Вокализ

…Привычно зазвонил будильник, он нехотя встал.

«Добро пожаловать!» – улыбался голубым экраном монитор.

Двери закрываются! Забудьте

– Поезд из пункта А в пункт В прибывает к третьей платформе. Стоянка поезда 15 минут.

– Поезд из пункта В в пункт А прибывает к первой платформе. Стоянка поезда 15 минут.

– Выйду на несколько минут. Ты пойдёшь? – спросила она мужа. – Я скоро вернусь, – накинула пальто, лёгкий платок.

«Выйду, подышу воздухом», – подумал он.

В этот ночной час на заснеженной платформе не было ни души, только холодный, пронизывающий ветер и мелкий монотонный снег, снег, снег. Их вагоны оказались напротив, вышли, остановились на мгновение, пристально вглядываясь в освещённую темноту вокзала.

Они не виделись тридцать лет, но, если бы прошло триста или триста тысяч лет, всё равно узнали бы друг друга… даже если костыли, если дряхлые и полуслепые, если глухие, седые, забытые и никому ненужные. Подошли, молчали, не было, не стало вокруг никого и ничего… никого, ничего…

«Влепить бы ему пощечину за… за всё! Но я никогда этого не делала».

«За всё, что она натворила, надо бы дать ей пощечину, но я никогда этого не делал».

«Изменился… но узнала бы всегда».

«Почти не изменилась… как он её сохранил… узнал бы всегда».

Вся жизнь за минуты промелькнула перед ними, как будто смотрели в глубину неведомой пустой комнаты, но сейчас их комнаты были заполнены мужьями, жёнами, детьми, работой, и в них не осталось места ни для неё, ни для него.

«Даже на полу у двери?» – подумал он.

«Даже на краешке стула в углу?» – подумала она.

Осталось две минуты.

Молча смотрели глаза в глаза. Сколько ненужных слов было произнесено когда-то, а нужные так и не сказаны. Еле успели добежать.

– Осторожно! Двери закрываются!

Они стояли у тёмных ночных окон, стучали колеса, кружился монотонный снег, снег, снег…

Двери закрываются. Забудьте.

Забудьте меня, словно поезд, промчавший

горящие окна над чёрною чащей

и в памяти даже уже не стучащий,

как будто пропавший, как будто пропащий.

Забудьте меня. Поступите отважно.

Я был или не был – не так это важно.

Но не забывать – это право забытых,

Как сниться живым – это право убитых8.

Энгельберт

Хампердинк

– «The Last Waltz»9

Oh, how I love The Last Waltz Humperdinck! No, no, I do not see a tall, bright room and a beautiful couple in the whirlwind of the waltz, not at all, but I see the Black Sea, jellyfish near the shore, a pebbly beach, seagulls at the stern of the ship… How long, how long ago it was! And I see a train coming along the coast early in the morning…

Ах, как я люблю «Последний вальс» Хампердинка! Нет, нет, я вижу не высокий светлый зал и красивую пару в вихре вальса, совсем нет, но я вижу Чёрное море, медузы у берега, пляж с галькой, чайки за кормой корабля… Как давно, как давно это было! И я вижу поезд, идущий вдоль берега моря рано утром…

Рано утром я встала, подошла к окну поезда «Москва – Адлер» и ахнула… Мы летели в бесконечности, ни неба, ни земли, ни звёзд, ни луны, ни солнца, ни единой точки, чтобы зацепиться взгляду – ничего, только дымка вокруг, как в невесомости. Я стояла и смотрела долго, как заворожённая.

Но постепенно вдали, как акварельные краски на картине, стали появляться сначала чуть заметно, потом всё ярче, берег моря и кусочек полотна железной дороги, и я увидела на повороте первые вагоны нашего поезда, идущего по самому краю берега, так что земли не видно совсем, а море и небо слились воедино – только небо и море.

В тот год мамина близкая подруга тётя Катя устроилась на лето администратором на базу отдыха от МИСиС – Московского института стали и сплавов, расположенную около Пицунды. Она пригласила нас, и мы поехали. У мамочки был большой отпуск, почти полтора месяца, а у меня каникулы после первого курса медицинского института. Жили в небольшой комнатке тёти Кати, спали на раскладушках, ели в студенческой столовой.

В первый день было облачно, но я умудрилась сгореть так, что неделю потом прикрывала плечи платком. Море, где я была впервые, показалось мне таким солёным, что думала, не смогу плавать, однако, привыкла. Галька на берегу тоже была удивительна после наших подмосковных золотых песчаных пляжей у лесных речек.

