Свирепая нежность, или Двенадцать писем сокровенного человека

За весь летний(!) день через станцию проходило… три состава.

Два нефтеналивных и один – уныло-куцый – товарный.

Шли они преимущественно с юга на север.

Да, свято место пусто не бывает: сейчас растет грузооборот автомобильных перевозок.

Но он несопоставим с железнодорожным.

Ни по объему, ни по номенклатуре товаров.

Несмотря на хлопоты, мне удалось выбраться на станцию.

Над всеми пятью, белыми от солнца, ветками путей витал один запах.

То был запах запустения и пыли.

Между колеями путей и рельсами каждой колеи росла высокая трава.

А я знал и помнил: ни между теми, ни между другими не росла трава.

А я знал и помнил: грузовые составы шли в двух направлениях.

С севера на юг.

С юга на север.

По самым скромным подсчетам – от восьми до десяти товарных состава в час.

Письмо восьмое

ОСКОМИНА

…Несколько дней спустя после похорон меня разбудил ранний, возможно, случайный, телефонный звонок.

Не успев поднять трубку, я встал.

– Что так рано?

Жена привычно выпростала из-под одеяла руку.

Нашла мою ладонь.

Угнездилась на ней щекой, возвращаясь в прерванный сон, улыбнулась и попросила:

– Посиди, пожалуйста, рядышком… Мне хорошо с тобой.

…Я забыл свою девочку с протоки.

Врачи посоветовали отцу, фронтовику-окопнику, сменить климат.

И наша семья переехала из дельты Волги в степь.

Но, повзрослев и навещая родственников, я все же побывал на протоке детства.

На ее месте раскинулись квадраты рисовых чеков.

Они появились спустя год-другой после тяжелых 1963 – 1964 годов и заметно разрешили продовольственную проблему, но стерли с лица земли точку моего соприкосновения с лучистой энергией солнца.

И я снова испытал ощущение знакомой, неясной по своей природе, но, – существующей на свете, – тревоги.

Время задевает все.

Время задевает всех.

– Папа, присядь!

Слова жены прервали ход мыслей.

Перехваченный нежностью, я поцеловал ее в по-детски пухлую щеку.

…Она пришла, когда мне сразу и вдруг не стало хватать покоя.

Непокой…

Он был странным.

Он был удивительным.

Он доставлял мучение.

Он лишал прежних радостей.

Путал мысли.

Тревожил сны.

А главное – непокой тот таил в себе знакомый отзвук неясной по своей природе, но, – существующей на свете, – тревоги.

К тому времени я познал и девушек и женщин, но хотел, чтобы рядом была та, – повзрослевшая, – моя девочка с протоки.

И желание то было мучительным.

…Мы долго шли навстречу друг другу, может быть, слишком долго.

Когда поняли, что путь затянулся, решили не расставаться.

Моя спутница и стала причиной той, – непознанной до конца, – тревоги.

Ее – тревогу – мы познали вместе.

Познали, увидев возможность потери.

Но, как ни странно, возможность потери и дала полноту приобретенного.

Ценности стоят того, чтобы тревожиться за них.

И я снова поцеловал жену.

…Ольга одно время исследовала специфику семейного образования и я помню ее ужас: этим делом занимались люди, не готовые нести груз очень специфической, но в целом государственной, ответственности. По ее признанию, двенадцатилетний подросток не умеет ни писать, ни читать, ни считать, и где – в Москве(!), и если бы он был один! Преподаватели – кто угодно, только не педагоги по специальности; одного высшего образования для школы мало: настоящий педагог владеет специальными приемами и знаниями не только по обучению, но и научению. Тот двенадцатилетний подросток признался: всех, кто ему неприятен, он бы убивал; на вопрос, чьи фильмы он смотрит, не смог назвать ни производителей кинопродукции, ни имен сценаристов, режиссеров или хотя бы актеров, но ответил: герои его фильмов решают все проблемы с помощью пистолета.

