Ларец с двойным дном

Гала Артанже

Ларец с двойным дном

Накануне

Август в провинциальном городке Энске – особое состояние. Волга пахнет тёплой водой и чем-то напоминающим детство и варёную кукурузу. А разморённые под солнышком голуби вообще чувствуют себя туристами: вальяжно прохаживаются по площади, косят глазом на киоск с мороженым и делают вид, что не замечают опасности в лице детворы с палками. Даже отчаянные дворняги не рвутся в гонки за оперёнными нахалами, а беспечно полёживают в тени с высунутым языком и выражением: «Пусть пернатые первыми начнут, а там дальше мы посмотрим».

Энск готовился к проведению Дня города. Праздник обещал стать поистине грандиозным: ни много ни мало восьмисотый юбилей. Событие такого масштаба заслуживало не только праздничного салюта с бюджетом, способным прокормить в течение месяца половину пенсионеров Энска, но и отдельной главы, написанной золотыми буквами в местной хронике. Более того, обычно скупая на комплименты областная газета «Голос Приславля» разразилась статьёй о том, что в Энске ожидается нашествие туристов и паломников.

Местные чиновники, конечно же, почуяли внимание начальства и запах потенциальных премий и вот уже неделю репетировали улыбки перед зеркалом, будто собирались на кастинг конкурса «Мистер Обаяние 2024» для категории «пятьдесят плюс с чиновничьим стажем».

Софья Васильевна Волкова – пенсионерка, бывшая учительница литературы и русского языка, а теперь совладелица детективного агентства «Шпилька» (название которого полностью соответствовало её манере вести разговор) – встречала утро в компании своей верной «Мазды». Автомобиль, как и его хозяйка, имел солидный возраст, непредсказуемый характер и избирательную память. Машина была капризна, подобно примадонне районного масштаба. Но если с ней поговорить по душам, да пообещать заправку на той самой СТО, где бензин не бодяжат, то удовлетворённо урчала и заводилась с пол-оборота.

– Ну, Маздочка, не подведи. – Софья любовно погладила потрескавшийся от времени и солнца руль. – Сегодня у города генеральная репетиция, а у нас с тобой профилактический выгул, то бишь – пробег по бездорожью. Судя по ямам, наш асфальт ещё помнит основание Энска. Кто же знает, где понадобятся твои старенькие, но отважные колёсики. Прояви свою резвость, как в молодости!

После такого комплимента «Мазда» бодро затарахтела и покатила по улице.

Припарковались они у музея на тенистом месте под вязом. Вяз был настолько древним, что, наверное, хранил образ отдыхавшего под кроной Пушкина… хотя надо признать, поэт в Энске отродясь не бывал.

Софья поправила волосы, придирчиво осмотрела себя в зеркало заднего вида и направилась к эпицентру будущего торжества.

На площади перед Домом культуры сооружали временную сцену. Вокруг сцены разноцветными мотыльками кружились школьники, разодетые в костюмы бояр и купцов всех мастей и размеров.

Софья с профессиональной учительской зоркостью сразу поняла, кто есть кто: гимн города завтра возьмёт на себя девочка с косичками и листом с текстом в руках; танцевать, или хотя бы старательно размахивать руками и ногами, будет другая; а худенькая девчушка в сарафане уже примеряла веточки – роль берёзки в массовке досталась ей.

Старушки, эти вечные стражи общественной морали и главные эксперты по всем вопросам, были тут как тут. Они оккупировали скамейки, сидели в ряд, как воробьи на проводах, и переговаривались так, что перекричали бы и рыночных торговок. На повестке дня обсуждались три вопроса. Первый: кто с кем разругался. Здесь безоговорочно лидировала Нина Петровна, председатель ТСЖ «Волжанка» и старая знакомая Софьи. Второй: сколько стоит картошка. Дорогая, безбожно дорогая! Третий: кто же перепутал день сдачи стеклотары. Одни клялись, что вторник, на деле оказалось – среда. Итог: полгорода теперь сидит на бутылках… в прямом и переносном смысле.

А в возрасте Софьи мало что радовало так, как свежие слухи и аромат ванильной сдобы из булочной напротив. Да, булочная до сих пор грела души жителей выпечкой почти советского качества, несмотря на все экономические кризисы.

Здесь же, вокруг сцены между школьниками, суетились и чиновники в количестве, превышающем необходимое руководство небольшой африканской страны. Они с деловитым видом отдавали распоряжения, противоречащие одно другому.