База отдыха находилась в ущелье, по которому с гор текла в Чёрное море река Ряпша. Ходили на почту и в магазин в Пицунду пешком, проходя небольшое село, по единственной улице которого бегали, вернее, носились удивительные создания – небольшие, тощие, серые, с длинными ногами. Я их сначала приняла за диковинную породу собак, оказалось, это свиньи такие.

Однажды, возвращаясь из Пицунды, шли берегом моря, где после шторма было так много медуз, что вода была похожа на кисель, и войти в неё я боялась. А два местных жителя, стоя по пояс в море, брали на наших глазах в руки охапку медуз из воды и растирались ими, как мочалкой. Пройдя дальше, увидели маленького дельфина, выброшенного на берег штормом, ватага местных мальчишек волокла его в море.

Вдоль берегов Ряпши тянулись лиственные перелески, заполненные незнакомыми для меня деревьями, но больше всего поразила ежевика. К тому времени она уже поспела, была фиолетово-синяя, почти чёрная, крупная, сладкая и вкусная. Однажды, сразу после ливня с градом я вошла в лес и увидела на иссиня-чёрных спелых ягодах ежевики крупные прозрачные градины, похожие на драгоценные камни. Жаль, не было тогда у нас таких фотоаппаратов, как сейчас!

Как-то в один из первых дней того незабываемого отдыха по громкому радио на пляже включили необыкновенную песню в ритме вальса на английском. Музыка была такая чарующая, баритон певца околдовывал, а слова… часть слов я понимала, об остальных догадывалась.

Радистом нашей базы отдыха был мужчина, казавшийся мне непостижимо взрослым, на самом деле, как потом я узнала, ему было лет тридцать-тридцать пять. Но мне, скромной восемнадцатилетней девушке, он казался, если не старым, то довольно древним.

В столовой радист сидел недалеко от меня и мамы, и как-то я осмелилась и сказала, как мне нравится та песня-вальс на английском, которую иногда слышу на пляже. Он сказал имя певца и название песни – Энгельберт Хампердинк «Последний вальс». И после этого разговора «Последний вальс» стал звучать буквально каждый день, мы просыпались и засыпали, слыша по радио:

I had the last waltz with you,10

Two lonely people together.

I fell in love with you,

The last waltz should last forever.

Не знаю, как радист узнал день нашего с мамой отъезда, но он сам подошёл ко мне, протянул кассету с записью Хампердинка и сказал: «Тебе на память».

На что я ответила: «Спасибо, но как же вы? Осталась у вас запись?»

И получила ответ: «Да, осталась».

Конечно, я называла его на «вы», я была худенькой загорелой девчонкой в ситцевом платье, отдыхающая с мамой, а он взрослый мужчина. Мы уезжали довольные, загорелые, полные впечатлений от природы, моря, от экскурсий.

В начале осени мы были в гостях у тёти Кати, она уже вернулась из Пицунды и случайно сказала:

– Удивительно, но после того, как вы уехали, по радио ни разу не звучал «Последний вальс». Девушки неоднократно подходили к радисту, просили включить, но он отвечал, что потерял ленту с записью. А я промолчала о своей кассете… почему-то.

Sometimes… only sometimes I see a tall, white room and a dancing couple in the middle… she is dressed in a bright, airy dress, he is simply a dark suit… they dance the waltz… but, It’s just my dream.

Иногда… только иногда я вижу высокий белый зал и танцующую пару в центре… на ней светлое воздушное платье, он в строгом тёмном костюме… они танцуют вальс… но это только мой сон.

Вероника

Ольга Сергеевна ехала из Москвы на электричке к брату на день рождения. Подарок был давно куплен, но, когда договаривались о встрече по телефону, брат напомнил:

– Про пирожки не забудь.

– С какой начинкой? – рассмеялась Ольга Сергеевна.

– Сама знаешь, что спрашиваешь.

Она и правда знала, какие пирожки испечь. В этом деле была она большая мастерица, друзья и знакомые шутили:

– Тебе фамилию надо изменить на Пирожкову.