…Конфликт был, есть и, видимо, будет главной составной не только общественных отношений, но и движущей основой саморазвивающейся личности, вступающей в жесточайшие противоречия со своими убеждениями и верованиями; на исходе уходящего века конфликты в моей стране усложнились, – наряду с их извечными открытыми и скрытыми формами появилась совершенно самостоятельная – откровенно-наглая разновидность; ее проявлением стала гибель людей даже из властных структур – гибель тех, кто оказывал влияние на становление правовых отношений в сфере экономики.

И приходится с грустью констатировать: возможно, будущие столкновения ходят рядом.

От них не отгородиться заборами.

Не спрятаться за железными или стальными дверями.

Не укрыться за металлическими решетками или жалюзи на окнах.

Отгораживание от внешнего мира металлом стало знаковым выражением времени.

Сначала оно характеризовало боязнь жестокостей реальности.

Затем трансформировалось в начало отчуждения людей друг от друга.

И я испытал новое, доселе не знакомое ощущение, – горечь оскомины.

– Папа…

Я обернулся.

Ольга смотрела как никогда до этого, – с чувством глубоко затаенного страха.

– Что будет, если одичают люди?

– Плохо будет, плохо, и – даже очень…

Я кивнул на то, что осталось от котенка – обслюнявленную, с неприятно торчащими, слипшимися комочками шерсти, разодранную зубами эрдертерьера голову котенка с вытекающим правым глазом.

Письмо девятое

ТИШИНА

И теперь думаю: сколько пройдено за последние годы?..

Последние два десятка лет моей жизни – эпоха.

Я увидел собачий оскал национализма конца 80-х, начала 90-х годов ХХ века.

Познакомился с ксенофобией.

Потерял страну, в которой родился.

И, если смотреть в перспективу, проблематично, чтобы малый, средний и крупный бизнесы образовали непротиворечивый уклад; окажется ли их становление несовместимым с произволом и неожиданностью поведения людей, ориентированных только на себя и свой успех?.. К тому же еще не сложились социальные институты государства, способные выработать механизмы принадлежности к стране, способные воспитать иной социально-психологический тип человека; если это и случится – то не скоро, и все вспоминаю тихий, несколько приглушенный большим объемом поточной аудитории голос профессора кафедры литературы и литературной критики своего факультета Галины Андреевны Белой: «Мы живем в удивительной стране, у которой никак не срастутся корни и крона», позже у Хосе Ортега-и-Гассета прочитаю: «Какой видит себя наша эпоха? …Может быть так: она выше любой другой и ниже самой себя» и задохнусь от проницательности великого испанца.

Да, движение – жизнь.

Это аксиома и не требует доказательств.

Но движение без цели и смысла – путь во мраке.

Движение без цели и смысла убивает щемящее чувство радости быть в дороге.

Психологи утверждают: каждый ребенок считает самой красивой женщиной свою мать, самым сильным мужчиной своего отца, а самой счастливой страной ту, в которой он родился и живет.

Но так считает ребенок, как правило, надежно прикрытый родителями.

В отличие от ребенка, взрослый человек имеет возможность сравнивать.

И считает несколько иначе.

Взрослому человеку мало удовлетворения одних физиологических потребностей.

Он хочет удовлетворения потребности в безопасности своей страны в целом.

Он хочет удовлетворения потребности в безопасности своей семьи и близких.

И в то же время не хочет жить ни за железными дверями, ни за решетками на окнах.

Взрослый человек живет в обществе и не может быть независимым от него.

Жить в обществе и быть независимым от него – наивно.

Зрелая личность – не только опосредованный деятель.

Зрелая личность – системообразующий элемент общества, а государство – стул, на котором сидит каждый гражданин.

Все это так, но отсутствие ясных, теоретически обоснованных, а не иллюзорных контуров будущего делают нестабильной и некомфортной жизнь любого взрослого человека, а отсюда – труднореализуемыми потребности в развитии способностей многих членов общества. После шоковой терапии начала девяностых не выработано ни одной крупной – цивилизационно(!) привлекательной – идеи для восстановления внутреннего равновесия граждан, а страна моя изрядно задержалась на станции под названием «Переходный период».

Моя новая страна не есть первооснова по крайней мере для двух старших поколений.

