Поезд. Бремя танцора

– Нет, не отличался. Да… Знаете, мы все-таки его любили, хотя он, в общем-то, мало нас слушал. Считал, что сам уже всё знает. Бывает такой род людей – им учёба кажется чем-то малоприятным и бесполезным. Вам может показаться, что он был очень неудобный человек. Да, это так. Знаете, мы даже брали его на работу, чтобы он свою… технику, ну, которую разработал, преподавал. И что Вы думаете? Начал он работать, все вроде хорошо… Студенты приходят – говорят, непонятно. Конечно, не каждый может объяснить… Но дело не в этом. Тут он начал репетировать что-то там свое… не помню, какой спектакль. И все. Нет его. Студенты приходят, преподавателя нет. Месяц-другой. Не появляется. Делать нечего. Наняли мы другого, тоже нашего выпускника. Лёня приходит ещё через месяц и устраивает скандал! Мы тут просто в шоке были. Но сейчас что об этом говорить… Знаете, как в сталинские времена говорили? Нет человека – нет проблемы. Глеб Сурковский, – теперь уже Корсуков точно заметил слёзы, которые она смахнула платочком, быстро снимая и снова надевая очки, – Глеб тоже был не сахар. Но сейчас… Не на кого показать пальцем и сказать – вот, этот человек в нашем городе что-то делает. Ошибается, но делает. Я не говорю про классический балет, это отдельная история…

13.

Лариса дожидалась Павла Петровича в его кабинете. Совершенно безликий кабинет, думала она. Послышались тяжелые шаги, и в комнату почти впрыгнул Павел Петрович.

– А, Ларисочка, что надумала, деточка?

– Павел Петрович, нам очень нужно помещение, чтобы завершить спектакль.

– Да, я понимаю, но мы живем в такое ужасное время, на все нужны деньги, деньги, деньги. Нужно уметь их зарабатывать. Вот поглядите на театр Сурковского – милые ребята, аншлаги срывают. Сурковский был, царствие ему небесное, экспериментатор. Не всем нравилось. Сейчас, слава Богу, репертуарчик стал более понятным для широкой публики. Искусство должно быть понятным народу, а вот вы развели тут какую-то метафизику, какие-то мифы Скифии, ну кому это может быть интересным?

Лариса стояла, закусив губу.

– И потом, – назидательным тоном завершил Павел Петрович, – вы слишком увлеклись расследованием дела об убийстве, для этого есть соответствующие органы. Я прекрасно помню версию, что девушка из компании хотела дать показания, но потом передумала. Наверное, она находилась под впечатлением, в шоке, потом вспомнила, что он сам пошел к пруду. Это же сколько нужно выпить, чтобы в луже утонуть! Так что, милая Лариса Евгеньевна, сейчас рынок, искусство должно быть либо коммерческим, либо находите меценатов.

Лариса вышла из кабинета, решив для себя, что разговаривать бесполезно.

…Корсукову она не сказала всей правды про тот последний вечер. Лео звонил ей несколько раз, сначала её не было дома, и трубку брала мама. Ты пьян, спросила его Лариса, слыша прерывистое дыхание в трубке. Да, я пьяный и влюблённый. Лариса на минуту смутилась, потому что раньше они старались не обозначать свои отношения словами. К чему слова, все время убеждал её Лео, сказать «люблю», не имея чувств, очень просто, но, чувствуя, что без человека плохо, когда его нет рядом – сказать о таком очень трудно. Приезжай, сказал он в том последнем разговоре. Лариса удивилась – куда, зачем? Пожалуйста, почти молил он, приезжай, я сейчас провожу Рафика и буду ждать тебя на автобусной остановке, там есть ещё несколько рейсов, ещё не очень поздно, приезжай. Почему он так меня умоляет, подумала тогда Лариса.

