Устинья. Выбор

– А ты…

– Я смотрела. А сегодня… когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже… только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно… а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.

– Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?

– Это на крови делается. Капли хватит… и наложить – кровь надобна, и снять – тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.

– То есть… меня что – привораживали? Или что?

– Не знаю. – Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. – Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли – не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается – то другое, кровь знаний да умений не добавляет.

И с этим Борису спорить сложно было.

– Роща, говоришь? Волхва?

– Д-да… не делай ей зла! Пожалуйста!

Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.

– Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось или последствия какие?

Борис и не засомневался в словах ее: чуял – правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.

А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.

И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.

Устя на него смотрела, прищурилась только странно…

– Нет, ничего не осталось.

И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.

Устёна.

В черной своей жизни она так думала – услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала – и дальше жить хочется. А вдруг еще раз назовет по имени?

– Точно?

– Уверена, государь. А хотя…

Устя задумалась, и серьезно.

– Устёна? – напомнил о себе Борис минут через пять.

– Я вот о чем размышляю, – призналась девушка. – Когда еще во дворце дрянь эта… а как увидят, что ошейник порван?

Бориса аж заколотило.

Только что дышал он полной грудью – и словно наново его стиснуло, сдавило… страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!

– А и в рощу… доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло – рядом уж был. А с тобой как что случится?

Борис долго и не раздумывал.

– А поедешь со мной? Устёна?

– А… когда?

– Вот сейчас и поедем.

Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась…

– Родители. Фёдор. Ой, мамочки!

Борис разве что фыркнул весело.

– Думаю, и родители твои заняты, и Фёдор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.

– Почему? Ой… – сообразила Устя.

– Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?

– Фёдор то устроил?

– Или он, или люди его – могут.

Устя только зубами скрипнула.

Ох, что б она сделала, и с Фёдором, и с людьми этими… нехорошими.

– И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.

Устя только руками развела.

– Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока – идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул – влет домчимся.

Устя отказываться и не подумала.

Честь девичья?

Что отец скажет?

А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться, – и не мечтала даже. А сейчас – рядом он.

И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверенно, и поедут они вместе, на одном коне…

Отказываться?

Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Фёдора, и все, что было у нее… и о каких-то глупостях говорить?

Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

* * *

Фёдор в шатре сидел, напивался угрюмо.

Да, именно в шатре.

Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего или посидеть – шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.

Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.

Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.

– Царевич?

Фёдор на него посмотрел зло:

– Чего тебе?

– Как… тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?

Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил и Руди знать дал, когда и как поедут они за город…

К чему?

А вот! Чтобы Фёдор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Фёдор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут… и языки она превзошла, и собой хороша, и добра… вот и дать ей на Фёдора Ивановича посмотреть поближе!

Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!

Будет-будет, как от Фёдора он ее избавит, так благодарности ему и хватит для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.

Вот и порадел Михайла.

И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую – оставили голубков наедине.

Получите!

Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?

– Твое какое дело, холоп?! – прогневался вдруг Фёдор. – Прочь поди!

Еще и кружкой запустил в Михайлу.

Понятно, не попал, еще того не хватало, но… делать-то дальше что?

А впрочем, недолго Михайла и сомневался.

Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.

– Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?

– А налей!

Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала… Фёдор и не заметил. Пусть его!

Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его, где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.

А если…

Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.

А ежели…

Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!

Ах я дурак!

* * *

Устя как и не на коне ехала – она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла…

Счастье?

Да, и такое оно тоже – счастье.

Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его опираешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь…

Век бы так провести! И то мало будет!

Молчали оба. Не так уж удобно разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение…

Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!

Вот и роща замаячила… Борис в седле пошатнулся.

Мигом Устя к нему повернулась.

– Что?

– Дурно как-то…

– Может, спешиться?

– Справлюсь я. Сама держись. – Борис коня пришпорил.

Нарастала дурнота. Но это ничего, это преодолеется…

Не справился.

И, уже теряя сознание, знал, что Устя перехватывает поводья – и кричит что есть сил, зовет Добряну.

Не знал только самого важного.

Ей – ответили?

* * *

– Что?!

Истерман едва гадюкой не зашипел, как Михайла отыскал его да о случившемся рассказал.

– Что ж ты его не расспросил, сукин сын?

За мать Михайла не обиделся, все одно он Истермана убьет, ответил вежливо:

– Это тебя он послушать может. А меня прибил бы, вот и весь разговор.

– Я бы его расспросил…

– Когда б он до того не нажрался по-свински.

С этим спорить было сложно, Истерман только рукой махнул:

– Ясно мне. Так… покамест не знаем мы, что случилось, Заболоцких занять надобно. Боярина и супругу его я к себе приглашу. А молодняк куда бы деть, где они сейчас?