Сможет ли она оправдать для них значение понятия «Родина»?

И оправдывает ли, выдавая им документы о гражданстве?

Так где и в чем теперь искать веру?..

В жестокой и одновременно горькой, а зачастую – извращенной – правде о прошлом?..

Но едва ли настоящее лучше того же прошлого.

В стране, где миллионы людей были выше денег, деньги взяли верх над миллионами.

Взяли настолько, что породили невиданный вид услуг – услуги на убийство.

И находились не только заказчики, но и исполнители.

И, если исполнителей правоохранительные органы порой находили, то заказчиков чаще всего найти не могли.

Так или иначе проблема ценностей вставала во весь рост.

Впрочем, проблема ценностей не теряла актуальности никогда.

Только, оказывается, иногда могут долго оспариваться самые непреходящие из них.

Даже те, что не подвержены коррозии временем.

И, поначалу уступая трудностям, но не желая покоряться жестокости, человек, похоже, склонит голову только перед гармоничностью красоты отношений гражданина и государства.

Это, считаете, слишком умозрительно?

А что, собственно говоря, – не умозрительно!?..

То то и оно!

Но человек, даже потеряв, будет искать и находить ценности.

Он будет искать ценности, порою ослепнув от горя и тоски.

Будет искать ценности, пребывая в состоянии почти расщепленного сознания.

Будет искать ценности без чьей-либо подсказки или помощи.

Но главной ценностью у него вновь и вновь будет Родина.

Вновь и вновь будет удовлетворение чувства принадлежности к ней.

Вновь и вновь будет актуальна неповрежденность лучших чувств человека.

И – незамутненность сознания от искажений реальности.

Человеку хочется не только любить свою Родину, но и гордиться ею.

Гордиться сильной страной, стабильным государством.

Стабильность, если предвидеть опасности регресса, – первооснова продуктивного развития общества.

Родина моя!

Где ты?..

Тишина…

Что же делать?..

Набраться мужества и терпения и попробовать увидеть за деревьями лес.

Так, что это мне принесли?

Диаграмму ИТАР-ТАСС?

Что там?..

Свыше тысячи шестисот человек, как и я, в шкале ценностей вровень с благополучием своих семей видят благополучие и процветание своей Родины.

Затем – соблюдение законности.

За ними – порядка.

И только после них – свое хорошее здоровье.

Значит, как и я, многие люди считают Родину первичной оболочкой своего существования, своей самоидентификации.

И Родина – главная ценность для людей: она вровень с благополучием каждого.

Родина – выше законов.

Выше порядка.

И – даже здоровья.

Неизвестные мне люди сделали хорошую, классную работу.

Не имеет значения: был то политический заказ или независимое исследование.

Важнее то, что люди все активнее врачуют и причесывают себя и свое время.

В номер эту диаграмму!

Может, кто-то хочет укрепиться верой и надеждой?

А поводов для укрепления надежды – более чем достаточно.

У руля государства – третье поколение высших управленцев.

Это немногословные и, хочется верить, ответственные и сильные духом мужчины.

Они мало говорят.

Знают, видимо, больше, чем говорят.

Но удастся ли разогнуть им «загогулину» предшественников?..

Процесс разгибания, скорее всего, вопрос времени.

А пока можно и порадоваться.

Где те мальчишки, что год назад выпрашивали у меня денежку у газетного киоска?

Их судьбу, видимо, уже определили структуры местной, муниципальной, власти.

К тому же все очевиднее эффективность действий исполнительных органов федеральной власти: ее институты способны не только своевременно, но и адекватно отвечать оперативным вызовам времени и обществу, а верховная власть, скорее всего, приступила к разработке стратегических замыслов, рассчитанных на восстановление утраченного внутреннего равновесия многих и многих граждан.

Переменчивая жизнь изменила многое?..

Да, это так.

Но даже она, переменчивая жизнь, пасует перед неизменными данностями.

Во все времена любовь остается любовью.

Верность – верностью.

Дружба – дружбой.

Нежность – нежностью.

Радости – радостями.

Горе – горем.