Сейчас ей это виделось как мистический знак, который давала ей судьба. Она пообещала, что приедет, хотя совершенно не представляла, где она будет ночевать. Или он решил представить её своим родителям не как ученицу, а как подругу жизни? Что-то с ним произошло за последнее время, он стал к ней относиться как-то бережнее, будто предполагал скорую разлуку. В тот летний вечер она вышла из дому и столкнулась с давним приятелем Женей. Как всегда, он был разговорчив и прилипчив. Да опаздываю я, нужно к Лео ехать, пыталась отвязаться она. Так я тебя подброшу, это ведь не очень далеко, примерно час езды, я с радостью тебе помогу. Это вариант, подумала тогда Лариса. Только что-то она не помнила, что у него есть машина. Что ты переживаешь, уверил её Женя, машина, конечно, не моя, но у меня друг как раз в отпуск уехал, оставил. Так ты дольше будешь ехать, уверяю тебя, тут недалеко, на стоянке она стоит. Пройдя квартал, они зашли на стоянку и выехали на скромной «восьмёрке». Всю дорогу Женя что-то говорил, совершенно не глядя на дорогу. А Лариса думала про странные перемены, происходящие в Лео. Для неё он оставался таким же загадочным, как и много лет назад. Как раскачивающийся маятник – то к ней, людям, то от неё, от людей, в непонятные океаны собственных мыслей.

…Все это она вспоминала, идя из кабинета Павла Петровича.

…По дороге Женя периодически останавливался и звонил из телефонов-автоматов, а Лариса злилась и постоянно пыталась его «ущипнуть», почему у такого крутого мужчины нет мобильного телефона.

Стоп. Всё дело в том, что по дороге сломалась машина, Женя бегал вокруг неё, задирал капот, ковырялся, матерился, просил прощения. Она занервничала, зная, что Лео наверняка уже ждет её на остановке. Так бывало всегда – пятиминутное опоздание и то не прощалось, а они стояли на обочине уже целую вечность, как ей казалось.

В общем, пришлось ей «голосовать», оставив на дороге незадачливого Женю. Она приехала в поселок почти около восьми. Конечно, на остановке её никто не ждал. Через полчаса прибыл автобус из города. Она с минуту соображала, что, кроме как на этом автобусе, ей в город обратно не уехать, и прыгнула в полупустой салон.

…Как летучая мышь, внезапно бросившаяся из темноты, её сознание кольнуло странное чувство вины, что она не смогла вовремя приехать к нему в тот вечер. Это летучее создание впилось в неё своими когтями, и она присела в коридоре от слабости в ногах. Словно тень, за мышью маячил силуэт Жени, который косвенно способствовал тому, что она не встретилась с Лео. Кому он звонил? С того вечера, когда она оставила его со сломавшейся машиной на дороге, они долго не виделись. Да, его не было ни на похоронах, ни на поминках… Какой-то ещё незрелый вопрос стучал в голове, но, подобно Скарлетт, она отмахивалась от него слабой рукой.

– 

14.

В подвале ждали ребята. Какая уж тут репетиция, прыгнешь и упрёшься в стену! Со стен обсыпалась штукатурка, и вообще вся обстановка оставляла ощущение заброшенности и надвигающегося полного развала.

– Надо писать письмо, – вдруг сказала Катя.

– Давайте сразу в организацию объединённых наций, – съязвил Коля.

– Да помолчи, Коля, ты права, Катя, – обрезала Лариса, – я этим займусь на днях. Вот что. Тут есть возможность подзаработать. В область поедете?

– Поедем, что ещё остается, – послышались голоса.

– Ты? – посмотрела она на Колю.

– Поеду, – буркнул Коля, – только не командуй.

– Хорошо, давайте посмотрим, что мы сможем показать…

…Коля смывал остатки грима с лица. Перед выходом на сцену он опять столкнулся с Ларисой, которая чуть не загрызла его, увидев грим. Произошла стычка, но времени уже не было. Вещи были разбросаны по комнате. Сосед, с которым его поселили, был человек в театре новый. Коля с ним практически не общался. За стеной уже шло бурное отмечание гастролей. Коля смотрелся в маленькое круглое зеркало на столе, и в голову медленно вползало воспоминание об одной весенней премьере…

Они с Лео шли по радостному, по-весеннему отмытому асфальту главной улицы города. Пьеса называлась «Амадей». Молодёжный театр, так долго считавшийся опальным в городе, наконец, признали. Он располагался в старом особняке какого-то местного помещика с вычурными колоннами. Потом они вышли, закурили сигареты, и неожиданно Лео спросил, как бы вглядываясь в линию горизонта, может ли Коля представить такую ситуацию, что его не станет.