– Софья Васильевна! – раздался голос с хорошо знакомой каждому школьнику интонацией, от которой мурашки бегут по коже даже у тех, кто давно школу окончил.

Конечно! Подобная интонация могла принадлежать если не самой Софье, то Валентине Сергеевне, завучу с тридцатилетним стажем.

– Как хорошо, что вы здесь! У нас такое творится! Даже ваш любимый Достоевский схватился бы за голову!

– Валентина Сергеевна, неужели снова кто-то забыл текст прямо на сцене? – прищурилась Софья, вспоминая старый казус, когда юный чтец от волнения вместо «Памятника» Александра Сергеевича начал декламировать «Широка страна моя родная».

– Да если бы так! – всплеснула руками Валентина Сергеевна. – Аркадий Михайлович, наш музейный директор, как с ума сошёл! Носится по городу, кричит, что нашёл какие-то важные старинные бумаги времён царя Гороха. Теперь бегает, как муха в банке, с этим своим портфелем, который, кажется, не расстёгивал после распада СССР. Всех на уши поставил! А у нас, между прочим, праздник на носу! Репетиции, костюмы, сценарий хуже китайской головоломки!

Софья вдруг ощутила знакомый зуд в районе интуиции. Тот самый, который всегда появлялся у неё накануне чего-то подозрительного и предвещал, что скучно не будет. Последний раз Софья испытывала подобное, когда её приятель-художник обнаружил, что икона в областном музее Приславля поддельная. После чего половина администрации города не спала неделю, а вторая половина искала новые места работы. Ну, про половину администрации Софья, разумеется, преувеличила, вспомнив стилистический приём «гипербола», но шапки с голов руководства музея точно слетели.

– Бумаги, говорите? – прищурилась она и мгновенно переключилась с режима «пенсионерка на прогулке» в режим «детектив на охоте». – Какие?

– Да кто их разберёт! – махнула рукой Валентина Сергеевна. – Говорят, документы купца Барышева.

Валетнина Сергеевна набрала воздуха в грудь и заговорщицки перешла на тихий шёпот:

– Вчера Аркадия Михайловича видели на старом кладбище, он там с фонариком между могил бродил, как привидение, искал захоронения семейства Барышевых. Люди даже крестились, когда мимо проходили! А сегодня с утра он как заведённый: то в администрацию с этим портфелем, то в музей, то на площадь. Представляете! А завтра ещё историческая реконструкция: приезд Екатерины Второй изображать будут. Актёры областного театра, костюмы, кони… Кони, Софья Васильевна! Настоящие! Их привезут на двух грузовиках и выгрузят прямо на площади. Вы представляете, что будет, если кони испугаются и побегут в толпу? Никакая страховка не покроет!

– Да-а-а, история – дело тонкое, – Софья мысленно прикидывала, чем могут быть так важны эти бумаги и как они связаны с предстоящим Днём города. – Особенно перед праздником, когда нервы у всех как струны на расстроенной балалайке.

– Вот-вот! – подхватила завуч, обмахиваясь папкой с программкой концерта. – А Аркадий Михайлович мечется с портфелем точно с ядерным чёрным чемоданчиком и подливает масла в огонь. Подписи собирает против сноса усадьбы Барышева. Всех достал. Вчера даже мэру звонил среди ночи! Того, говорят, чуть инфаркт не схватил – думал, дрон вражеский до нас долетел или Волга из берегов вышла и начался всемирный потоп!

– А где сейчас наш герой? – Софья оглядела площадь в поисках знакомой тощей фигуры директора музея.

– Да наверное, у Дома культуры, он там сцену проверял, чтобы музейные экспонаты не повредили. Вы бы приглядели за ним, Софья Васильевна, по старой дружбе. Как бы чего-нибудь не выкинул! Мне-то само́й некогда – с репетицией вожусь, а дети как с цепи сорвались, а родители ещё хуже: то костюм не тот, то роль маленькая, то текст слишком сложный. Только умоляю, не ввязывайтесь ни в какие расследования! – Валентина Сергеевна понизила голос до едва слышного шёпота. – А то в прошлом году вы так вышли «просто погулять по набережной», что до сих пор весь Энск вспоминает и вздрагивает. А начальник полиции, говорят, валерьянку пьёт литрами, как только ваше имя услышит!

