Крэнфорд

– Где мистер Питер? спросила я.

– Он отправился в Ливерпуль; тогда была там война; королевские корабли стояли в мерсейском устье; там обрадовались, что такой славный малый (пяти футов и девяти дюймов он был) сам предложил вступить в службу. Капитан написал к батюшке, а Питер написал к матушке. Постойте! эти письма должны быть где-нибудь здесь.

Мы зажгли свечу и нашли письма капитана и Питера. Нашли также умоляющее письмецо от мистрисс Дженкинс к Питеру, адресованное в дом старого школьного товарища, куда, она вздумала, может быть он пошел. Они возвратили письмо нераспечатанным, нераспечатанным оно оставалось с-тех-пор, положенное невзначай вместе с другими письмами того времени. Вот оно:

«Любезнейший Питер,

Ты, верно, не думаешь, как мы огорчены, а то, конечно, не оставил бы нас. Отец твой сидит и вздыхает, так что сердце больно сжимается. Он не может с горя поднять головы; однако, он сделал только то, что считал справедливым. Может быть, он был слишком строг, может быть, и я не была довольно ласкова, но Богу известно, как мы тебя любим, наш милый, единственный мальчик. Старый Дон (собака) так печалится о тебе: воротись и осчастливь нас, мы так много тебя любим. Я знаю, что ты воротишься».

Но Питер не воротился. Весенний день был последним, в который он видел свою мать. Та, которая написала письмо, последняя, единственная особа, видевшая, что там было написано, умерла давно, а я, посторонняя, даже не родившаяся в то время, когда случилось это происшествие, только одна распечатала его.

Письмо капитана призывало отца и мать в Ливерпуль немедленно, если они хотят видеть сына. По какой-то странной и частой случайности в жизни, письмо капитана было задержано где-то, как-то.

Мисс Мэтти продолжала:

– Это было время скачек, и все почтовые лошади в Крэнфорде отправились на скачки; но батюшка с матушкой сели в свою собственную одноколку… Ах! душенька, они приехали слишком поздно… корабль ушел! А теперь, прочтите письмо Питера к матушке.

Оно было исполнено любви, грусти и гордости. Гордился он своим новым званием. В письме заметно было болезненное чувство от посрамления в глазах крэнфордского народа; но кончалось оно горячей мольбой, чтоб мать приехала и повидалась с ним прежде, нем он уедет из Марселя: «Матушка! мы, может быть, пойдем в сражение. Я надеюсь, что мы пойдем колотить французов, но я должен вас увидеть до тех пор».

– А она приехала слишком поздно! сказала мисс Мэтти: – слишком поздно!

Мы сидели безмолвно, обдумывая полное значение этих грустных, грустных слов. Наконец я просила мисс Мэтти рассказать мне, как мать это перенесла.