Что ты будешь делать, спросил он, уже смотря своим прямым, безотрывным взглядом. Если наступит период безвременья и пустоты? Я не знаю, отвечал Коля, я не знаю, не могу себе этого представить. Моцарт писал «Реквием», зная, что это реквием себе, усмехнулся Лео. Он освободился от всего того, что мешало ему творить – жены, долгов, Сальери. Но это не мешало ему творить, возражал Коля, иначе бы он ничего не написал. «А ты все-таки подумай. Иногда свобода – это смерть, иногда за маской любви – прячется смерть. Мысль, к сожалению, не моя. Говорят, Моцарт чувствовал приближение смерти. Это чувствует каждый человек. На самом деле он чувствовал зло, приближающееся со всех сторон. Но миссия человека, творящего искусство, в том, чтобы творить вопреки злу. Зло правит миром, а Моцарт смеется. Он знает, что этого у него не сможет отнять никто – ни зависть человеческая, ни смерть. Картины художника возрастают в цене после смерти. Значит, художник жил не зря, если успел хоть что-то сказать людям. На самом деле, творчество – это способ смотреть не по горизонтали, а по вертикали», – бросил он на прощание…

В комнату постучали. В проёме показалась хорошенькая головка Кати.

– Пойдем, что сидишь, как бука. Не дуйся на неё.

– Сейчас приду.

… Ночью страшно захотелось пить. Водка, что ли, бракованная попалась. И вообще, сколько я выпил. Впрочем, не всё ли равно. Коля почувствовал, что чья-то рука легла ему на плечо. Вспомнил. Всё-таки она затащила меня к себе в постель. Как обрывки газеты, которые они рвали и разбрасывали в одном спектакле, стали доходить до его сознания обрывки событий. Он напился, и они пошли сюда. Сопротивлялся он не сильно, только все время глупо улыбался, когда она стаскивала с него вещи, и вскрикивал от щекотки. «Ну, вот и паинька, ну, вот и лапочка», – повторяла она, «хороший мальчик, я тебя не обижу, мы же одна семья, сам понимаешь…» Коля внутренне сплюнул.

15.

В доме культуры гремела музыка. Девочки-подростки восхищённо поглядывали на своих ещё безусых спутников, которые платили за дам. На небольшом возвышении, построенном посредине зала, мальчишки в сдвинутых набекрень кепках показывали брейк. Девочки– «батарейки» в чёрных кожаных шортах и бюстье разгуливали по залу, застывая в манящих позах. Влажные оголенные пупки переливались разноцветными камнями.

У стойки бара сидел русоволосый мужчина совсем не юного возраста, разговаривая с рыжеволосой девицей «татушного» вида, с улыбкой кидая в её открытый вырез кусочки льда. Девица хохотала, словно полоумная, и пила беспрерывно заказываемое мужчиной пиво. В углу произошло какое-то движение, как будто кто-то внезапно возник из-за кулис. Парень лет пятнадцати в джинсовой куртке стал нервно крутить ключами. К нему быстро подошел длинноволосый парень, что-то шепнул на ухо. Потом показал знак «о’кей» и также быстро удалился.

– На меня смотри, папик, – не унималась рыжеволосая.

– Да-да, куколка, – провел рукой по её груди мужчина, улыбаясь криво и недобро, быстро оглядываясь в сторону нервного паренька, – мы с тобой как, все пуси-пуси?

– Смотри-ка, догоняешь. Ничё у меня попка, правда?

– Ага, точно, – ущипнул её мужчина, – Куколка, тут шумно, а мне нужно срочно позвонить, дела у папочки, дела…

– Ну, иди, возвращайся скорее, я тебя ждать буду…

Он устремился к выходу, на ходу поправляя взъерошенную рыжеволосой дурочкой причёску, расталкивая танцующих.

Минуты через три включили большой свет, и под громкое возмущение расслабленной молодежи начался большой шмон. Паренек в джинсовой куртке, как только включили большой свет, пытался дернуться к выходу. Но путь ему преградили два незаметных ранее человека с угадывающимися мышцами под стандартными джинсовыми курточками, сразу застегнув наручники.

Паренек ещё трепыхался в их мощных руках, как рыбка, выброшенная на берег, но сопротивляться было бесполезно. Тут и там, словно по команде, среди танцующих стали объявляться и помощники, переодетые в штатское. Они практически одновременно скрутили руки и недавним покупателям, которые пытались сказать что-то в свое оправдание.

После увода человек двадцати дискотека продолжилась, но большая часть присутствующих, обсуждая происшедшее, потянулась к выходу, от греха подальше. Рыжеволосая поелозила своими аппетитными выпуклостями на сиденье у бара, стараясь как можно изящнее выгнуть шею, выглядывая знойного папика, но её ожидания были тщетны.