– Обещаю на репетицию только одним глазком взглянуть, а второй не спущу с директора музея. – В лукавых глазах Софьи заплясали те чёртики, которые заставляли трепетать даже самых отъявленных двоечников в бытность её учительствования. – Мало ли что. Спуску не дам.

– Ох, Софья Васильевна, – вздохнула Валентина Сергеевна, – вы не меняетесь. Всё вам надо знать, всё выяснить… и, главное, командовать.

– Профессиональная деформация, – пожала плечами Софья. – Тридцать пять лет отдала школе. После этого даже у святого будет глаз-алмаз и нюх ищейки.

Софья попрощалась с бывшей коллегой и пошла прогуливаться дальше. В голове крутилось: директор музея, старинные бумаги, кладбище, чиновники, приезжие актёры…

Всё это было перебором для провинциального Энска, где самой большой сенсацией за последние полгода считались новые скамейки на набережной. Лично мэр рекламировал их как «инновационные, с подогревом». На деле же оказалось: подогрев – явное надувательство, а инновация заключалась лишь в том, что скамейки не нуждались в покраске, а потому они не пачкали одежду. Но денюжки из бюджета были списаны приличные…

У фонтана выстроилась очередь за мороженым. Фонтан давно нуждался в реставрации, но всё ещё гордо выплёвывал струи воды в непредсказуемых направлениях. Ребятишки с визгом скакали от одной струи к другой.

На сцене суетился Аркадий Михайлович Лужин – высокий, худой, с вихром седых волос, торчащих в разные стороны, как от удара током. И подмышкой неизменный потрёпанный портфель.

«Зачем ему портфель в наши времена, когда все документы хранятся в компьютере?» – подумала Софья. Впрочем, она и сама предпочитала бумажные документы и книги электронным. В таком консерватизме был свой шарм.

Директор музея спорил с молодым человеком в историческом камзоле. Лужин размахивал руками с таким энтузиазмом, что портфель, к радости зевак, едва не улетел в фонтан.

– Я говорю вам: это подделка! – кипятился директор, тыча пальцем в какой-то листок. – Настоящий герб был другим! Там орёл двуглавый, а не эта… курица общипанная с веткой в клюве!

Собеседник, сбитый Лужиным с толку, выглядел студентом на экзамене, выучившим не тот билет. Но выучил же! А это уже полдела. Герб он рисовал старательно, хотя… лучше было бы попросить местного уличного художника Колю-Артиста.

Да-а-а, в провинциальном городке праздник без скандала – всё равно что пирог без начинки: вроде бы и есть, а радости никакой.

– Аркадий Михайлович, – вмешалась Софья с улыбкой, – вы к реконструкции готовитесь или в историческую дуэль втянулись? Смотрите, господин в камзоле уже белее снега стал. Того и гляди в обморок хлопнется прямо на сцене!

– Софья Васильевна! – просиял Лужин и переключил внимание с несчастного актёра на неё. – Вы как раз вовремя! Человек с вашим аналитическим складом ума – именно то, что мне сейчас нужно! Посмотрите! – Он вытащил из портфеля потрёпанный лист бумаги, пожелтевший от времени и покрытый причудливыми завитушками рукописного текста и печатью. – Царская грамота Барышеву Алексею Игоревичу за заслуги перед Отечеством – отцу Петра Алексеевича, самого богатого купца Энска. От самого Его Величества! Если грамота подлинная, то сносить усадьбу нельзя и не придётся полгорода переселять из-за строительства торгового центра. Представляете?! И ещё завещание… – на последних словах он вдруг прикусил язык.

– Ну, про переселение вы горячитесь, Аркадий Михайлович. Хотя, если пару чиновников переместить куда подальше от Энска, я бы не возражала. Особенно тех, кто затеял ремонт дороги под окнами в шесть утра. Так… – Софья скептически разглядывала документ, но разобрать витиеватый почерк так и не смогла. – Бумажка ваша выглядит старше самого города и давно утратила силу. Не те времена! Если грамота вообще настоящая…

Аркадий Михайлович энергично взмахнул рукой и чуть не сбил шляпу с проходящей мимо дамы в наряде боярыни.

– Да про завещание и переселение я образно! Но интересный исторический факт открывается. Охранная грамота! Завтра обнародуем! – торжественно провозгласил он.

Глаза его загорелись фанатическим блеском, хорошо известным Софье по коллегам-учителям, когда те находили новый способ объяснить падежи или теорему Пифагора особенно «одарённым» ученикам.

