь, – добавляет какой-то матрос, чью голову я даже не вижу.

…и когда я подумал об Ине, то увидел незнакомого мальчика в зеркале…

– Так что, Эл, либо ты говоришь, что ты задумал, – предлагает матрос со шрамом, – либо мы от тебя избавляемся.

…мальчик в зеркале – и есть покойный брат Таи…

– Вы меня убьете? – спрашиваю я.

…он и есть Ин…

– Да, и скормим рыбам, как тогда Шейлу.

…даже не Ин, а ИН. Ирвин Нортон Фингертипс.

Я улыбаюсь и говорю морякам.

– Я облегчу вам задачу.

Я сую пистолет себе в рот и спускаю курок.

Но в момент нажатия на курок я покидаю голову Эла-младшего, поэтому наблюдаю его самоубийство со стороны. Эл падает на матросов, заливает их собственной кровью. Их всего шесть или семь, все они отталкивают тело от себя, все, кроме матроса со шрамом.

Я попадаю в его голову, вижу, что зовут его Андреас, плюю на этот факт и открываю по матросам огонь. Три-четыре, все-таки четыре матроса падают сразу же, их кровь перемешивается с кровью Эла-младшего, пятый, перед тем, как упасть, успевает ранить меня, а шестой, лопоухий, смотрит на Андреаса так, будто бы всегда подозревал, что Андреас может выкинуть трюк в подобном роде. Я покидаю тело Андреаса – не хочу чувствовать даже чужую боль – и проникаю в голову лопоухого. Его зовут Марк, и он в глубине своей души, которая для меня и не глубина вовсе, жалеет, что устроился на работу к пособникам рабо– и наркоторговцев.

Все это время Тая молчит в углу. Даже я забываю о ее присутствии, не говоря уже о недалеких морячках. Я поднимаю руки вверх, даю Тае понять, что не собираюсь делать ей больно, и медленно к ней подхожу. Она сжимается в углу, я улыбаюсь, но моя явная дружелюбность, судя по глазам Таи, не означает, что намерения у меня дружелюбные, и в этой подозрительности Тая полностью права.

Я слышу стон. Оборачиваюсь, вижу раненого Андреаса. Он лежит на трупе Джона, непонимающе смотрит на стрелявшего в него, также раненого матроса. Пара агрессивных рыков, пара выстрелов – и раненые матросы присоединяются к своим уже успевшим умереть собратьям. И в следующие мгновение…

…я кричу от боли. День лишается всех красок, наступает ночь, мое лицо разрывается от боли. Я долго не могу сообразить, в чем дело, затем снимаю с головы кастрюлю. Меня обдает горячим душем. Из кастрюли вываливаются три-четыре, все-таки четыре луковицы и успевший развариться член. Я ору, и ору громко, и сквозь частое из-за кипятка моргание, я вижу, что Тая направляет на меня пистолет одного из моряков. Я чувствую облегчение – потому что единственный, кроме Голдингса и Таи, оставшийся в живых на судне, судя по всему, сейчас умрет от рук Таи. И поэтому я перемещаюсь в ее тело…

…и с чистой совестью стреляю в ошпаренного матроса. Он падает на плиту, обжигается вновь и в диких конвульсиях падает к моим ногам. Глазами Таи я осматриваюсь по сторонам. Кровь у входа в камбуз, разбавленная кипятком кровь у плиты, несколько трупов, некоторые лежат друг на друге. Я вскрикиваю голосом Таи и отпрыгиваю в сторону – кипяток успевает подплыть к ее босым ногам.

Сквозь очевидную неразбериху в голове Таи я различаю одну идиотскую, но дающую ей столь горячую, как теплый храм в моей Сэнди, надежду. Она хочет выпрыгнуть за борт и плыть, плыть, куда глаза глядят, плыть, пока не утонет. Бедная девочка еще не знает, что все имеющиеся на корабле матросы лежат теперь окровавленными в камбузе. Я вселяю в ее голову это знание, также вселяю в нее уверенность, что Голдингс о ней позаботится. Мне не приходится собственноручно удалять из головы Таи ее желание выброситься за борт. Это желание само растворяется, едва созданные для нее мои вселяющие уверенность мысли приживаются в ее голове.

Я заставляю Таю расслабленно вздохнуть и покинуть камбуз. Затем вселяю в ее голову почти религиозную уверенность, что заслуги по ее спасению невероятным образом принадлежат Сэнди. Хочу мысль о встрече с Сэнди сделать главной в жизни Таи, хочу, чтобы они заботились друг о друге… И в самый неожиданный момент я сталкиваюсь нос к носом с незнакомым, но непривычно опрятным по меркам этого судна мужчиной. Из памяти Таи я узнаю, что передо мной Голдингс. И благодаря собственной памяти понимаю, что в его теле хозяйничает Ин.

– Я отлучился всего на минуту, – четко поставленным голосом рапортует Голдингс. – С тобой все в порядке?

Я подхожу к Голдингсу, целую его в бородатую щеку и шепотом говорю:

– Ты мой маленький братик! Я так тобой горжусь!

Затем покидаю тело Таи и, к счастью, успеваю сделать это до того, как меня пронзят невидимые ножи, но затем я понимаю, что никаких ножей не будет – ведь глаза Голдингса, нервно крутящего фуражку, полны соленых, как окружающий его и Таю океан(,) слез.

Возле собственной могилы

Я втягиваю порошок. Протираю ноздри, чувствую свою силу. Суперсилу. Я не человек. Я нечто большое. Я знаю все, что можно знать в этом мире. Я смогу трахнуть каждого человека в этом мире, я трахну всех, причем одновременно. Моя ярость, затуманивающая разум – на самом деле, божья длань, ниспосланная мне самим Всевышним, правда, он блекнет передо мною, и почему-то его, а не меня так боязливо величают, так вот, второе по значимости существо во Вселенной предоставляет мне, именно мне, возможность наказывать всех, чьи грязные души тонут в пропасти беззакония. Я их накажу, да, червяки долго не живут, их стоит давить насмерть, насмерть-насмерть-насмерть-насмерть, они не достойны размножения, они столь падки духом, что наказание, исполненное моим величием – лучшее, что может произойти в их сраных жизнях. Я убью каждого, кто этого заслуживает – и тех, кто этого не заслуживает, я тоже убью, ибо я могу. Передо мной бессильны власти, боги, люди, системы, ценности, морали, большинство и меньшинство. Я – единственное, что значимо в этом летящем в пропасть мире…