Поняв, что рыбка сорвалась с крючка, она встала и вихляющей походкой пошла тоже на выход. Как раз включили медляк, и какой-то прыщавый юнец, с рыжими лохмами, как и у неё, что показалось ей забавным, пригласил её на танец, ловко притянув талию хозяйской рукой.

16.

Рафик пришел на беседу с Корсуковым, уже наверняка зная, что никакие звонки Ашоту не помогли.

– Что нового?

– Вот что. Дело закрываем.

– Забавно.

– Самоубийство.

– Нарисуйте картину. Похоже, у вас тут все просто шерлоки холмсы.

– Ой, только не надо этого. Сделали все, что смогли.

– А как же свидетельница?

– Она не даёт показаний.

– Правильно. Её запугал кто-то. Вот вы мне говорите – самоубийство. Это если бы он сидел дома, открыл все окна, наставил на себя ружье и выстрелил. Смотрите, мол – я сам себя убиваю. Да, падая, получил множество ушибов лица. Кого вы хотите обмануть?

– Кстати, один из людей, которые последние видели Баскаева, исчез.

– Вот видите!

– Это ничего не доказывает.

– А что доказывает? Помню-помню, показательное преступление. Я имею в виду Сурковского. Семь ножевых ранений, бросили лицом вниз, как собаку. Видеомагнитофон взяли. А у него там золото было, валюта. Честные разбойнички. А знаете, что говорят, – приблизил он свое лицо к Корсукову.

– Что?

– Что его сатанисты убили.

– Послушайте, Гасанов, к нашему делу это не имеет никакого отношения.

– Неужели нельзя посмотреть правде в глаза?

Рафик посмотрел на Корсукова долгим испытующим взглядом. Корсуков выдержал его взгляд и ответил спокойно.

– Это официальная версия, я вынужден подчиниться. Кстати, вот ответ из Москвы, заключение экспертизы полностью совпадает с мнением наших специалистов.

Корсуков протягивал Рафику какие-то бумаги, тот окидывал их ничего не видящим взглядом почти закрытых глаз и машинально откладывал на стол. Все напрасно, все напрасно, прости, Лёня, я ничего не могу сделать, думал он обречённо. Или могу? А этот Корсуков, что за фрукт, так я и не понял. Официальная версия, говорит он. Не хочет ли он этим самым сказать, что он с ней, этой версией, не согласен? Корсуков складывал бумажки обратно, не обращая внимания на Рафика. Стоп, мужик ты или нет, в конце концов, вздрючил себя Рафик. Посмотрим, кто кого.

– Хорошо, закрывайте. Только матери сами будете говорить, уж избавьте меня. Могу я увидеть эту свидетельницу?

– Не имею права дать вам её координаты.

– Что ж, – сжав зубы, произнес Рафик, – слава КПСС. До свидания.

17.

…Надрывно звонил телефон. В комнате, всегда полутёмной от тёмно-синих штор, пахло мандаринами и ещё какими-то восточными пряностями. Диван был расправлен и занимал почти половину небольшой квадратной комнаты.

– Ну, кто ещё в такую рань, – ища телефон рукой, не открывая глаз, Коля с гримасой отвращения лежал на своем диване. Слава Богу, хоть мама этого безобразия не увидит, мелькнуло у него при виде обнажённой Катиной ноги, закинутой на него поверх одеяла.

– Да, – пробурчал он в наконец-то найденную трубку.

Катя открыла свои чудесные чёрные глазки и уставилась на него. Коля молча слушал, потом бросил трубку.

– Кто это?

– Откуда я знаю?! Что ты глупые вопросы задаешь! – он соскочил с дивана и стал ходить по комнате, всё время спотыкаясь об мягкий угол дивана.

– Что сказали?

– Да ты отстанешь или нет? Угрожают мне, у-гро-жа-ют. Чтобы не лез не в свое дело.

– В какое?

– Вот дура! – заорал он на неё во весь голос, разрубая воздух правой рукой. – Не знаю я, не знаю!!! Наверное, из-за Лео.

– Да успокойся! Успокойся, псих!

Коля схватил сигарету, зажигалка надрывно скрипела, не желая выдавать заветную искру. Катя села на диване и протянула к нему руку, погладив вздрагивающую кисть. Коля всегда остро реагировал на неприятности, но поглаживание действовало на него успокаивающе, она это знала. Но сейчас он отшатнулся от неё и снова продолжил отмерять шаги на маленьком островке свободного пространства.

