Устинья. Выбор

Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.

А гадить, где живешь, – глупо!

Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.

Кое-что он слышал, кое-что понял… что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой… можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно – в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

* * *

– Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется… и за поиск нечисти той как расплачиваться буду – не знаю.

– Не надобно мне ничего. Через пару дней закончатся Святки, у моего брата свадьба будет, а ты, государь, как раз и отбор объявишь для царевича. И меня позовут.

– Позовут, Устёна. А я с Федькой поговорю, чтобы хвост прижал. После сегодняшнего ничего он себе не позволит.

Устя головой качнула:

– Не надобно, государь, покамест не надобно, справлюсь я и сама, а потом видно будет. Неуж ты, государь, брата не окоротишь, если он руки распустит?

– Знаю я, Устёна, и сама за себя постоять сможешь, только и меня не лишай возможности помочь да поддержать. Ты мне помогла, а я тебе не откажу никогда. И чего ты меня опять государем величаешь?

– Потому как государь ты. Разве нет?

– А ты волхва, так что ж теперь?

– Не волхва я. А что сила проснулась… так то бывает.

– Понимаю. – И спросил, не удержался: – Устёна, неужто никто не люб тебе? Федька, понятно, сокровище, которое врагу бы подарить да в прибытке остаться, но ведь мог у тебя и мил-друг быть? Неужто никто к сердцу не припал?

Устя, как и любая женщина, прямо на вопрос не ответила.

– К чему тебе, Боренька, тайны девичьи?

– Должен ведь я тебе. Обещал – за Фёдора ты не пойдешь, когда сама того не пожелаешь. А вдруг есть у тебя кто на примете? Так я посодействую, сам сватом буду, уж не откажут мне ни твои родные, ни его?

– Ни к чему тебе то, Боря. Не надобно.

– Как захочешь рассказать – и помогу, и выслушаю, слово даю. А до той поры… отбор я объявлю. Про тебя и так все знают, про симпатию Федькину, ты-то всяко в палаты царские попадешь. Вот и ходи, где захочешь, приглядывайся. Найди мне эту гадину, Устёна! Христом-богом прошу, найди!

– А как это близкий кто окажется? Добряна сказала – рядом эта тварь?

– Это – не близкий. Даже если рядом со мной… таких тварей травить надобно, выжигать, уничтожать! И… кто у меня близкий-то, Устёна? Жена разве что. Любава мне никогда родной не была, да и сама не хотела, Федька тоже мне братом не стал по сути, по названию только. Не бойся задеть меня, нет у меня настолько родных и дорогих, просто нету. Отец и матушка умерли, дети не народились покамест, вот и весь сказ.

– И что я доказать смогу?

– И не понадобится доказывать, даже не сомневайся!

– Отчего не понадобится?

– Как ты заподозришь кого, мне достаточно будет этого человека на охоту вывезти да сюда привезти. Не сможет в рощу войти? Значит, верно. Уж Добряна-то супостата распознает. А как она пойти к нему не сможет, мы его сюда притащим.

Устя голову царя поддержала, еще немного сока березового ему споила.

– Хороший план, государь. Главное, ты к себе пока никого не подпускай, даже жену твою… уж прости.

– Не подпущу, коли обещал, но Марине то проклятие первой невыгодно было. К чему ей мое бесплодие, ей бы наоборот, плодородие?

– Не говорю я, что она виновата. – Устя даже ладонью шевельнула. – Но рядом с ней девка может быть сенная, чернавка какая… или еще кто, чужаками приставленный.

Борис вспомнил, о чем ему волхва сказала, – да и смирился. И сам не станет он рисковать, и женой не рискнет.

Маринушка…

Не она это. Ей выгодно было, чтобы наследник появился, да побыстрее… понятно, приворот – могла она сделать. Могла бы, когда б умела. И послушание тоже… Какая баба не мечтает мужем править да командовать? У некоторых и получается даже.

Но бесплодие?

Но силы жизненные пить? До смерти его доводить?

Маринушке то первой невыгодно. Вот и весь сказ.

– Устёна, ты мне встать не поможешь? Вдруг получится?

– Сейчас попробуем, только сок допей. Вот так, теперь обопрись на меня крепче… не сломаюсь я. – А что счастье это, когда любимый мужчина обнимает, руку его чувствуешь, тепло его, дыхание… о том промолчим. И улыбку неуместную спрячем, счастливую. – И пойдем, с Добряной поговорим еще…

– И то… пойдем.