– Братец их невестой занят. Когда б им чего интересное показали, в самый раз пришлось, а Аксинью я займу.

Хотелось Михайле побегать и Устинью самому поискать, сейчас и побежал бы, да… нельзя внимания привлекать! Никак нельзя! Руди по-своему рассудил, кивнул согласно. Чего ж к мальчишке не прислушаться, хоть и молод Михайла Ижорский, а не дурак.

– Я сейчас Якобу скажу, пусть он Ильей займется. У него несколько купцов знакомых есть, вот пусть свозит их с невестой, подарки какие посмотреть к свадьбе.

– А искать Устинью?

– И это прикажу. Ох, Федька, Федька, что ж ты так…

У Михайлы и вопроса такого не возникало.

Что ж он?

Вот уж неинтересно! И думать о том не надобно, убить – и пусть его! Господь разберется, что он, кто он, зачем… а Михайле не до того, ему б Устиньюшку найти.

– А, да. Еще сестра одна… Адаму ее передай. А сам людей порасспроси, понял? Все ж Адаму с бабами привычно, а тебе ответят там, где ему не скажут.

Что Истерман не дурак, Михайла и раньше знал. Жаль только, что сволочь. А, все одно – убивать придется, чего на мертвеца-то обижаться?

* * *

Устя на коленях перед Добряной стояла, глазами беспомощными смотрела.

Волхва сейчас тоже на коленях в снегу, царя лечила. Постепенно, по капельке, отпаивала его соком березовым и так же, по капельке, силу Живы вливала.

– Права ты, Устюша, тут и приворот, и силу с него тянули, и еще что-то было, уж и не понять, что именно.

– Я словно проволоку рвала, так больно было, до сих пор руки толком не чувствую.

– Потом я твою руку посмотрю, но сразу скажу – не будет легко и приятно, очень мощное заклятие ты порвала, может, и рука онемеет или еще какие последствия будут.

– Пусть будут! Только бы приворот порвался и на нем не осталось ничего черного… не осталось ведь?

– Не осталось, все ты разрушила, вижу я след – давний он, въелся уж накрепко. Нет, не как у Ильи твоего – там аркану не больше года было, да и кровь в вас другая, старая. На вас такое не накинешь…

– Так ведь Боря… от государя Сокола он!

– А волхвы у него в роду были? То-то и оно, человек он самый обычный, без нашей крови в жилочках, его и оборотать легче, и вылечить тяжелее, в вас-то сила течет, другую силу как родную принимает, а с ним покамест разберешься еще. Сильный, умный, упрямый, а все ж только человек. Что Илья с себя стряхнул, ровно водичку, то государю отзовется еще.

– А… мог он потому и детей не иметь?

– Еще как мог, Устяша! Умничка ты! Вот что там еще-то было! Бесплодие! Сколько ж лет я такого не видела? И не упомнить сейчас!

– Сколько?

Борис все слышал отлично, только говорить трудно было. Но в себя он пришел, как отпаивать его начали, и теперь лежал, слушал разговор двух волхвиц, гневом лютым наливался.

Удавка?

Бесплодие?

Ох, доберется он до колдуна, на другом месте ему ту удавку затянет… для начала! Не любил Боря людей мучить, да некоторых… не казнь это! Это землю чище сделать!

– Уж лет пятьдесят, как бы не больше, и не припомню сейчас такого, думала, вовсе это умение утрачено. Пришел ты в себя, государь? Ну так и не тревожь девушку, глаза открывай.

И открыл, и сверкнул ими так, что страшно стало.

– Бес-с-сплодие?

– В числе прочего. Давний уж аркан, а может, и два заклинания так меж собой переплелись, не ведаю. Чудом Устя с ним справилась, могла б и сама погибнуть, и тебя убить. Кто другой так и сорвался бы, да у Устиньи дар редкий.

– Да?

– Уж ты поверь. Дано Устинье, кровь в ней пробудилась. Я б такое и не порвала, поди. Может, за три дня, за пять дней. Старый то аркан, хорошо въелся, сжился ты с ним. На крови заклинание делали, старались, душу вкладывали.

– Вот даже как… а кто делал? Про то узнать нельзя?

– Как я тебе спустя столько времени узнаю, там небось уж и следы последние стерлись, расплылись! Мужчина то, женщина – неведомо мне. Может, лет пятнадцать тому накладывали, может, еще и пораньше, ты б еще про времена государя Сокола спросил.

– Пятнадцать… я только на трон взошел, только венец надел.

– Тогда тебя и окрутили, видать. Думай, кому такое выгодно было, да рядом врага ищи, такое издаля не сделать, кровь твоя нужна, волосы, а то и другое чего.

– Никак ты помочь не можешь? Хоть бы зацепку какую, хоть намек – кто?