– Я же у Сурковского в прошлом году работала, если ты помнишь. Там вот такая же фигня была, когда его убили. Театр в шоке, обезглавлен. Главное, нам только что дали новое помещение, и вообще, нашли, в общем, покровительницу одну, губернаторшей мы её звали. Да нет, не жена губернатора. Блин, не маячь ты, я с мысли сбиваюсь.

– Дальше, – отрезал Коля, выдыхая дым и на секунду останавливаясь.

– С Глебом, честно говоря, мне он не нравился, ещё, как подумаю, что он голубой, да нас он тоже гонял, конечно…

– Дальше!

– С ним сокурсница или соратница, чёрт её знает, тетка под полтинник работала. Вернее, как она не светилась особо, но мы знали. Оксана Стаценко. Она вечно припрётся, они сядут, и давай куролесить. Крики, шум. Думаешь, чем занимались – сюжеты обсуждали. Ненормальные люди.

– Ты смысл, смысл не теряй!

– Так вот, эта Оксана говорила, что ей звонят и угрожают. Это уже после его смерти. Мы ей не верили, знали, что она периодически лечится в психушке. А потом её придушили прямо в центре города, в переулке, выбросили в мусорный бак. Говорят, она любила ходить по ночам одна, только это днём было, в субботу. Если бы Глеб не был голубым, можно было бы предположить, что они были любовниками. Но это совсем не так.

– Да уж, – успокаиваясь, прошептал Коля, снова залезая под одеяло, словно пытаясь спрятаться от надвигающейся угрозы.

18.

– Ашот, это Гасанов.

Рафик сидел в скверике напротив театра. Сентябрьское солнце просвечивало сквозь густую сетку американских кленов. Погода была тёплая, лёгкий ветерок приятно холодил разгорячённое лицо. Сейчас бы бросить всё и просто лежать на диване под тихую музыку… И не заниматься всеми этими грязными делами…

– Здравствуй, дорогой, – ответил знакомый сладковатый голос.

– Как наши дела?

– Дорогой мой, у меня столько дел, столько дел… Я тебе обещал помочь, я это помню. Но жизнь такая тяжелая наступила, кругом сплошные убытки. У меня на дискотеках дурь продают, понимаешь. Молодежь такая вся приличная, и такие неприятности, вай, – в голосе послышались причитания и какие-то намёки на суровую жизнь.

– Слушай, Ашот, я все понял. Я сам найду. И разберусь по своим законам. Мне Лёня другом был, и я поклялся, что раскручу это дело.

– Бог в помощь, конечно, будь осторожен, Рафик, будь осторожен…

На другом конце провода ещё повздыхали и покряхтели, а затем отключились.

19.

Без Ларисы не начинали. Странно, она никогда не опаздывает. Все тихо перешептывались, ожидая непонятных вестей. Старая скрипучая дверь подвала отворилась с жалобным стоном, и зашёл Павел Петрович.

– А где же милая Лариса Евгеньевна?

– Нет её, – ответили все хором.

– Жаль. А я зашёл поговорить с вами о вашем письме. Очень занимательное чтение, надо вам сказать. Да-да, что же вы думаете, сначала нас знакомят, потом уже разбираться будут. Рентабельность – вот главное в нашем деле, мы ведь у государства в роли пасынков и падчериц, культура, она сейчас никому не нужна, на кусок хлеба бы заработать. А кто и на масло зарабатывает, тот не спешит куском делиться. Разберутся, разберутся. И с правами человека, и правом на свободу мысли, все как по конституции. А потом можете хоть в организацию объединённых наций писать, демократы. И ваши международные дипломы пригодятся…

– Если бы был жив Лёня, то Вы бы не посмели разговаривать с нами в таком тоне, – прервал его Коля. – Вы просто Джек-потрошитель какой-то – по отношению к культуре.

– Так-так, молодой человек, с вами разговор особый будет. Мне уже написали накладную на ваше недостойное поведение.

– А что такое?

– Не догадываетесь?

– Нет, чист и невинен, – начал дерзить Коля.

– Устроили скандал, понимаешь, и с кем – с вахтером.

– Когда?

– А вы не помните? На прошлой неделе. Жаль, не захватил бумагу.

– Не было этого.

– Что же ты хочешь сказать, что уважаемый пенсионер всё наврал? Да я с ним в партии ещё был.

– На самом деле никакого инцидента не было. Просто он ключ нам не давал от подвала, который вы нам выделили. Пришлось стукнуть кулаком по его столу. Очки свалились с носа, правда.