Подлинные, внутренне присущие человеку начала начал, – неуничтожимы.

Над ними не властны перемены.

Над ними не властна даже смерть.

Перемены – всего лишь записи на полях неизменной природы человека.

Стыдно сказать: мой друг лежит в больнице, а я еще не навестил его.

Надо двигать к нему.

Может, найду утешение в нем?

А вдруг он нуждается во мне?

И – едва ли он поет песни.

Письмо десятое

ПЕСНЯ

– Здравствуй, дружище!

– Привет, дорогой!

– Как поживаешь?

– Если отвечать по-русски, прозвучит неприлично, а если по-японски – хе-ро-ва-то… Видишь, где оказался?

Друг обвел печальными глазами больничную палату и рассказал притчу.

…Шел через пустыню путник.

Нес с собой провианта, чтобы хватило на весь путь в десять дней.

На пятый день встретил умирающего от жажды человека.

– Помоги! Мне нужен всего глоток воды, – обратился к путнику умирающий.

– Не могу: все рассчитано на одного, – ответил путник, – а ты до цели, увы, дошел.

И – ушел.

И – ни разу не обернулся.

Через два часа встретился путнику оазис.

Журчала вода.

Пели птицы.

Укрывала всех от палящего солнца благодатная тень деревьев, и были веселы люди.

И устыдился путник: надо было помочь умирающему.

Вернулся.

Поздно…

И понял тогда путник: он не сделал того, что мог сделать.

– Наверное, все нужно делать вовремя, – подвел черту своей притче друг.

То, что сказал после, удивило:

– За других не ручаюсь, но мы с тобой живем, похоже, остаточным дыханием.

И уже не сказал, а скорее выдохнул:

– Когда же мы найдем свой оазис!

И как-то незнакомо-жестко посмотрев на меня, то ли спросил, то ли ответил:

– Человек неисчерпаем, не так ли? Только кто бы подсказал, где взять мужество?.. Я, грешный, думаю, болезнь моя – следствие очень опасного сочетания правды и неправды наших дней: одно неотличимо от другого, такова, увы, реальность.

Тряхнув головой, как бы отбрасывая докучливые мысли, спросил:

– Как это у Александра Кушнера: «Времена не выбирают, в них живут и умирают»? Скажи, – его горячая кисть касается моей, – не много ли мы потеряли?

Смотрел друг очень внимательно, думая, говорить или нет, и признался:

– Я иногда чувствую себя эмигрантом в своей же стране!

От неожиданности я перестал выставлять на тумбочку принесенные продукты и удивился: человек, который не ведал что с ним будет завтра, страдал не столько от болезни, сколько оттого, что, будучи в своей стране, вынужден представлять себя за ее пределами.

И скорее спросил, чем ответил:

– Эмигрант в своей стране?!.. Это, мой золотой, что-то новое. Хотя, что в этом мире ново?.. Только, скажи-ка мне, куда ты денешься от себя?.. В Дойчланд, чтобы тосковать о фатерлянде? В Америку, чтобы голосить о своей Жмеринке?

И, попав в русло продуманной до меня мысли, добавил:

– Нам с тобой биографию ломали?.. Ломали. Уродами или идиотами не стали?.. Не стали и, думаю, не станем. Мы с тобой уже не большие мальчики, а сердитые мужчины и можем сами нарисовать оазис. Представь: солнце – бриллиант, а звезды – алмазы над головой. Что такому оазису достоинства многих царств мира? То-то и оно… Не дрейфь, никуда мы не денемся… Как это ты сказал: «Живем остаточным дыханием?..» Насколько помню, остаточное дыхание – разница между вдохом и выдохом. Не есть ли та разница суть первородно вдохнутого в нас дыхания? Нам с тобой мало что нужно… Деньги – пыль, водка – дрянь, секс – дело мокрое – всегда кончается ванной, а главное – крышка гроба не имеет багажника…

И, неожиданно получив долгожданное облегчение, предложил:

– А давай споем. Нашу. Любимую…

– А давай, – откликнулся друг.