– О! сказала она: – она была олицетворенное терпение. Она никогда не была слишком крепка, а это ослабило ее страшно. Батюшка часто сидел, пристально смотря на нее, гораздо грустнее, нежели она. Казалось, что он не может смотреть ни на что другое, когда она тут… (затушите свечку, душенька, я лучше могу говорить в темноте) матушка была женщина слабая, неспособная перенести такой страх и потрясение; однако она улыбалась ему и успокаивала его не словами, но взглядами и голосом, которые были всегда веселы, когда он был тут. И она говорила, что Питер может сделаться скоро адмиралом, он такой храбрый и умный; она думает, что увидит его в флотском мундире и желает знать, какого рода шляпы носят адмиралы; и как ему гораздо скорее пристало быть моряком, нежели пастором, и все таким образом, только затем, чтоб заставить батюшку думать, будто она совершенно рада, что так кончилось несчастное утреннее происшествие. Но, ах, душенька! как она горько плакала, когда оставалась одна; и наконец, делаясь все слабее, она не могла уже удерживать слез ни при Деборе, ни при мне, и давала нам поручения за поручениями к Питеру (корабль его ушел в Средиземное Море, или куда-то туда, а потом велено ему было плыть в Индию: тогда не было еще туда сухого пути). Но она все говорила, что никто не знал, где ожидает нас смерть и что мы не должны думать, что её смерть близка. Мы этого не думали, но знали, потому что видели, как она таяла. Ну, душенька, как это глупо с моей стороны, когда, по всей вероятности, я так скоро ее увижу. Только подумайте, душенька, на другой день после её смерти – она прожила не больше года после отъезда Питера – на другой день пришла ей посылка из Индии от её бедного мальчика. Это была большая, мягкая, белая индийская шаль, с узеньким бордюрчиком кругом, совершенно по вкусу матушки. Мы думали, что это пробудит батюшку; он сидел целую ночь, держа покойницу за руку. Дебора принесла к нему и шаль и письмо Питера и все. Сначала он не обратил на это внимания, и мы вздумали начать маленький разговор о шали, развернули ее и начали восхищаться. Он вдруг вскочил: «Ее надо похоронить с ней» сказал он – «Питеру это будет утешением, а ей было бы приятно». Ну, может быть, это было безрассудно, но что мы могли сделать или сказать? Огорченным всегда предоставляешь волю поступить по-своему. Он взял шаль в руки и ощупал ее. «Точно такая, какую она желала иметь, когда выходила замуж, и какой мать ей не дала. Я узнал это после, а то купил бы ей; но все равно, она получит ее теперь». Матушка была так мила мертвая! Она была всегда хороша, а теперь казалась прелестной, белой, как воск, и молодой… моложе Деборы, когда та стояла дрожа и трепеща возле неё. Мы завернули ее в длинные, мягкие складки шали; она лежала с улыбкой, будто это было ей приятно; и люди приходили… весь Крэнфорд приходил… попросить на нее взглянуть, потому что они очень ее любили и по справедливости; а деревенские женщины принесли цветов; жена старого Клера принесла белых фиалок и просила положить к ней на грудь. Дебора сказала мне в день похорон матушки, что если б у неё было сто женихов, она никогда не выйдет замуж и не оставит батюшки. Невероятно, чтоб у ней было их так много; не знаю даже, был ли хоть один, но тем не менее эти слова делают ей честь. Она была такою дочерью для батюшки, что не думаю, была ли другая такая прежде или после. Глаза стали у него слабы; она читала ему книгу за книгой и писала и переписывала и всегда была к его услугам по всякому приходскому делу. Она могла делать гораздо больше, чем делала бедная матушка; она даже один раз написала за батюшку письмо к епископу. Но он больно тосковал по матушке, весь приход это замечал. Не то, чтоб он стал меньше деятелен: я думаю, напротив, больше и терпеливее помогал каждому. Я делала все, что могла, чтоб дать Деборе свободу оставаться с ним; я знала, что не на многое гожусь и могу только услуживать другим и оставлять их на свободе. Но батюшка совершенно изменился.

– А мистер Питер возвращался ли когда-нибудь домой?

– Да, один раз. Воротился к нам лейтенантом, в адмиралы-то не вышел. И как они были дружны с батюшкой! Батюшка возил его ко всем – так им гордился. Мы всегда гуляли под руку с Питером. Дебора стала улыбаться (не думаю, чтоб мы когда-нибудь смеялись после матушкиной смерти) и говорила, что она теперь в отставке; однако батюшке всегда она была нужна: писать письма, читать или распоряжаться.

– А потом? сказала я после некоторого молчания.

– Потом, Питер опять ушел в море, а батюшка умер, благословив нас обеих и поблагодарив Дебору за все, чем она была для него, Разумеется, наши обстоятельства переменились; вместо того, чтоб жить в пасторском доме и держать трех служанок и слугу, нам надо было переехать в этот маленький домик и довольствоваться одной чернорабочей женщиной; но так как Дебора обыкновенно говорила, мы всегда жили порядочно, даже когда обстоятельства понудили нас жить просто. Бедная Дебора!

– А мистер Питер? спросила я.

– О, в Индии была какая-то большая война, я забыла, как ее называют, и потом мы никогда уже не слышали о Питере. Я сама полагаю, что он умер и меня иногда беспокоит, что мы не носили по нем траура. И потом опять, когда я сижу одна и все в доме тихо, мне кажется, будто я слышу его шаги по улице и сердце начинает биться и трепетать, но шум перестает… а Питера все нет. Не воротилась ли Марта? Нет! Постойте я сама пойду, душенька; я всегда могу найти дорогу в потемках. А свежий воздух у двери освежит мне голову; она у меня немного разболелась.

Она поплелась. Я зажгла свечу, чтоб придать комнате веселый вид, когда мисс Мэтти воротится.

– Это пришла Марта? спросила я.

– Да. А я чувствую маленькое беспокойство: я слышала такой странный шум, когда отворяла дверь.

– Где? спросила я, потому что глаза её были полны ужаса.