От Маринушки всегда пахло возбуждающе. Мускусом, терпким чем-то…

От Усти полынью пахло, душицей, чабрецом… травой веяло, запахом луга летнего.

Вовсе даже не возбуждающий запах, а все равно вот так идти рядом и девушку обнимать – неожиданно приятно было.

Хорошая она… боярышня Устинья.

А что волхва, так у каждого свои недостатки. Он вот и вовсе царь, так что ж – не человек он теперь?

* * *

Анфиса Утятьева дурой никогда не была, потому понимала – оттолкнуть мужчину легко, приманить куда как сложнее.

Сколько сил она потратила, к себе Аникиту Репьева приманивая, сколько труда! А что!

Добыча-то знатная!

Молод боярич, да неглуп. Собой не слишком хорош?

Есть такое, на сомика он походит слегка: усики глупые, глаза навыкате, подбородок чуть скошен, да и зубы у боярича плоховаты. Но с лица-то воду не пить, ее красоты на двоих хватит, а усики и сбрить можно, невелика беда!

Зато род Репьевых богат и силен. Боярин Разбойный приказ возглавляет, к государю близок и доверием его пользуется, боярич – старший сын, в свою очередь боярином станет и сейчас уже управлением поместьями занимается, неглуп он. Анфиса не просто так себе мужа подбирала, ей супруг нужен был такой, чтобы она за ним как за стеной каменной. Кто-то в муже красоту ищет, кто-то богатство, а кто-то по древности рода судит.

Анфиса понимала – пустое это.

Красота – завтра оспой заболеешь али еще чем или ударят тебя, и конец всей той красоте. Преходящая она, ей ли того не знать, с ее-то личиком?

Богатство? А тоже всякое бывает. Недород, неурожай, беда какая – и протекут деньги между пальцами. Так и поговорка есть: вдруг густо – вдруг пусто[7].

Было богатство – и не будет его. Случается. Только когда муж умный, он его заново заработает, а когда дурак, и нового с ним не прибудет, и то, что есть, – все растратит. А древность рода и вообще глупость несусветная, ей ту древность на кровать не постелить, в тарелку не положить. Пусть этим отец тешится, сама Анфиса мудрее рассуждала, хоть и по-женски.

Вот и сейчас не просто так ресничками хлопала, в плечо мужественное бояричу плакалась.

– Беда, Аникитушка! Ой, беда горькая, откуда и не ждали!

– Что случилось, Анфисушка?

Как уж себе Аникита невесту выбирал, кто его знает, что он важным считал, что обязательным? Но Анфиса ему понравилась. А и то – красива собой, неглупа, приданое хорошее, а что род не слишком старый, так у Аникиты Репьева предков на троих хватит, еще и соседу одолжить можно будет.

Так и сладилось потихоньку.

Между собой-то молодые уж сговорились, Аникита хотел по весне идти руки Анфисы просить у отца ее. Да со своим поговорить, кто знает, как боярин Репьев решит?

– Аникитушка, меня батюшка на отбор отправляет! К царевичу!

И слезы жемчужные потоком хлынули.

Аникита даже растерялся сначала, потом осознал, что добычу у него отнимают, плечи расправил.

– Не бойся, любимая. Когда захочешь – вмиг тебя увезу!

Анфиса головой так замотала, что только коса золотая в воздухе засвистела.

– Ты что, Аникитушка! Отец проклянет! Матушка… на иконе… Боязно мне, страшно!!!

С этим мириться пришлось.

– И твой отец еще что скажет?

Аникита призадумался.

Увезу – это первый порыв был, а вот второй, когда подумал он… Действительно неглуп боярич, ой, не зря его Анфиса выбрала.

Когда подумать о будущем опосля увоза невесты – боярин Репьев взбесится. Есть и у него своя слабость маленькая: не любит он, когда о его семье все судачат кому ни попадя. Скандалов не любит, шума да гама…

Ежели сейчас Аникита себе невесту увозом возьмет, вся Ладога год судачить будет. Отец взбесится, тут и наследства лишить может, и много чего… Гневлив боярин, а Аникита сын не единственный. Всяко сложиться может.

И родители Анфисы тоже…

Родительское проклятие – штука такая, на нее, как на вилы, нарываться никому не захочется.