И мы тихо, в четверть тона, запели:

Черный ворон, черный ворон,

Что ты вьешься надо мной?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

Что ты когти распускаешь

Над моею головой?

Иль добычу себе чаешь?

Черный ворон, я не твой!

Палата слушала, затаив дыхание.

– Спасибо, что пришел.

Друг с благодарностью посмотрел на меня, и снова признался:

– Диагноз плохой. Компьютерная томография показала: позвоночный диск сместился в позвоночный канал. Я висел на волоске: мог запросто стать обездвиженным, но Создатель, видимо, милостив: подсказал через одного человека об этой клинике. Мою операцию тут поставили на поток. Все, что останется – шрам на позвоночнике длинной от силы в десять сантиметров, но, знаешь, страшно… Завтра утром…

И, недоговорив, сказал о том, что волновало больше:

– На всякий случай, если мои вдруг позвонят, чтобы звука не проронил, понял!? Я ориентировал их на день позже. Хорошая собака своей смерти не кажет, не так ли?.. Вот и я сначала о плохом подумал. Представляешь, послезавтра жена и дочь приходят, а я – как новенький!

И попытался изобразить улыбку, но вышла смятая гримаса плохо скрытой боли.

Письмо одиннадцатое

ДВЕРЬ БЕЗ ДВЕРИ

На другой день под утро меня разбудила мать.

– Вставай, отец пришел, – сказала она и стала разворачивать саван.

…Отец лежал весь белый от струпьев.

Похожие на мягкий, нежный пух, струпья не отталкивали и не пугали.

Тлен не коснулся отца, и исходил он не тяжелым запахом разложения, а непередаваемо-приятным, полузабытым ароматом; тем самым, от которого я, некогда обнимая своих детей-младенцев, млел и буквально растворялся в них и в исходящем от них чуть запревшем кисло-сладком аромате грудного материнского молока, и, снова вдыхая сохраненный в себе непреходящий запах начала жизни, как когда-то целовал детей, поцеловал отца, он, протирая глаза, присел и слегка сонным голосом произнес:

– Я, вроде, вздремнул немного…

Увидев свою наготу, смущенно улыбнулся.

Махнув рукой на то обстоятельство, начал с того, чего не знал никто:

– Видишь, как получилось…

Его улыбка стала виноватой:

– Проснуться успел, умыться успел, самовар поставить – не успел. Думал: посидим с матерью рядком, поговорим ладком, чайку утреннего отведаем, всех, кто на ум придет – вспомним… Это мать сказала: сыну нашему трудно, вот я и пришел. Иногда вовремя прийти – лучше, чем что-то вовремя сделать.

– Надо же!

Отец, кивнув на туфли моего старшего сына, искренне удивился:

– Валентинчик до сих пор ставит обувь как в детстве!

…Мой старший сын с малолетства ставил обувь носками в разные стороны.

Удивляла не столько обувь носками в разные стороны, сколько неуловимо-быстрая последовательность предшествующих действий; носком обуви левой ноги сын наступал на задник правой, коротким и легким движением правого бедра и голени вперед и вверх освобождал пятку и полуосвобождал до подъема ступню, затем, стоя только на носке левой ноги, заводил чуть выше левого голеностопа правую ступню, отводил ее насколько можно назад; обувь, что полувисела едва ли не на пальцах, касалась каблуком внешней стороны носка левой стопы, после чего, крутнув правой стопой налево, сын полуразворачивал обувь на ней и, сняв ее, разувал левую ногу и, тут же загребая стопой внутрь, доводил ее до полного разворота вперед задником, прижимая обувь с правой ноги к обуви левой; обувь менялась местами, – правая становилась как бы левой, а левая, не меняя ни места, ни направленности, становилась правой; любая повседневная обувная пара на глазах превращалась в параллель разнонаправленных векторов.

Глядя на обувь, отец кивал своей, – внутренне законченной, – мысли.

Вслух же высказался метафорично:

– Плоть плоти моего дыхания принадлежит сквозному потоку времени. Это хорошо…

И вернулся ко мне:

– Я, сын, – в другой дороге и скоро перестану приходить в твои сны, но в мыслях, извини, останусь. Запомни: сейчас – только трудно, но – не страшно…

И задумался.

