Любовница Иуды

скачать книгу бесплатно


– Это там, где паслось стадо свиней? Вот это? – следователь показал Олимпиаде раскрытую на нужной странице книгу.

Вместе с нашим героем и мы подошли поближе: иллюстрация и впрямь устрашала своим наивным натурализмом благодаря точному, почти фотографическому рисунку. Особенно впечатляли злобные оскалы упитанных розовых свиней.

Иуда был особенно взволнован. Многие детали художник схватил так верно, будто сам был на том месте, возле того обрыва, и видел одержимого, который выскочил из скалистых пещер Вади Семака в длинных грязных патлах и рваных лохмотьях, израненный острыми камнями и перепоясанный гремящей цепью. Этот безумец бросился с обломком горной породы прямо на Егошуа, словно знал, кто он. А раввуни стоял к одержимому спиной, созерцая дикую прекрасную местность. В тот миг Иуда первым заметил опасность и метнулся наперерез. Ударил безумца ногой в живот, а затем, опьяненный победой, едва не забил до смерти – хотя бесноватый оказался поразительно вертким и сильным. Егошуа с гневом приказал отпустить несчастного, сказав, что он и сам бы легко справился, не делая человеку больно. И тут же это доказал: когда, освободившись из рук Иуды, безумец снова бросился на учителя, тот заморозил несчастного на месте одним движением руки и глаз – это было удивительное зрелище!

Иуда вдруг ощутил запах гниющих водорослей и смрадного тела одержимого из Гергесы, жившего в пустых гробницах.

– Значит, ваша молитва не подействовала на Караченю? – задумчиво спросил Джигурда и захлопнул книгу. – А вы не могли бы повторить ту молитву его еще раз, прямо сейчас перед нами, причем с той же интонацией, как тогда?

Олимпиаду не пришлось долго упрашивать. Она поднялась с лавочки и повернула постное лицо к следователю. Но вдруг передумала – и стала смотреть на Иуду, словно он показался ей более подходящим слушателем.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, аминь. От Богородициной молитвы, от Иисусова креста, от Христовой печати, от святых помощи, от моего слова отыди, бес нечистый, дух проклятый, на сухие дерева, на мхи и болота, и там тебе место, житие, пребывание и воля, и там кричи, а не в рабе божьем Петре самовольничай. Вся небесная сила, Михаил Архангел, Авоид-ангел и все святые чудотворцы: Нифонт, Илия пророк, Николай чудотворец, Георгий Победоносец, и царь Давид, Иоанн Креститель, Власий, Истофер и Никита великомученик…

– Достаточно, спасибо! – перебил Джигурда. – Может, у вас есть фотография этого Карачени?

Недовольная тем, что прервали её радостное восхождение на молитвенную гору, привратница обиженно скомкала губы, подсиненные горем и аскезой, и хотела было ответить в том духе, что нет, дескать у неё ничего… Но вовремя заметила, что следователь уже стоит около простенка и внимательно разглядывает на фанерном щитке остановленные мгновения её черно-белой жизни. Подошла и стала искать среди них Петин снимок, однако его там не оказалось.

– Мой сосед Прохор сфотографировал нас с Петей на прошлую Пасху и отдал мне фотографию. Мы даже не видели, когда он снимал… Но где же фотка? Позавчера еще висела вот здесь, под карточкой покойной сестры!

– Фотография была в единственном экземпляре? – Джигурда сделал вид, что очень расстроен.

– Ой, нет! Еще одна есть, в альбоме, – вспомнила Олимпиада и полезла в комод.

В её движениях, еще недавно заторможенных, появилась неприятная суетливость, а на блеклых щеках проступили красноватые пятна – верные признаки близкого нервного срыва. Наблюдать, как осыпается с привратницы шелуха навязанной самой себе роли, было тягостно: ведь о возможности для нее совсем другой жизни говорили красивые каштановые волосы, выбившиеся из-под старушечьего платка, стройная фигура, угадываемая даже сквозь монашеское платье до пят, выразительное лицо с тонкими чертами. Но его вряд ли когда-нибудь согревали мужские поцелуи. Теперь Олимпиада чем-то напоминала Иуде Марию из Магдалы, когда он потерял любимую навсегда.