Вместо удачливого боярича, которому половина Ладоги завидовать будет восхищенно, вмиг можно изгоем оказаться, да еще с таким грузом, как проклятье. Не надобно ему такого. А только что любимой сказать? Это ж девушка, сейчас себя героем не покажешь, на всю жизнь опозоришься, трусом на всю Ладогу стольную ославят!

Анфиса первая заговорила, когда поняла, что осознал боярич происходящее да обдумал хорошенько:

– Аникитушка, не хочу я за царевича замуж, я за тебя хочу, тебя люблю одного. Попробую я от отбора увильнуть, отца уговорить, а когда не получится, съезжу в палаты царские, да и вернусь обратно? Ты же не осердишься?

На такое? Когда ты и не знал, что сказать, что выдумать, а тебе выход хороший предлагают?

Аникита только в улыбке расплылся, став окончательно похожим на сомика.

– Что ты, Фисушка! Умница ты у меня!

– У тебя? Правда же?

– Конечно! Люблю я тебя, ладушка моя, красавица, умница…

И какой женщине ласковые слова не приятны? Вот и Анфиса млела, не забывая своего Аникиту хвалить за ум, за благородство.

Так и до свадьбы по осени договорились, и имена деткам будущим выбрали.

А что в уме держали?

Анфиса точно знала: когда на отбор она попадет, все сделает, чтобы за царевича замуж выйти. Но к чему сразу такого выгодного сомика-то отталкивать?

Сом – рыба умная, ее столько времени ловить пришлось, сейчас отгонишь, потом не приманишь.

Нет уж, посиди-ка ты пока на крючке, там посмотрим, на сковородку тебя али на уху.

Аникита держал в уме, что неглупа Анфиса, изворотлива. А бабе это и надобно. Когда поженятся они, в доме у него лад и тишь будут, но за женой приглядывать надобно будет, хотя оно и так понятно. Красивая жена – искушение многим. Ей и похвастаться хочется, и в то же время оберегать свое счастье надобно, чай, только уродины никому не надобны, а на красавицу желающих много.

Ничего. Слышал Аникита про симпатию Фёдорову, про нее, почитай, уж вся Ладога переслышала, уж и судачить перестала. Даже когда Анфиса на отборе и окажется, не угрожает ей ничего.

Он-то умный, у него все хорошо будет. И друзья его на Анфису Утятьеву обзавидуются. Красивая да умная баба – это не каждому под силу, а вот он сможет! Он-то и не с таким справится. Точно.

Как ты, дорогая, первого сына назвать хочешь? По батюшке моему?

Умница!

* * *

Кого патриарх Макарий к себе не ждал, так это государя.

Ладно б его государь к себе вызвал, а то сам пришел. В одежде простой, усталый, словно по кустам его таскали за волосы, под глазами круги синие, губа прокушена.

– Прости меня, Макарий, коли обидел чем.

Патриарх едва как стоял – не упал.

– Что ты, государь! Случилось чего?

– Случилось, Макарий. Уснул я у себя да сон увидел. Видел я во сне сам не знаю кого… светлое что-то… он мне и сказал, что бездетность государыни – то кара за грехи мои.

– Грехи твои, государь?

– Сказал он, что обет мне на себя взять надобно, а как выполню его, так проклятие и снимется, и детки будут у нас.

– Хм-м-м… может, и так, государь.

Макарий-то свято уверен был, что дело в рунайке, но что смысла государю перечить? Хочется ему обет на себя взять – так и пусть, хоть что-то, глядишь, в разуме его очнулось, уже радостно. Для веры Христовой то полезно будет…

– А какой обет-то, государь?

– А вот такой, Макарий. Месяц бороду не брить, не стричься, самому одеваться-обуваться, к жене не прикасаться. Тогда и зло уйдет.

Видывал Макарий и почуднее обеты, этот еще ничего так себе, одобрить можно.

– Почему и не попробовать, государь?

– А еще построить в четырех концах Россы четыре храма. Прикажу я на то деньги из казны выделить. Прости, что раньше не соглашался.

– Благое дело, государь, – тут же одобрил патриарх.

Чудит царь-батюшка! Да и пусть его, главное, чтобы в правильном направлении чудить изволил.

– И каждое утро на молитве в храме стоять, и каждый вечер.