Ему, видимо, хотелось сказать еще что-то, но, решив, что не стоит, по-хозяйски глянув на мать, почти скомандовал:

– Не задерживай: смерть и рождение не любят опаздывать!

Мать засуетилась, и стала торопливо заворачивать его в саван.

Слегка придавив, положила под последнюю складку на груди кусок хлеба.

Обращаясь больше к себе, чем ко мне, пояснила:

– Он ушел без крошки во рту, не испив даже утреннего чаю.

И, подняв глаза вверх, обратилась к небесам.

Обратилась, как делала это в последнее время, на синтезе слов двух языков:

– Создатель! Терпеливый и Вездесущий! Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, Кiм Сеңе бiздең тартып алды*. Хранитель Всего и Вся, прими, пожалуйста, мою заботу о ближнем!

И ближний тут же заявил о себе.

После слов матери я поймал затылком взгляд.

Пристальный.

Внимательный.

Проникающий…

Не столько взгляд, сколько тонкая, – метафизическая, – линия.

Преломляясь в гипоталамусе, линия та оседала на краткий миг в гипофизе.

Преломляясь и там, отвесно, – выпрямляя всего, – уходила в позвоночный столб.

Я обернулся.

Волк.

Стоит близко и к чему-то готовится.

Внутри все похолодело и что-то оборвалось.

– Не надо бояться. Я – то, без чего ты – никто.

Спокойно произнес волк и оградил тоном от нехороших предчувствий.

Поясняя посылы, все также спокойно продолжил:

– Причина и следствие – явления неочевидные, если проще, – незримые. Их незримость и мешает человеку проявлять мужество. Мужество жить, не допуская в мысли плохое.

_________________

* Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, кiм Сеңе бiздең тартып алды – Не знаю, есть ли Ты или нет. Не знаю, кто Тебя нам дал, кто Тебя у нас отнял (казах.).

Очерчивая их, задался вопросами.

И, определяя существенные признаки плохого, сам же и ответил:

– Как не допустить в мысли плохое?.. Как приходить к истинам не обязательно с побитым лицом, поврежденными чувствами или затаенной обидой?.. Как не терять облик человека?..

И, – делая все больше пауз, – обобщил:

– Видимо, следует чаще обращаться к смыслам… То есть – значениям понятий… Значения понятий… Разведенные во времени, нередко тоскующие друг по другу единицы мысли. Единственно действительные единицы… Только они умеют умножаться и говорить произвольно изменяемой суммой костей. Кости… Сухой остаток некоего значения. Последний, прощальный поцелуй тех, кто жил до нас и, думая о нас, перебрал и просеял значение многих и многих смыслов. Драма настоящего – в его неосознанном желании придать новизну тому, что, – за редкими исключениями, – уже совершенно и может только быть или не быть. Риск придать, скажем, хотя бы толику новизны смыслу справедливости чреват изменением значения самой справедливости как таковой… Если чаще обращаться к смыслам понятий, они бережно, как ребенка, возьмут тебя за руку и выведут линию единственности и всеобщности любой судьбы. Тогда и станет очевидной преимущество линии непрерывной прерывности перед болезненно-частыми изломами жизни; тогда и станет очевидной красота непрерывности, как станет очевидным и стыд за острые, режущие в кровь, края болезненных изломов.

– Тайна Пути благодати для нас семечки?.. – сыронизировал я.

– Не ерничай, – поморщился волк.

То, что сказал после, выбило из-под ног почву.

Опустив глаза, волк ткнулся прохладным комочком носа в мое колено, и признался:

– Я, брат, ухожу.

Отвечая на немой вопрос, пояснил:

– Спасибо: я досмотрел свой сон. Ты же знаешь: мне надо спеть песню своей любви.

И, снимая все вопросы, обозначил бесповоротность решения:

– Пора. Труба зовет.

И ушел.

Ушел.

А дверь – не шелохнулась.

И произошло очень важное изменение.

Начало ему положил исход вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.