– На улице… за дверью… мне послышалось, что-то похожее на…

– Шепот? подсказала я, видя, что она несколько колеблется.

– Нет! на поцелуй…

II. Вечер в гостях

В одно утро, когда мисс Мэтти и я сидели за работой – это было часов в двенадцать, и мисс Мэтти еще не переменила своего чепчика с желтыми лентами, который был самым нарядным у мисс Дженкинс и который мисс Мэтти носила теперь запросто, надевая другой, что был сделан по образцу чепчика мистрисс Джемисон всякий раз, когда она думала, что ее увидят – вошла Марта и спросила: может ли мисс Бетти Баркер поговорить с её госпожой. Мисс Мэтти дала согласие и быстро исчезла переменить чепчик с желтыми лентами, покуда входила мисс Баркер; но так как она забыла очки и была несколько смущена посещением в такое необыкновенное время, я не удивилась, что она воротилась с двумя чепчиками, надетыми один на другой. Она сама этого не знала и смотрела на нас с умильным удовольствием. Думаю даже, что и мисс Баркер этого не приметила, потому что, отложив в сторону то небольшое обстоятельство, что она была уж не так молода, как прежде и, следовательно, не обращала большего внимания на наряды: она была слишком погружена в предмет своего визита, объясненный ею с скромностью и с бесконечными извинениями.

Мисс Бетти Баркер была дочь старого крэнфордского клерка, служившего при мистере Дженкинсе. Они с сестрою служили горничными в хороших домах и накопили довольно денег, чтоб завести модный магазин, принятый под покровительство соседних дам. Леди Арлей, например, часто давала мисс Баркер свои старые чепчики на фасон, который они немедленно снимали и распространяли между крэнфордским избранным обществом. Я говорю избранным, потому что обе мисс Баркер усвоили себе тон Крэнфорда, и очень тщеславились своими «аристократическими связями». Они не продавали своих чепчиков и лент людям без родословной. Не одна жена, или дочь фермера, вышла в сердцах из избранного магазина мисс Баркер и отправлялась ко всеобщей лавке, где барыш от желтого мыла и сахарного песку давал, возможность содержателю ездить прямо в Париж, как он говорил до тех пор, пока не нашел, что его покупатели слишком большие патриоты, чтоб носить то, что носят мусьё. Он, теперь, ездил в Лондон, где, как он часто рассказывал своим покупателям, королева Аделаида явилась, только за неделю перед тем, в чепчике совершенно похожем на тот, который он показывал им, убранный желтыми и голубыми лентами, и получила комплимент от короля Уильяма насчет красоты её головной уборки.

Мисс Баркер, державшиеся всегда истины и неодобрявшие кое-каких покупателей, все-таки наживались. Это были бескорыстные добрые люди. Сколько раз видела я, как старшая (она была горничной у мистрисс Джемисон) несла какое-нибудь деликатное блюдо к бедному! Они только обезьянничали знатных, не желая иметь никакого дела с классом непосредственно ниже их. Когда умерла старшая мисс Баркер, барыш их и доход оказались такими, что мисс Бетти могла запереть лавку и удалиться от дел. Но также (кажется, я об этом говорила) завела свою корову – знак важности в Крэнфорде, почти такой же, как завести одноколку где-нибудь в другом месте. Она одевалась лучше иной дамы в Крэнфорде, и мы этому не удивлялись, понимая, что она донашивала все шляпки, чепчики и ленты, оставшиеся нераспроданными Она закрыла лавку лет пять или шесть назад, и во всяком другом месте, а не в Крэнфорде, наряд её сочли бы вышедшим из моды.

Теперь мисс Бетти Баркер пришла пригласить мисс Мэтти к себе на чай в следующий вторник. Она и меня также пригласила, так как я случилась тут же, хотя я могла видеть, что она несколько боится, не занимался ли отец мой торговлей с-тех-пор, как переехал в Дрёмбль, и таким образом не изгнал ли своего семейства из «аристократического общества». Она делала столько предварительных извинений прежде этого приглашения, что совершенно возбудила мое любопытство. Пусть извинят её «смелость». Что она делает? Она казалась так этим взволнована, что мне могло только прийти в голову, уж не писала ли она к королеве Аделаиде, как мыть кружева; но обстоятельство, которое она так изображала, было, просто, приглашение к бывшей госпоже её сестры. «Приняв в соображение её первые занятия, извинит ли мисс Мэтти её смелость?»