– Государь! – Макарию ровно по сердцу медом прошлись, до того хорошо стало, он уж и не мечтал о таком-то благочестии! А государь не солжет, слова своего не нарушит, а на него глядя, и народишко поумнеет чуток, известно же, куда царь, туда и золотарь!

– Месяц так поступать надобно, Макарий. А храмы – как построятся, так и будет мне счастье человеческое. Указ подпишу, деньги из казны выделю, далее определить надобно, где они заложены будут… С этим ты справишься, а мне расскажешь.

– Конечно, государь. Когда такое, когда Господь тебе волю свою изъявил, не нам спорить, помогу я тебе с обетом твоим, чем смогу.

– Помоги, Макарий. Сын мне нужен, наследник. А коли мара все это… коли обман… так Фёдора женить надобно, и побыстрее, нечего тянуть с важным делом.

– Правильно, государь. – Макарию и второе радостно было, все ж родня он Раенским.

– Про обет завтра с утра объявим. А как святочная неделя пройдет, как женить можно будет, так и отбор объявим. Пусть девки съезжаются… это не на один день занятие, глядишь, по весне и оженить Федьку получится.

– Правда твоя, государь. Так и сделаем.

– А сегодня я в храме переночую. Помолюсь.

Макарию только перекреститься и осталось.

Сколько лет и не надеялся он, что на государя благодать такая снизойдет! А ведь каков царь, таков и народ, про то всем ведомо. Когда государь в храмы ходит редко, благочестия не проявляет, народишко тоже расхолаживается. Такой уж он… народ! Но ежели государь решил, кто голос поднять посмеет? Кто хоть косо посмотреть рискнет?

Многое о Борисе сказать можно, и непочтителен он, и гневлив бывает, и в храме Господнем нечастый гость, а только Россу он крепко держит, поди, не хуже Государя Сокола. При отце-то его бунты бывали, и людишки пошаливали, а сейчас уж какой год тихо все. Тати случаются, да ловят их, а бунтов и вовсе не было уж лет десять, а то и больше даже.

А если еще царице затяжелеть удастся после обетов его?

Ведь и такое бывает… Макарий вовсе уж дураком не был, трактаты медицинские почитывал и знал оттуда, что ежели каждую ночь да каждый день баловаться играми любовными, то детей может и не получаться, а то и слабенький ребенок будет. Ох, не просто так посты держать надобно![8]

А вдруг получится все?

Борис на патриарха глядел – улыбался.

Добряна ровно в воду глядела, как она сказала, так по ее и вышло. И Макария она словно вживую видела – предсказала, что согласится он с радостью, и что Борису делать – тоже сказала.

А нет пока другого выхода.

Ежели получат враги его волос, или кровь, или еще что…

Второй раз с него ошейник могут и не успеть сбросить. Не станет он так рисковать.

А в храме…

То Добряна посоветовала. Объяснила она, что старая вера с новой не враги… когда служители дураками не окажутся да фанатиками. Потому, чтобы Бориса точно вновь не захомутали, надобно ему в храме три ночи переночевать.

В роще тоже хорошо было бы, но нельзя ему сейчас такое открыто показывать.

Ничего. Храм тоже подойдет, когда с молитвой, с верой, с размышлением… Верует ведь государь-батюшка в Бога? Верует.

Вот и пусть три ночи в храме ночует. Молится, о божественном думает, а там и пост кончится, и план их действовать начнет.

Сейчас он Устинью до двора Апухтиных отвез, проследил, как она на подворье вошла, а уж там он за девушку не волновался, там она и к себе на подворье пошлет, и приедут за ней, и расспрашивать не станут лишний раз, все шито-крыто будет. А как отбор объявят, так и придет их время действовать.

Скоро, уже очень скоро – и было Боре радостно. И ошейник сняли с него, и злодея найти обещают, и Устя рядом будет… При чем тут Устёна? А может, и ни при чем, просто радостно с ней и хорошо, и думать о ней приятно, и Боря ей за спасение и помощь благодарен. Вот!

Глава 3

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Не думала я про себя, а про государя и вдвое не думала.

Не то, не так сказано: думала я о нем каждую минуту. Считай, из мыслей моих не выходил он, все движения его перебирала, слова, взгляды, не одну сотню раз вспоминала, не одну тысячу!

А вот что приворожен он, что опутан и окован – даже и помыслить не могла!

В голову не приходило! Поди ж ты, как оказалось!