Ольга Сергеевна улыбалась на эти слова. Она пекла пирожки лет с тринадцати, научилась у мамы, а потом стала стряпать даже намного лучше. И тортики, пирожные пекла разные, и печенье, кексы всякие, просто любила она это делать, вот и весь секрет. В сложные 90-е годы, когда полки магазинов были пустые, когда зарплату задерживали, а на цены страшно было смотреть, домашняя выпечка выручала многих женщин, ведь пирожки с капустой, картошкой, рисом, яблочками – это недорогая еда. Поэтому в те годы каждую пятницу Ольга Сергеевна готовила много пирожков на выходные – удобно, недорого, вкусно, и дети довольны – схватили по пирожку и побежали.

Ольга Сергеевна сидела у окна, была середина недели, начало дня, и народу в вагоне электрички было совсем мало.

В Химках напротив неё села женщина, на вид около шестидесяти лет, приятной внешности. Была она слегка полновата, что её не портило, круглолицая, миловидная, с ямочками на щеках. Одета просто, но аккуратно и со вкусом – тёмная юбка, блузка в мелкий горошек, тёмная кофточка сверху в тон юбке, маленькая сумочка, стрижка каре, лёгкий аромат духов.

– Пирогами вкусно пахнет из вашей сумки, – улыбнулась попутчица.

– Да, к брату еду в гости. Вот напекла, любит мои пирожки, – ответила Ольга Сергеевна.

Слово за слово, познакомились, попутчицу звали Вероника Михайловна.

– Какое у вас имя красивое и необыкновенное – Вероника, чувствуется в нём какая-то лесная свежесть и прохлада.

– Да, Вероника – голубика, – засмеялась попутчица.

Оказалось, что родом она была из маленького городка Архангельской области, вокруг которого и правда был лес. Но жила в Москве с восемнадцати лет. В семнадцать познакомилась с солдатом, он служил в этом городке, полюбили друг друга, расписались, и через месяц после свадьбы он отправил молодую жену к своей семье в Москву, шутил – чтобы его мама за ней смотрела, а сам ещё год служил и потом домой вернулся.

– Отправляли меня родные из дома с чемоданом, аккордеоном, я хорошо играла, и ещё со швейной машинкой. Вышла в Москве на перрон с этим своим багажом, стою одна, страшно, но свекровь быстро меня узнала по швейной машинке и аккордеону. Через год Витя, муж мой, вернулся из армии, скоро дети появились – два сына. Работали мы вместе, на одном заводе всю жизнь, так и ходили под ручку на работу – с работы. Квартиру получили, детей вырастили, внуки появились. И вы знаете, за всю жизнь никто из мужчин меня даже пальцем не коснулся, даже никто ни разу не поцеловал. Всю жизнь вместе, на одном дыхании. А четыре года назад, – голос Вероники Михайловны задрожал, – заболел мой Витя тяжело и сгорел за полгода. Я это очень тяжело перенесла. И вот как-то, после его смерти, надо мне было позвонить куда-то, я номер набрала, мне мужчина ответил, оказалось, я ошиблась, но разговорились мы… потом познакомились… а потом, потом… представляете, стали встречаться, – Вероника Михайловна покраснела. – Да как! Как молодые любовники, перед детьми стыдно мне так было. А у Юрочки, так зовут моего нового мужа, я ведь его за мужа считаю, у Юрочки жена очень больная, ходит с трудом и из дома почти не выходит. Дочка у них есть, но она на Украине живёт. Так что все заботы о жене на нём, на Юрочке, и о том, чтобы оставить её, даже и речи нет. Я понимаю, понимаю… Так вот мы встречались два года, а потом, знаете, от всех переживаний у меня инфаркт получился. Тяжёлое было очень состояние, в реанимации долго лежала, не знала – выживу ли. Рядом Юрочка был, он от меня не отходил… да… сутками сидел, когда совсем плохо было, лекарства доставал разные, с врачами говорил… если бы не он, не знаю, выжила ли я… Вот как ему досталось – и жена родная инвалид, да я ещё… А сейчас я на дачу еду в гости к Юрочкиным друзьям на денёк, он меня на станции у вагона встречать будет. Да уж скоро и приедем.

– А сейчас как чувствуете себя, Вероника Михайловна?

– Спасибо, всё хорошо. Мне выходить. Будьте здоровы.

– Берегите себя.

Электричка подошла к станции, Вероника Михайловна поднялась и вышла из вагона. Когда поезд отходил, Ольга Сергеевна выглянула в окно – по перрону, взявшись за руки, шли Вероника Михайловна и её Юрочка.