«Ах!» подумала я, «она приметила двойной чепец и хочет поправить головной убор мисс Мэтти…» Нет! она просто пригласить мисс Мэтти и меня. Мисс Мэтти поклонилась, в знак согласия, и я удивлялась, как при этом грациозном движении она не почувствовала необыкновенную тяжесть и чрезмерную высоту своей головной уборки. Но, кажется, не почувствовала, потому что она сохранила равновесие и продолжала разговаривать с мисс Бэтти ласковым, снисходительным образом, совсем непохожим на то смущение, которое овладело бы ею, если б она подозревала какой странный у неё вид.

– Мистрисс Джемисон будет, вы, кажется, сказали? спросила мисс Метти.

– Да-с, мистрисс Джемисон, как нельзя ласковее и снисходительнее сказала, что она очень рада быть у меня. Она сделала только одно маленькое условие: она привезет Карлика. Я сказала ей, что если у меня есть слабости, так к собакам.

– А мисс Поль? расспрашивала мисс Мэтти, которая думала о своей пульке в преферанс, для которой Карлик не годится в партнёры.

– Я иду просить мисс Поль. Как я могла подумать просить ее прежде, чем попросила вас, мадам… дочь пастора, мадам. Поверьте, я никогда не забываю, какое место занимал мой отец у вашего.

– И мистрисс Форрестер, разумеется?

– И мистрисс Форрестер. Я думала было идти к ней прежде чем к мисс Поль. Хотя её обстоятельства переменились, однако, она ведь урожденная Тиррелль и мы не можем забыть, что она в родстве с Биггами из Бигглау-Голль.

Для мисс Мэтти гораздо важнее было то небольшое обстоятельство, что она прекрасно играла в карты.

– Мистрисс Фиц-Адам… я полагаю.

– Нет, мадам. Я должна сделать разницу. Мистрисс Джемисон, я думаю, не совсем будет приятно встретиться с мистрис Фиц-Адам. Я имею величайшее уважение к мистрисс Фиц-Адам… но не полагаю, чтоб её общество было прилично для таких дам, как мистрисс Джемисон и мисс Матильда Дженкинс.

Мисс Бэтти Баркер низко поклонилась мисс Мэтти и сжала рог. Она с достоинством взглянула на меня сбоку, как бы говоря, что хотя она бывшая модистка, однако вовсе не демократка и понимает различие званий.

– Могу я просить вас пожаловать в мое маленькое жилище не позже половины седьмого), мисс Матильда? Мистрисс Джемисон обедает в пять, но была так добра, обещала не откладывать своего визита дольше этого времени… в половине седьмого.

И с низким поклоном мисс Бэтти Баркер простилась.

Моя догадливая душа предсказала в этот день визит мисс Поль, которая обыкновенно приходила к мисс Матильде после какого-нибудь происшествия, или перед каким-нибудь происшествием, потолковать с ней.

– Мисс Бетти сказала мне, что она сделала выбор и пригласила немногих, сказала мисс Поль, сличив известия с мисс Мэтти.

– Да, она это говорила. Даже мистрисс Фиц-Адам не будет.

Мистрисс Фиц-Адам была вдова и сестра крэнфордского доктора, о котором я прежде говорила. Родители их, почтенные мызники были довольны своим положением. Назывались эти добрые люди Гоггинс. Мистер Гоггинс был теперь крэнфордским доктором; нам эта фамилия не нравилась и казалась ужасно-грубой; но, как говорила мисс Дженкинс, если б он переменил ее в Пегнгис, было бы немногим лучше[9]. Мы надеялись открыть родство между ним и той маркизой Эксетер, которая называлась Молли Гоггинс; но доктор, беззаботный к своим собственным интересам, совершенно не знал и отвергал это родство, хотя, как говорила милая мисс Дженкинс, у него была сестра, которую звали Мэри, а те же самые имена весьма часто употребляются в некоторых семействах.

Вскоре мисс Мэри Гоггинс вышла за мистера Фиц-Адама и исчезла из нашего соседства намного лет. Она не двигалась в сфере крэнфордского общества на столько высокой, чтоб заставить нас позаботиться узнать, что такое был мистер Фиц-Адам. Он умер и убрался к своим прадедам, а мы никогда и не думали о нем. Потом мистрисс Фиц-Адам появилась снова в Крэнфорде «смелая как львица», говорила мисс Поль, зажиточной вдовою, одетою в черное шелковое платье, так скоро после смерти мужа, что бедная мисс Дженкинс справедливо замечала: «бумазея показала бы более, как она чувствует свою потерю».