Сначала Илья, теперь вот Борис – не спущу! Найду гадину – сама раздавлю! Медленно давить буду, за каждую минуту сожранную, за каждую каплю силы отнятую, не за свою жизнь – за их!

Но кто бы подумать мог?

Когда ж его оборотали?

Добряна сказала, вскорости после того, как на престол сел. И… двадцать лет получается! Ежели ту, черную жизнь считать… да, где-то двадцать лет.

Двадцать лет он на себе эту удавку нес, двадцать лет… опять же, Добряна сказала, силы из него тянули, без наследника оставили, но давить – не давили. Болезни не насылали, повиноваться не заставляли, просто – удавка была.

Это свою жизнь я помню ровно через стекло закопченное, а Боря… я о нем каждый слух ловила, каждое слово, дышала им, грелась, ровно солнышком… он с утра улыбнется, а я весь день хожу ровно пьяная от счастья.

Так что…

Поженились мы тогда с Фёдором. И даже пару лет так прожили. А потом Бореньку попросту убили. Не просто так, нет. Год плохой выдался: недород, засуха, голод… Сейчас я заранее о том знаю, сейчас предупрежу. А тогда… Боря из сил выбивался, стараясь из одной овцы десять шапок выкроить, где получалось, где не очень… вроде и удалось. Не то чтобы везде хорошо было, но люди хоть от голода не умирали.

А по весне на базарах крикуны появились, толпу взбаламутили, народишко к царю кинулся, справедливости просить.

Боря к ним выйти хотел, ну и Фёдор с ним, поддержать же надобно. Подробности не знаю я, на женской половине была. Кто б меня пустил?

Да и не рвалась я особенно, свято была уверена, что Боря со всем справится.

Что меня тогда под руку толкнуло?

Как свекровка с рунайкой в очередной раз сцепились, так я и выскользнула наружу… и к царю кинулась. По обычаю, и бояр, и людей принимал он в палате сердоликовой. Знала я, есть местечко, где и подсмотреть, и подслушать можно, спрячешься потихоньку за ширмой с сердоликом – и стой, смотри в свое удовольствие, не заметит тебя никто.

Только никого в палате сердоликовой не было, ни бояр, ни просителей.

Один Борис был.

Умирал он.

Лежал на полу, у трона, и кинжал у него в груди… век тот кинжал не забуду. Та рукоять мне в кошмарах снилась: резная рукоять алая, и кровь на руках тоже алая, и изо рта у него кровь струйкой тонкой.

Я на колени рядом упала, взвыла, наверное, – не знаю. А Борис от шума опамятовался, глаза открыл, на меня посмотрел…

– Поцелуй меня, Устёна…

Так с моим поцелуем в вечность и ушел.

Так меня на коленях рядом с телом его и нашли… Кажется, выла я, ровно собака, хозяина утратившая, только кому до меня дело было?

Свекровка пощечин надавала, муж даже и внимания не обратил – править им надобно было! Трон занять, кого купить, кого прину́дить, кого просто уговорить их поддержать…

А я умерла в тот день.

Окончательно.

Сколько лет… не могла я тот день вспоминать: только задумаюсь – и рвется крик. А теперь надобно и вспомнить, и призадуматься.

Ладно, дела дворцовые – тут я мало что знаю. А вот в остальном… и хорошее тут есть, и плохое.

Когда Борис умирал, в той, черной моей жизни, он меня о поцелуе просил. Почему? Из любви великой? Или… мог он тоже силу мою почуять? На грани жизни и смерти почувствовать, понадеяться на спасение?

А ведь мог.

Могла б я ему помочь тогда?

Нет, не могла бы. Сейчас бы справилась, а тогда, непроснувшаяся, не умевшая ничего… и сама бы умерла, и его бы погубила. Хотя лучше б мне тогда рядом с ним умереть было, рука об руку на небо ушли бы, не пожалела б ни минуты из жизни той. Так… не надо о том думать. Это было да и сгинуло и не сбудется более, сейчас я из кожи вон вывернусь – а жить он будет!

Кинжал тот вспомни, Устя! Ну?!

Рукоять у него была неправильная, вот! Обычно такие вещи иначе делают. Было у меня время разобраться, в монастыре-то!

Рукоять кинжала должна в руке лежать удобно, не выпадать, скользить не должна, потому ее или из дерева делают, или кожей обтягивают, или накладки какие… тот кинжал был иным.

Из алого камня. Целиковая рукоять, алая, золотом окованная.