Перелом в типичном месте

– Да, дорогая, в типичном месте перелом лучевой кости, повторюсь, в типичном месте. Зима! Да ты и сама всё видела по снимку.

– Видела, но под Новый год…

– Ну не плачь, Аня, не могу тебя такую видеть, и не всхлипывай, пожалуйста. Держи салфетку вместо платка, стерильную, между прочим.

– У меня есть, я сейчас… извини.

– Ничего, ничего – четыре недели гипс и гуляй на здоровье.

– Мы же, мы же…

– Анюта, успокойся!

– Но мы же… ой, как же…

– Вот только без этих «же-же»! Мы-же-как-же-все-же…

– Мы же, прости… собрались в Брюгге, и что?

– А ничего. В Брюгге вы уже были в прошлом году осенью, насколько я помню.

– Хотели под Новый год, знаешь, как там красиво под Рождество… сказка.

– Дома устроишь сказку. Ты у нас теперь легкораненая, помнишь военную кафедру? Идём в перевязочную гипс накладывать, ко мне через неделю.

– Спасибо, Саша.

– Выздоравливай, милый коллега!

«Как же, Господи… опять “же”… Как мои тортики, пирожки, салатики, рыбка? А холодец? Илюша всё купит. Значит, и приготовит сам, как получится».

***

– Алло, Анюта, что случилось? Я слышала…

– Лена, лучевая, в типичном месте.

– Я к тебе приеду.

– Приезжай с Верой.

– Ты ведь знаешь…

«Ах, да, эта глупая ссора. Из-за чего? Ну, отказалась Вера её собачку на неделю взять к себе, но я её понимаю – собачка в возрасте, всё-таки четырнадцать лет, еле ходит и болела в тот момент. Я бы, наверное, тоже отказалась. Случись самое страшное – как объяснить… Хозяйка должна быть рядом. Надо Лену и Веру помирить, двадцать лет дружат, как родные стали. Приглашу к себе обеих, глядишь, и помирятся».

– Хорошо, Лена, приезжай тогда в четверг.

– Алло! Анюта, привет! Вера. Как твоя рука?

– Я теперь легкораненая, Саша напомнил. Приходи, навести.

– Хлопотно перед Новым годом, впрочем, если в четверг… Можно?

– Договорились.

Через несколько дней после встречи, успокоенные и счастливые, светящиеся радостью вновь обретённой дружбы, они прощались в коридоре.

– Анечка, спасибо, что помирила меня с Леной. Знаешь, как в изгнании были.

– Так всегда – поссоришься с близкими, а потом вспомнить не можешь, из-за чего.

Верочка, ну как я без тебя! – обняла подругу.

– Анюта, будем звонить. С наступающим!

– Алё-ё! Бабуля-я! Ты бале-ишь? Мама говорит, ты ручку сломала… как это, ба? Хочу к тебе.

– Приезжайте все вместе, я блинков напеку.

– Со сгущёнкой?

– Как захочешь.

– Анна Павловна, мы вас навестим на днях. Я вчера кандидатскую диссертацию защитила, поздравьте, устала…

– Катюша, как я рада, всё позади! Вчера звонила, звонила, всё занято.

– Поздравьте, Анна Павловна, ещё своего сына – моего мужа за неоценимый вклад, как говорится.

– Приходите, знаю всё, жду с нетерпением.

– Мама, мы завтра придём. Катя говорит, ты блины собралась печь. Это как – с одной рукой?

– Ничего, ничего, я уже приспособилась, и потом, травма на левой руке, приходи, Костик, с семьёй. Жду.

– Алло! Мама, Костик про блины сказал. Ты с ума сошла? У тебя же рука…

– Приезжай, Алёша, с семьёй, жду. Всё хорошо.

– Алло, Ипполит Матвеевич? Здравствуйте, Анна Павловна. Как вы себя чувствуете? Я? Почему я? Ах, да… Спасибо, в гипсе. Ипполит Матвеевич, всё, что я назначила, остаётся в силе, принимаем лекарства по строгой схеме. Да-да, и мочегонные обязательно. Через две недели сдаём анализы, направления я дала, делаем УЗИ, потом посмотрим. Спасибо, буду стараться.

– Алло, Анна Павловна? Вы меня извините, это Ковальчук… да, Нина Ивановна. Извините ещё раз, ваш телефон дали мои соседи, Кузнецовы. Анна Павловна, мой сын Владик…

– У него недавно фолликулярная ангина была, он ведь выздоровел.