Я помню совещание дам, собравшихся решить вопрос: посещать ли мистрисс Фиц-Адам старым крэнфордским жителям чистой дворянской крови? Она наняла большой дом, который обыкновенно считался как бы дающим патент на дворянство своим обитателям; потому что во время оно, за семьдесят или восемьдесят лет перед тем, дочь какого-то графа жила в том же доме. Я не знаю наверно, не считалось ли проживание в этом доме сообщающим необычайную силу разума, потому что у графской дочери, леди Джэн, была сестра леди Анна, вышедшая за генерала во время американской войны, и этот генерал написал одну или две комедии, которые еще игрались на лондонской сцене и которые, когда мы видели их на объявлениях, заставляли нас выпрямляться и чувствовать, что Дрюри-Лэн делал славный комплимент Крэнфорду. Впрочем, еще не было решено ехать ли к мистрисс Фиц-Адам, когда умерла милая мисс Дженкинс, а с нею ясное знание строгого уложения о приличии тоже исчезло.

Мисс Поль заметила:

– Так как большая часть дам из хорошей фамилии в Крэнфорде – старые девицы, или бездетные вдовы, то если мы не дадим некоторое послабление и не сделаемся менее-исключительны, то мало-помалу у нас вовсе не станет общества.

Мистрисс Форрестер продолжала в том же смысле:

– Она всегда думала, что Фиц значит нечто аристократическое. Есть Фиц-Рои: она думала, что некоторые из королевских детей были названы Фиц-Роями; были также Фиц-Клэренсы, дети доброго короля Уильяма Четвертого, Фиц-Адам – это премилая фамилия, и она думает, что это, вероятно, значит: «дитя Адама». Никто, не имеющий хорошей крови в жилах, не осмелится называться Фиц: фамилия много значит. У ней был кузен, писавший свою фамилию двумя маленькими фф – ffoulks, и всегда смотрел с презрением на прописные буквы; он говорил, что такие имена принадлежат к поздно-вымышленным фамилиям. Она боялась, чтоб он не умер холостяком: он был так разборчив. Когда встретился с мистрисс ффарингдон на водах, она тотчас ему понравилась; это была прехорошенькая женщина, вдова, с очень хорошим состоянием и «мой кузен», мистер ффулкс женился на ней только по милости её двух маленьких фф.

Мистрисс Фиц-Адам не предстоял случай встретиться с каким-нибудь мистером Фицом в Крэнфорде, стало-быть, не эта причина заставила ее поселиться в Крэнфорде. Мисс Мэтти думала, что может быть надежда быть принятой в общество, что конечно было бы весьма приятным возвышением для ci-devant мисс Гоггинс; но если такова была её надежда, то было бы жестоко разочаровать ее.

Итак, все поехали к мистрисс Фиц-Адам, все, кроме мистрисс Джемисон, которая показывала, какого благородного происхождения была она, потому что никогда не примечала мистрисс Фиц-Адам, когда они встречались на крэнфордских вечеринках. В комнате бывало по восьми или по десяти дам, а мистрисс Фиц-Адам, самая объемистая из всех, и она непременно вставала, когда входила мистрисс Джемисон, и кланялась ей очень низко, когда бы ни обернулась та в её сторону, так низко в самом деле, что, я думаю, должно быть, мистрисс Джемисон смотрела на стену, потому что никогда не шевелила ни одним мускулом в лице, как будто её не видала. А все-таки мистрисс Фиц-Адам продолжала свои поклоны.

Весенние вечера сделались светлы и длинны, когда три или четыре дамы, в колясках (calash), встретились у двери мисс Баркер. Знаете ли вы, что такое коляска? Это род капюшона, носимого на чепчиках, довольно похожий на кузов старомодных экипажей; но иногда не такой огромный. Этот род головного убора всегда делал ужасное впечатление на крэнфордских ребятишек; даже и теперь двое или трое перестали играть на улице и собрались в изумленном безмолвии вокруг мисс Поль, мисс Мэтти и меня; мы тоже были безмолвны и могли слышать сдерживаемый шепот за дверью мисс Баркер.

– Постой, Пегги! покуда я побегу наверх и вымою руки. Когда я закашляю отвори дверь; я ворочусь через минуту.