Не лал, хотя кто ж его теперь-то знает?

Но… рукоять неудобная была. Недлинная, тонкая, гладкая, полированная – такую и не удержишь. Или не для мужской руки она была сделана?

Может и такое быть.

А ежели для женской – кого бы к себе государь подпустил?

Жену, мачеху, а может, еще кого? Полюбовницу какую?

То спросить у него надобно. Не знаю я, сколько лежал он там… пять минут – или полчаса? Когда б его хватились? Почему не искали?

Что ж я дура-то такая была? Что ж не думала ни о чем?!

Теперь уж смысла нет плакаться, теперь о другом надобно размышлять. Рукоять я ту до последней черточки помню, ежели у кого увижу… не успеет этот человек убить. Я раньше нападу.

К привороту вернуться надобно.

К аркану.

Допустим, набросили его вскорости, как Борис на трон сел. Много для того не надобно, волосок с подушки сняли да и сделали все необходимое.

Пусть так.

А вот потом-то что случилось?

Ежели подумать…

Фёдор рос, государство постепенно богатело, землями прирастало, власть царская укреплялась. Не тем помянут будь государь Иоанн Иоаннович, а только ему бы не царем быть, а нитками в лавке торговать. Не умел он править и бояр приструнить не мог, и проблем у него множество было.

Я почему из-за бунта и не встревожилась – в правление Иоанна Иоанновича такое через три года на четвертый случалось. То Медный бунт, то Соляной, то Иноземный…

Бывало.

Потом женился государь. Не сразу, но ведь женился же второй раз? И жену он свою любит…

Любит?

А как колдун допустил такое?

Тут или – или.

Ежели б любовь там была настоящая… такое тоже бывает. Тогда и цепи любые упадут, и арканы слетят. Это может быть.

Но аркан-то на месте, получается, нет там настоящей любви?

А вот тогда второе возможно.

Что колдун и рунайка вместе действуют, что знали они друг друга. Могло такое быть? Что колдун царя к Марине направил да помог ей немного?

Могло…

Хотя и сама рунайка хороша, зараза! Там и помогать-то много не надобно, рядом с ней любая красавица линялой курицей покажется, чучелком огородным окажется…

Другое дело, что детей у них не было.

А ведь…

Ну-ка думай, Устя! Хорошо думай!

А ведь похоже, что рунайку тоже обманывали? Могло такое быть? Она ведь с другими мужчинами в постель ложилась наверняка, не только с Ильей. И ни от кого не затяжелела?

Не могла?

Не хотела?

Знала, что царь зачать дитя не сможет, – и не старалась даже? Так ведь тут и ума большого не надобно, подбери мужчину похожего да и рожай от него! Не разоблачат и не подумают даже!

Сколько я в монастыре таких историй наслушалась? Да вспомнить страшно! На что только бабы не пускаются, на какие ухищрения, чтобы мужчину привлечь да удержать…

Рунайка не беременела.

Почему?

Тогда я о том не задумывалась, просто радовалась. Для меня это значило, что не так ладно у них все с Борисом… ревность и злость меня мучили. Дура! Не ревновать надобно было, а смотреть да примечать. А я… Дура, точно!

Посмотрю я на нее.

Внимательно посмотрю, и уже не как баба ревнивая, а как волхва, и горе тебе, Марина, когда ты заговоры против мужа плетешь! Ей-ей, не пощажу!

Никого я щадить не буду!

За себя – простила бы, а за него вы мне все ответите, дайте добраться только!

Глотку перерву!

* * *

– Феденька, утро доброе! Глазки-то открой!

Фёдор потянулся, почесался… и глаза открывать не хотелось, и отвечать, и головой думать, уж очень сильно болела она, но Руди был неумолим:

– Федя, не уйду я ведь никуда.

– Чтоб тебя, надоеда привязчивая! – Фёдор и посильнее ругнулся, но Руди ровно и не слышал его.

– Я по твоей милости, мин жель, вчера весь день в бегах… Не хочешь сказать, что случилось на гуляниях?

Тут уж и на Фёдора память накатила.

Гуляния, горка, Устинья…

Борис.

– Поторопился я. Устю напугал.

– Дальше что?

Руди помнил, как весь вчерашний день по гуляниям пробегал. А потом посланец вернулся да и доложил, мол, боярышня уж часа два как дома, конюх ее забирал от Апухтиных.