– Я не о том, Анна Павловна, вы его с детства знаете, наблюдаете, может, подскажете. Последнее время стала замечать, что он…

Шёл беспокойный рассказ о том, что тревожило и пугало мать, и долгие разъяснения.

– Спасибо, Анна Павловна, я знаю, вы правы, Виталик – замечательный мальчик. Мы справимся, спасибо за советы, придём к вам после Нового года, выздоравливайте.

– Алло, Анна Павловна, это Зоя Михайловна. Все записались на билеты в Большой… как не знали… Да что вы! Поправляйтесь! Не поняла, вы билеты берёте? Нет, не опера, в январе только «Щелкунчик» каждый день с утра до вечера. С мужем можно. Не забудьте о графике отпусков на новый год. Выздоравливайте.

Незаметно бежали дни за днями в суете, заботах, звонили друзья, родственники и даже пациенты, звонила и Анна Павловна. Она выходила погулять в парк около дома. Облачная, бесснежная, оголённая зима, извиняясь за свою серую не ухоженность, неожиданно завалила город снегом – дома, тротуары, машины, дороги и заодно пешеходов, которые, кажется, совсем не возражали против такого «стихийного бедствия». Снег падал и падал, белый, пушистый, долгожданный.

Появились синички, и даже особо везучим горожанам стали встречаться красногрудые, нахохлившиеся снегири. Взрослые и дети радостно бросились в парк вешать кормушки для птичек в виде пакетов от молока, а кто-то с гордостью привязывал настоящий деревянный птичий домик-дворец. Между сосен порхали белочки, только воздушный рыжий хвостик мелькал, искрился, иногда они спускались к прохожим и осторожно, требовательно просили угощения – орешков, семечек, смешно цокая язычком при этом. Погода наладилась, подморозило, посветлело, зима вступила в свои права, кажется, окончательно и бесповоротно.

Пришло время, и гипс с руки сняли. Заглянули друзья, сидели за столом, разговаривали.

– Виталик, у тебя гитара с собой? Спой что-нибудь.

– Окуджава?

– Виталик, почему ты «Синий троллейбус» так любишь? Потому что на скорой давно работаешь?

– Кто его знает, – задумался, потом запел под гитару негромко, будто только для себя. – "Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный. Последний троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье"11.

– Вот и закончилось заживление твоего перелома, Анюта, в типичном месте и в типичное время.

Мне хватило бы одного

…цветка.

– Мне хватило бы одного цветка, – повторила Марина тихо, хотя рядом никого не было.

Она стояла как заворожённая, глядя с восхищением и удивлением на огромный букет шикарных бордово-красных крупных роз, стоящих в поржавевшем ведре на полу у окна больничной палаты, дверь в которую была открыта. Розы стояли так тесно, что с трудом вмещались в ведре, казалось, их только-только сорвали – так свежи они были, в бутонах, распустившиеся полностью и чуть раскрывшиеся, будто в полуулыбке.

«Сколько же их? – но сосчитать не получилось. – Кому же? Кто эта принцесса? – думала Марина. – Принёс в больницу, поставить некуда и вот так… прямо в ведро… и столько…»

Мимо Марины на каталке провезли после операции женщину, она ещё не проснулась и была накрыта одной простынкой. Открыли дверь в её палату в конце коридора… приехали.

«Вот и я завтра так же», – загрустила Марина.

Для неё это была плановая операция – нужно удалить небольшой венозный узел на ноге, называется венэктомия. Марина легла в лучшее флебологическое отделение города, куда очередь была на полгода, но она сама была врач, и госпитализировали её сразу, как только сделала все анализы и обследования. Операцию делали на следующий день после поступления, а через пять дней выписывали.

В больнице недавно закончили ремонт, поставили новое оборудование, всё сияло и сверкало стерильной чистотой. Палаты были на двух и четырёх человек, в каждой душ и отдельно туалет. Марину положили в четырёхместную палату. Слева от неё у окна лежала бабушка Елена Ивановна, семидесяти шести лет, она попросила, чтобы её звали просто баба Лена – привыкла. Напротив бабы Лены место пока пустовало, а рядом лежала молодая женщина по имени Балдырган, была она из города Ош Кыргызстана.