И точно, не более, как через минуту, мы услышали шум, чиханье и покашливанье, при котором дверь отворилась. За дверью стояла служанка, вытаращив свои круглые глаза на почтенную компанию, входившую в молчании. Она сохранила настолько присутствие духа, что ввела нас в небольшую комнатку, прежде бывшую лавкой, а теперь превращенную во временную уборную. Тут мы оправили свои платья и самих себя перед зеркалом, приняли сладостные и грациозные лица и потом, отступая назад с словами: «После вас, мем», мы пустили мистрисс Форрестер идти первой по узкой лестнице, которая вела в гостиную мисс Баркер. Она сидела так величественно и чинно, как будто мы не слыхали странного кашля, после которого горло её и теперь, должно быть, еще болело и хрипело. Ласковая, милая, бедно одетая мистрисс Форрестер тотчас была приведена на второе почетное место. Первенство, разумеется, сохранялось для её сиятельства мистрисс Джемисон, которая, пыхтя, входила на лестницу. Карлик вертелся около неё, как будто намеревался сбить ее с ног.

Теперь-то мисс Бетти Баркер была гордая, счастливая женщина! Она поправила огонь, заперла дверь и села к ней так близко, как только было возможно: села совсем на кончике кресла. Когда вошла Пегги, шатаясь под тяжестью чайного подноса, я приметила, что мисс Баркер боялась, что Пегги не станет держаться на приличном расстоянии. Они с своей госпожой были весьма фамильярны в своих ежедневных отношениях, и Пегги теперь надо было сказать ей нечто по секрету, что мисс Баркер ужасно хотелось слышать, но что она считала своей обязанностью не допустить ее сказать. И потому она отвернулась от подмигиванья и знаков, которые ей делала Пегги, сделала два или три ответа весьма некстати на то, что было сказано и, наконец, охваченная светлой идеей, воскликнула:

– Бедняжка, Карлик! я совсем о нем забыла. Пойдем со мною вниз, милая собачка, я дам тебе чайку!

Через несколько минут она воротилась, ласковая и кроткая, как прежде; но я подумала, что она забыла дать «милой собачке» что-нибудь поесть, судя по жадности, с которой та глотала куски пирожного. Чайный поднос был изобильно нагружен; мне было приятно это видеть: я была очень голодна, но боялась, чтоб присутствующие дамы не сочли это невежливостью. Я знаю, что они говорили бы это в своих собственных домах, но здесь как-то все исчезало. Я видела, как мистрисс Джемисон кушала тминную коврижку, медленно, так, как она делала все; я несколько удивилась этому, потому что она нам говорила на своем последнем вечере, что этой коврижки никогда не будет у ней в доме, что коврижка напоминает ей душистое мыло. Она всегда угощала нас савойскими сухариками. Однако мистрисс Джемисон была снисходительна к незнанию мисс Баркер обычаев высшей жизни; и чтоб пощадить её щекотливость, съела три большие куска тминной коврижки, с покойным выражением, очень похожим на коровье.

После чаю настало некоторое недоумение и затруднение. Нас было шестеро; четверо могли играть в преферанс, а для двух оставалась криббидж[10]; но все, исключая меня (я несколько боялась крэнфордских дам за картами, потому что такое занятие казалось для них самым важным, серьёзным делом), сгорали желанием участвовать в пульке; даже мисс Баркер, хотя объявляла, что не умеет отличить пикового туза от червонного валета, тоже разделяла это желание. Дилемма скоро была приведена к концу странным шумом. Если б невестку баронета можно было подозревать в храпении, я сказала бы это о мистрисс Джемисон, потому что, пересиленная жаром комнаты и наклонная к дремоте от природы, мистрисс Джемисон не могла устоять от искушения такого покойного кресла и дремала. Раз или два она с усилием открывала глаза и спокойно, но бессознательно нам улыбнулась; мало-помалу, однако ж, даже её благосклонность не могла устоять против этого напряжения, и она заснула глубоко.

– Как для меня приятно, шептала мисс Баркер за карточным столом трем оппоненткам, которых, несмотря будто бы на свое незнание игры, она обыгрывала немилосердно – очень приятно, право, видеть, что мистрисс Джемисон чувствует себя как дома в моем маленьком жилище; она не могла сделать мне большего комплимента.

Мисс Баркер снабдила меня литературными произведениями, в форме трех или четырех красиво-переплетенных книжечек, изданных лет десять или двенадцать назад, заметив, когда она придвинула столик и свечку для моего личного употребления, что знает, как молодежь любит рассматривать картинки. Карлик лежал, фыркал и вздрагивал у ног своей госпожи: он тоже чувствовал себя как дома.