– Молодой человек, вы не имеете никакого представления о том, как ведут себя люди в приличном обществе! В общем, будем разбираться. Подойдёте ко мне в кабинет, и будем разбираться!

Павел Петрович повернулся на каблуках, которые были необходимым атрибутом у любых из его ботинок, и с возмущением вышел.

20.

– Саша, привет, как жизнь, как здоровье?

Павел Петрович готовил с Александром Евсеевичем совместно фестиваль «Золотые голоса осени». С Александром Евсеевичем он дружил уже давно, со времен студенческой молодости. Вместе начинали и на руководящей работе. Только Павлу Петровичу повезло меньше, это он относил на то, что поехал в далёкий поселок по распределению директором клуба, в то время как Александр Евсеевич сразу остался в городе и планомерно начал работать в администрации. Разными окольными путями он и дослужился до директора театра.

Часто встречаясь на различного рода совещаниях, они обменивались студенческими шуточками, вспоминая то стройотряд, то картошку, в компании любили попеть туристические песни. В общем, это были приятельские и прочные отношения.

– Представляешь, Саша, самодеятельность-то совсем обнаглела. «Джеком-потрошителем» меня называют, говорит, что я не даю развиваться молодёжной культуре. Обвиняют во всех смертных грехах, меня, прогрессивного во всех отношениях. Сколько я Сурковского у себя под крылом терпел, когда он ставил свои дикие спектакли, чуть ли не с оргазмами на сцене. А Баскаев – ничем не лучше. Сколько я седых волос получил от его спектакля «Шехерезада» ? Думал, что там тысяча и одна ночь – а там была такая ночь, что у начальства волосы дыбом встали.

– Да, – согласился Александр Евсеевич, – сейчас всем нелегко, особенно с этими молодёжными театрами, которые на что-то претендуют, свою ноту хотят внести, а их всего семь, как ни странно. Такое воротят – сам чёрт ногу сломит. Театр Сурковского стал менее скандальным, и то спасибо. А то ведь помнишь, перед городским собранием на клумбу мочился среди бела дня. Все эта эпатажность, желание обратить на себя внимание, брутальность, тьфу ты, модные словечки одни, а надо искусство делать, высокое и незыблемое.

– Не говори. Самое главное – кому всё это нужно, не понимаю.

– Вот именно – и я не понимаю, что они там с этими современными танцами носятся. Они ведь даже не советуются ни с кем. Сколько у нас прекрасных педагогов, ведь все эти и Сурковкий, и Баскаев – все у них учились. Да не поставь они им все по классике, никакие бы их новые техники не помогли. А они даже не вспомнят никогда, кто их на ноги поставил! Практически скаламбурил. Кто танцоров на ноги поставил…. Кхе-кхе…Одно меня радует, в пении ничего почти не меняется. Голос, это, друг мой, без настоящего педагога не сделаешь. Кстати, приходи на сольный концерт моей любимой и несравненной Олечки. Такая прелесть эта девочка, не представляешь.

– Обязательно приду, обязательно.

21.

Павла Петровича определённо начинало лихорадить. Баскаев был не подарок, а его ученики и вовсе без тормозов. Что ни день, то новые приключения. Того и гляди, что скоро посыплются неприятности сверху. С письмом в управление культуры удалось как-то уладить, правда, пришлось оправдываться и мямлить. Потому и состряпал Павел Петрович в срочном порядке докладную, а для этого пришлось уговорить вахтера, чтобы ключ сразу не давал. Когда начальство вызвало на ковер, у него была запасная бумажка, посмотрите, мол, какие молодые нахальные, я их попросил немного, всего на месяц, освободить помещение, они шум подняли. А сами себя как ведут, вот посмотрите…

За этими мыслями Павел Петрович не обратил внимания на посетителя. Карие глаза Рафика смотрели жестко, будто просверливая его насквозь.

– Чем обязан? – быстро придя в себя, спросил его Павел Петрович.

– Я друг Баскаева.

– А мне-то что до этого? Вы скоро тут следственное управление откроете, кричать будете на всех поворотах, что душат культуру – а я всех выслушивать должен? Мне некогда, товарищ.

– Вы знаете, уважаемый Павел Петрович, наш город ни большой, ни маленький, но есть определённые люди, которые, занимаясь бизнесом, не хотят отставать от достижений, которых достигла цивилизация за предыдущие тысячелетия, и, как бы это ни показалось банальным и наивным…