– Пусть знают: правда – упрямая вещь, – продолжил Лужин, – а то привыкли жить в неведении… Триста лет жили и не знали! А кто не верит – в архив! Там всё есть, только искать надо. А у нас копать не любят, всё лишь бы по верхам!

Софья кивнула, но подумала: «Что-то здесь не так. Слишком уж старик волнуется. И глаза бегают… что-то скрывает! Надо бы и правда копануть поглубже».

В этот момент на сцене послышался оглушительный треск – кто-то из рабочих уронил огромный торшер девятнадцатого века. Аркадий Михайлович охнул и поспешил наводить порядок, бормоча под нос ругательства о вандалах и варварах.

Софья же залюбовалась, как августовское солнце окрасило купола старинного собора в золотисто-розовый цвет, превратив их в нечто сказочное, достойное кисти художника.

«Кстати, а почему на мероприятии не присутствует художник Арсеньев? Кажется, он ответственный за декорации в виде панорамных пейзажей. Непорядок!» – подумала она.

Суета была в самом разгаре: одни таскали доски для расширения сцены, другие репетировали танцы, сбиваясь с ритма при каждом чихе режиссёра, а кто-то развешивал флаги и воздушные шары.

В стороне от наспех собранной сцены собралась кучка людей. Спорили громко. Казалось, каждый считал своим долгом оповестить весь город о своей правоте. В центре внимания опять был неугомонный Аркадий Михайлович, а напротив него – мужчина лет сорока, в дорогом светлом костюме. Всё в нём выдавало столичного гостя. Образ завершало выражение важности на лице, словно москвич делал одолжение провинциальному городу самим фактом своего пребывания в нём.

Улыбка у приезжего была чиновничья – прилизанная и отрепетированная, а уверенный говор транслировал: всё, что он произносит – истина в последней инстанции.

Кажется, у сцены назревал очередной скандал, и Софья решила подойти поближе, чтобы не пропустить ни слова.

– Дом будет снесён, – чеканил приезжий, – проект утверждён, строительная компания уже получила разрешение. Вопрос решён на самом высоком уровне.

– А история им не нужна?! – вспыхнул Лужин. Его голос сорвался на пронзительный фальцет, от которого разгуливающие голуби в испуге взлетели. – Традиции, культурное наследие – всё побоку?! Ради чего? Ради очередного торгового центра с китайскими товарами?!

– История историей, – с безразличным видом пожал плечами москвич, будто обсуждал погоду, а не снос исторического здания, – а людям требуются рабочие места, а городу – налоги. Это всё, что нужно вашему захолустью… – Он замялся, поймав недобрые взгляды окружающих. – То есть, вашему прекрасному историческому городу. С истории налоги не платят, а с торгового центра – очень даже. И потом, кому нужен этот полуразвалившийся дом? Туристы туда не ходят, горожане тоже. Стоит без толку, только место занимает.

– Вам лишь бы налоги, – вспылил Лужин, и его лицо приобрело пунцовый оттенок. – А документы, которые я нашёл? Грамота, списки… если подтвердится их подлинность, этот дом вообще нельзя трогать!

Софья не вмешивалась, но отмечала каждую деталь. Грамота, дом, спор, инвестор из Москвы… Всё складывалось в увлекательную, если не сказать – опасную мозаику, которая так и просилась, чтобы Софья в неё поиграла.

– А вы, молодой человек, – не отступал Лужин, – хоть понимаете, что сносите? Это не просто дом! Здесь жила семья купца, основателя всей торговли района. Он меценатом был: школу построил, театр, больницу, первую библиотеку! А вы хотите ради своей наживы… – Аркадий Михайлович так разволновался, что начал задыхаться.

Предчувствие подсказывало Софье, что это не просто спор, а начало большой городской интриги, способной затмить даже сам юбилей.

«Восьмисотлетие Энска, конечно, событие, но разоблачение аферы или раскрытие тайны – это куда интереснее», – подумала она, поправляя очки.

Снова повилась Валентина Сергеевна с пачкой программок в руках. Она покосилась на спорщиков:

– Видите, опять за старое. Второй день с этим москвичом ругается. Говорит, бумаги такие, что весь проект торгового центра под угрозой. Если документы настоящие, дом не только нельзя сносить, но и вообще придётся кое-кому из администрации объясняться. А там, говорят, такие откаты идут, что половина чиновников уже на Мальдивы билеты присмотрела.