Бабушка Лена много лет работала на заводе «Серп и Молот» рабочей, а выйдя на пенсию, стала нянечкой в детском саду, вначале была около внуков – так делали многие, но потом привыкла и задержалась надолго. Была госпитализирована в экстренном порядке в связи с тромбозом глубоких вен, поэтому не ходила, еду ей приносили в палату, была бабушка Лена доброжелательной и разговорчивой.

Балдырган говорила с сильным акцентом, неохотно, сообщила только, что закончила педучилище в городе Ош, в Москве пять лет, работала всё время продавцом на рынке, а полгода домохозяйка. Она была высокой, очень худой, чёрные волосы, подкрашенные в рыжий цвет, круглое лицо, узкие, широко расставленные, с азиатским разрезом чёрные глаза, высокие скулы, узкие губы – типичное восточное лицо, на вид около сорока лет.

Вечером на пустую койку госпитализировали необыкновенную красавицу Полину – среднего роста, стройная, копна густых вьющихся светло-русых волос, небрежно заколотых на затылке в растрёпанный весёлый хвост, синие глаза, маленький курносый носик, ямочки на щёчках.

Увидев её, Марина даже ахнула: создаёт же природа такую красоту! Полина приехала в больницу проконсультировать маму, но сама пожаловалась на боли в животе. В итоге, мама поехала домой на метро, а Полине предстояла срочная операция в связи с подозрением на острый аппендицит. Никаких вещей с собой у неё не было, а её машина, на которой приехала, стояла под окном. Красавицу Полину вскоре отправили на экстренную операцию.

Флебологическое отделение сообщалось с соседним воздушным переходом, остеклённым, красиво отремонтированным, украшенным разными цветами – в кашпо на стенах, на всевозможных столиках, была даже раскидистая, высотой в потолок пальма. Когда врачи расходились, больные гуляли по переходу – после операции нужно было расхаживаться.

С пяти до семи вечера приходили родственники.

Привезли после операции в палату Полину, у неё был флегмонозный аппендицит, но всё обошлось благополучно, и утром она уже завтракала в столовой.

Вскоре Марина познакомилась со многими больными из отделения. Оказалось, что огромный букет роз, что стоял в соседней палате, принесли Тамаре, похожей точь-в-точь на Катерину Матвеевну из кинофильма «Белое солнце пустыни». Принёс цветы муж, обычно они не гуляли по переходу, как другие, а сидели на диване в холле, взявшись за руки.

На следующий день Марине сделали операцию, удачно, а вечером пришёл муж, но ходить ей не хотелось и, поговорив с ним, она осталась в палате – почитать журналы, погадать кроссворды. Почему-то Балдырган почти не выходила из палаты, только в столовую, всё остальное время лежала, а спрашивать было неудобно. Марина увлеклась чтением, но вдруг услышала обычно молчавшую Балдырган.

«С кем она разговаривает?» – Марина посмотрела и удивилась.

Рядом с Балдырган на стуле сидел высокий, полный, довольно симпатичный мужчина, лысый, с тонкими аккуратными усиками и небольшой седой бородкой, на вид около шестидесяти пяти лет. Марина знала, что такие усики-бородки требовали тщательного ежедневного ухода.

«Значит, время есть. Что это у него блестит?» – подумала она. Присмотревшись, увидела золотую серьгу в ухе гостя Балдырган. Одет он был чрезвычайно, до приторности продуманно – тёмно-серые брюки из дорогой ткани, такого же цвета кашемировый джемпер с вырезом, рубашка в сине-жёлтую клетку и синяя бабочка у шеи.

Марина засмотрелась на эту бабочку, серьгу, и вспомнила мужа.

«Мой в зеркало-то смотрит только когда бреется, да и в одежде прост, неприхотлив. А этот, наверное, от зеркала не отходит», – подумала Марина о госте.

Незнакомец, заметив пристально-удивлённый взгляд Марины, представился:

– Феликс Эммануилович.

Марина даже закашлялась, чтобы не рассмеяться:

«Почти Феликс Эдмундович… ну тот, который Дзержинский».

– Марина.

Феликс Эммануилович что-то долго рассказывал Балдырган, поглаживая свою бородку и поглядывая на Марину, сверкала серьга в ухе, виднелась золотая цепочка на шее. Балдырган отвечала двумя-тремя фразами, больше молчала и как будто не слушала гостя. А Феликс Эдмундович… то есть, Эммануилович всё говорил, говорил, наконец, странный гость ушёл.

Когда Балдырган была в душе, Марина спросила бабу Лену:

– Кто этот мужчина для Балдырган, он старше её намного.