– Не смогу я, государь, хоть голову снеси. Давняя волшба, слишком давняя. Тут и в воду не поглядишь, и не спросишь – следы уж стерлись. Время назвала, а дальше как – сам решай.

Дураком Борис отродясь не был и в невежестве своем признаться не стыдился.

– Почему раньше никто такого не увидел? Ежели давно это во мне? На мне?

– А кто, государь? Сам подумай, чтобы такое приметить, почуять – волхва нужна или волхв. Часто ты с таким, как я разговариваешь? Мало нас… да и во дворец нам сейчас ходу нет, кто бы допустил меня – до тебя?

Воображение у Бориса всегда хорошим было. Представил он, как идет по палатам царским волхва и как на пути ее встает Макарий… то-то визгу было бы! То-то шума!

А самому ему в рощу и мысли не возникало приехать. К чему?

Что он тут позабыл?

– То-то же, государь. Мало нас, может, и еще меньше останется. Колдуны такое не видят, не дано им, ущербный у них дар. Священники ваши? Для этого не просто верующим быть надо, тоже кровь нужна, способности кое-какие.

– Разве?

– А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду – и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть – увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или когда от Бога вашего такое приходит… то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?

– Нет.

– То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают… тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь – и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле – видел небось такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится – это уж Устинья талант, и то – сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?

– Заплатить?

– Рука двигается?

Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовались покамест плохо. О том Устя и сказала:

– Двигается.

Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.

– Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?

– Обошлось же. И рука восстановится.

– А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.

Тут уж и Борис поежился.

– Страшно.

Устя кивнула. Сила, да.

Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!

Ее любимого удавкой душить?

Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут – так зубами обойдется!

– Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.

Страшно Борису было не просто так.

– Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?

– Могут, – не порадовала его Добряна. – И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун… кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.

– Хуже чувствовать себя будет? Али что?

– Да нет… можно восьмериком карету запрячь, можно четверней… ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека… хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!

– Ах да. Илья, брат Устюшин.

– И Жива-матушка ведает, кто еще…

Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.

– А можно ли обнаружить нечисть эту?

– Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун… так я пока его или ее называть буду, рядом с вами… он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил… понимаешь? Ничего…

– А ты посмотреть можешь?

– Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя… сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе – не передумать.

Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным – и просто согласие давая.

– Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу – помогу.

– Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? – Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.

Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.

– Думаешь, я его – или ее – живым отпущу?

И такое в серых глазах светилось… упертое, твердое!

Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!

– И то верно. – Борис задумался. – Так… отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Фёдор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. – Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил: – Устёна, знаю я, что Фёдор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!

– Найду.

Нечисть искать?

Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут – счастье ведь сулят, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть…

Счастье!

Даже пусть не люба она ему, не надобна как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив… даже с другой – пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!

– Дура. – Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.

Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила…

И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся… давно уж ушла ее любовь. А поди ты – помнилось!

Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут – значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.

Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.

Смолчала Добряна, о другом заговорила:

– Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовался, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти – то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого – рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови…

– Одежды ношеной? – Это уж Устя спросила.

– Нет… часть человека нужна.

– Слюна?

– Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.

Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах – давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять… тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал ровно ошпаренный. Не то что уши – нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!

– Не простынет он в снегу-то? – забеспокоилась Устя.

Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.

– Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко… ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.

Устя кивнула, дыхание перевела.

– Хорошо, когда так-то…

– Хорошо. – Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. – Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.

И ушла.

Устя наедине с царем осталась.

* * *

– Нет нигде ее.

– Не видели.

– Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила и с ним ушла. А что за мужчина – парень у коновязи не знает.

Михайла только зубами скрипнул.

– С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.

– Может, знакомый кто? – задумался Истерман.

– Чтобы царевича прогнал? Что – сюда государь пожаловал?

Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?

– Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит… Что б такое Заболоцким сказать?

– Может, на подворье к ним послать? – Михайла точно знал: случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.

– И пошлю, – согласился Руди. – Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые…

Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.

Его Устя – и в лапах Фёдора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Фёдор все сжимает и сжимает ладони… Так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.

Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет…

Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

* * *

– Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?

Маша была счастлива. Вот она – радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит… видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая, из такой для Вареньки платье бы выкроить…

Илья невесту к себе поближе притянул.

– А на тебе бы то платье куда как краше было.

Маша так вся и заалела от его слов.

– Что ты!

– Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?

Видел он такое у Маринушки. И… царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.

Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных – очень даже красиво. И действует так… снимать все то в одно удовольствие.

Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу – жена?

И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе нравится. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!

Маша, вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь… Немного времени до свадьбы осталось, дни считаные, ну так рубашку сшить – не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.

Но вот чулки шелковые да с бантами… это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.

Чулки – можно.

А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!

Если б Илье сказали, что его мысли – результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.

И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.

Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца с его любовницами нагляделся. Ни к чему ему такое.