Но спор у сцены неожиданно закончился. Москвич с досадой махнул рукой и ушёл к своей иномарке, сверкающей среди местных автомобилей, словно бриллиант в коробке среди пуговиц. Лужин так и остался стоять с открытым ртом и недосказанной мыслью. Он крепко стискивал портфель, хранивший, видимо, не только последний найденный документ, но и всё прошлое Энска.

Да-а, в воздухе пахло праздником, мороженым и… чем-то тревожным.

Софья проводила взглядом москвича и вздохнула:

– Ну что же, посмотрим, какой сюрприз приготовит нам завтра День города.

В сумочке заверещал телефон. На экране – Василий Арсеньев, приятель Софьи, художник, философ и знаток вин и джаза.

– Софьюшка, голубушка, ну где же вы? Мы с Риточкой заварили чай. Вы же обещались! Ждём вас!

– Ах, чай! Это хорошо, Василий Иванович! Но я после сегодняшних волнений предпочла бы бокал красного вина. Угостите французским?

– Непременно, Софьюшка! Если вы прихватите с собой баночку вашего чудного варенья с абрикосовыми косточками.

– Поезд ушёл, Василий Иванович! Варенье слопали Аннушка с котом Рамзесом. А свежего я ещё не наварила…

– Софьюшка, я вас любую жду: хоть с вареньем, хоть без…

– Ладно уж, угодник престарелых дам! Через полчаса приду с творожными плюшками.

– И на том спасибо! Ждём, голубушка!

Софья убрала телефон и вдруг заметила, что Лужин куда-то исчез. Портфель тоже. Значит, в музей побежали, как всегда вдвоём.

Она вздохнула.

– Сейчас автор женских детективов сказал бы: «Ну, здравствуй, новая книга!» – пробормотала Софья и ускорила шаг в сторону музея, где припарковала «Мазду».

Пинг-понг

Василий Иванович Арсеньев, известный художник со столичной славой и амбициями, стоял у мольберта в позе страдальца, ожидающего, что ему вот-вот должно явиться божественное вдохновение или, на худой конец, чашка крепкого кофе. Нечёсаная седая шевелюра придавала художнику сходство с гибридом Репина и постаревшего пирата, у которого отняли ром, но по недосмотру оставили кисти. Свободная льняная рубаха висела на плечах небрежно, но в этом был свой шарм.

Когда дверь мастерской открылась, Арсеньев вынырнул из-за мольберта с таким проворством, что даже сам Джотто ди Бондонне1, увидевший ангела, позавидовал бы.

– Софьюшка! Мы вас ждали, как музу ждут музыканты! Как холст ждёт первого мазка! Как…

– Слишком громко для полудня и чересчур витиевато для человека, у которого вместо завтрака был, судя по запаху, «Каберне» урожая позапрошлого вторника, – хмыкнула Софья, окидывая художника оценивающим взглядом судмедэксперта. – Вы бы ещё скрипку к уху приложили для пущего драматизма. Хотя нет, умоляю, не надо – соседи и так, наверное, решили, что у вас кошка в период романтических похождений.

Василий Иванович по-актёрски схватился за сердце.

– Софьюшка, я уже думал, вы совсем проигнорируете моего бедного «Купца Барышева на фоне набережной». Должен непременно завершить картину к вечеру. Мэр грозится явиться с проверкой и, дай бог, с весомой оплатой.

Софья бегло взглянула на картину и устроилась в кресле с видом театрального критика, прибывшего на премьеру сомнительной постановки.

– Никак не могла пройти мимо такого эпохального события. Особенно если там присутствуют купец, набережная и… отчётливый небрежный след кисти. Скажите, а купец в курсе, что вы делаете на холсте с его репутацией?

Василий Иванович изогнул бровь дугой и шутливо изобразил обиду:

– Это художественная интерпретация, дорогая моя! Метафора внутреннего освобождения! В каждом мазке – история, в каждом оттенке – философская концепция!

Софья тоже подыграла, продолжив атаку:

– А я-то, наивная, думала, что это просто холст, который кто-то обидел не тем цветом и пристроил фигуру не в том месте. Знаете, если бы купец Барышев встал из гроба и увидел эту вашу «интерпретацию», он бы тут же лёг обратно. И крышку гроба придержал бы изнутри. Ваш купец похож на бурлака на Волге, точь-в-точь!

Художник вздохнул с видом мученика первых веков христианства.

– Ах, вы неисправимы, Софья Васильевна! Женщины и искусство – сложные отношения. Как море и засуха. Хотя… – он сделал драматическую паузу, – надо отдать вам должное: критиковать мои творения осмеливаетесь только вы. Остальные либо хвалят, либо молчат в тряпочку…

– Либо падают в обморок, – подсказала Софья. – Но на то они и слабонервные. А я уже закалённая общениями с вашими полотнами.

– Голубушка моя, куда же так быстро испарился ваш восторг от моего творчества? Где все те дифирамбы, греющие мою душу?

– Скажите, Василий Иванович, не планируете ли вы возобновить рисовать натюрморты? – Софья обвела взглядом мастерскую. – Там хотя бы фрукты молчат и не спорят. Яблоко никогда не скажет вам, что вы не уловили его внутреннего мира. Возможно, гнилого. И груша не потребует скрыть второй подбородок.

– Я художник эпохи постиронии! – Арсеньев воздел руки к потолку, призывая небеса в свидетели. – Я выражаю протест против серой обыденности! Я создаю новые формы! Мой Барышев на набережной вобрал в себя всю боль русского народа.

– Понятно, – кивнула Софья. – Протест против перспективы, анатомии и чувства меры. Всё как положено. Интересно, что сказал бы Леонардо, увидев вашу трактовку человеческого лица, перекошенного болью народа? Полагаю, он бы задумался, не пора ли закончить с изобретениями велосипеда, скафандров, парашютов и подшипников и начать осваивать производство очков, чтобы разглядеть боль в этой гримасе.

Арсеньев всплеснул руками, но улыбка расползлась от одного уха к другому:

– Вы невыносимы, Софьюшка! Просто невыносимы! Но вкус у вас, как ни крути, безупречный. А плюшки ваши – настоящее произведение гастрономического авангарда. Такие же непредсказуемые, как и вы сами. – Он облизнулся с видом Софьиного изголодавшегося кота Рамзеса. – Вы их принесли?

– Чуть помедленнее, Вася, чуть помедленнее… – пропела Софья, подражая голосу советского актёра и барда в одном лице. – До плюшек дело ещё не дошло. Сначала красота, потом – еда. Хотя в вашем случае красота – понятие относительное.

Как фехтовальщики, разминающиеся перед турниром, они ещё немного перекинулись шуточками и дружескими шпильками.

Взгляд Софьи зацепился за накрытый тканью холст, притаившийся в углу мастерской.

Она поднялась с кресла, шагнула вперёд с решительностью музейного вора и откинула покрывало.

– А это что за стыдливо прикрытая Мона Лиза? – фыркнула Софья, разглядывая полотно.

На полотне – портрет. Строгое, заострённое мужское лицо. Тяжёлый взгляд из-под седых сердитых бровей. Лицо выглядело перекошенным от ярости, словно владелец лица только что увидел сумму коммунальных платежей в разгар отопительного сезона.

Софья всплеснула руками.

– Батюшки! Да это же Лужин… Директор музейный. Портрет столь живописен, что с одного взгляда патологоанатом установил бы цирроз печени. Василий, дорогой… а вы уверены, что Лужин был жив, когда вы это писали? Или, может быть, вы таким способом торопите события?

Арсеньев отмахнулся, транслируя жестом, что художнику плевать на мнение критиков, особенно если им нечем платить:

– Лужин в расцвете своей старческой красы. А старость – это конец начала. Или начало конца – как посмотреть. Он, кстати, просил немного сгладить, но я же реалист…

– Вы его не сгладили. Вы его художественно прикопали, – покачала головой Софья. – Вы изобразили Бориса Годунова в день апоплексического удара. Причём посмертно. Кстати, а зачем Лужину вдруг понадобился портрет? Неужели решил напугать внуков, чтобы те лучше учились?

– Каких внуков? Их у него нет. Как и детей, кстати… Город заказал. К восьмидесятилетию, – пояснил Арсеньев, подливая вина. – В краеведческом музее и повесят. Рядом с чучелом лося и коллекцией минералов. А бессменного директора, – он понизил голос до театрального шёпота, – наконец-то отправят на заслуженную пенсию. Ему и замену уже нашли. Из Приславля. Но Лужин пока не в курсе. Думает, что будет стоять у руля своего судна до скончания музейных веков.