Внезапно привратница, разгребавшая содержимое комода, резко отдернула руки назад, будто прикоснулась к скользкому телу гадюки, свернувшейся на дне рассохшегося ящичка. Джигурда стремительно подскочил к Олимпиаде – и тоже замер: среди мешочков с пахучими лесными травами лежал медицинский шприц. С помощью носового платка следователь извлек его и принюхался к мутному цилиндрику, где темнел между иглой и поршнем остаток жидкости травянистого цвета. Привратница поглядела на шприц круглыми неподвижными глазами и растерянно выдохнула:

– О, Господи! Откуда он здесь?

– Это мы и хотели бы выяснить, – Джигурда не мог справиться с захлестнувшей его волной радостного ожесточения. Горьковатый запах, просочившийся из цилиндрика, заставил следователя задуматься. Он снова подошел к старинному комоду и стал быстро перебирать серые холщовые мешочки с названиями трав, намалеванными химическим карандашом. И вот нашёл то, что искал. Держа в вытянутой руке перед собой один из мешочков, Джигурда медленно и строго, будто приговор на суде, прочитал вслух:

– Цикута, или вех ядовитый… – И нацелил на Олимпиаду сверкающие стекла своих очков. – Надеюсь, эта травка ваша?

– Моя. Что тут такого?.. – У привратницы задрожали длинные и как бы лишние на постном лице ресницы. – Я делаю из неё порошочки против опухолей, против колик и всяких воспалений. Не для себя стараюсь – для людей.

– На этот раз вы, кажется, перестарались, – с удовольствием съязвил Джигурда. – Где вы траву достаете? И как готовите экстракт?

– У меня есть своё место в осиннике за торфяным болотом. Вех любит тень и прохладную землю. А готовлю просто: из свежих стеблей выжимаю сок, потом выпариваю его в глиняном горшке на слабом огне, всё время помешивая. И непременно шепчу молитвы.

Мы видели, что отец Прокл мрачнеет с каждым словом привратницы и все крепче сжимает на груди панагию с изображением Богородицы. Зато для нашего героя черница Олимпиада становилась ближе и понятней – сейчас он находил в ней сходство с родной матерью, которая всегда делила свою любовь к тайне между Иеговой и колдовскими травами.

– Какой препарат сильнее: из свежей цикуты или из сухой? – продолжал допрос Джигурда.

– Из свежей, конечно. Но им можно убить. И за свежей цикутой я уже давно не хожу, ноги болят. А сушеные листья зашиваю в полотно, размачиваю в кипятке и прикладываю к больному месту как припарку. Очень помогает!

– Мы в этом убедились, – не унимался в своем сарказме следователь Джигурда. От возбуждения он жадно закурил, уверенный, что теперь у хозяйки можно и не спрашивать разрешения. – Скажите, а Караченя знал, что у вас есть цикута?

– А как же! Я вылечила его этой травкой от колик в животе. Он был мне очень благодарен.

– Оно и видно… Вы все же альбомчик разыщите, хотелось бы взглянуть на вашего сироту, – произнес Джигурда с нескрываемым раздражением.

– Так вы что думаете, это Петенька? – жалобно охнула привратница, словно до неё только что дошел смысл происходящего.

– Я ничего не думаю! Пока что все факты против вас, – хмуро отрезал Джигурда и, не дожидаясь, пока это сделает хозяйка, сам выдвинул последний ящичек комода – на ворохе катушек с разноцветными нитками лежал пухлый семейный альбом.

…На расплывчатой любительской фотографии привратница Олимпиада, в неизменном своем платочке, глухой кофте и длинной юбке, о чем-то оживленно разговаривала с худощавым длинноволосым пареньком в тонком свитере. Иуда пригляделся к снимку и отметил в лице парня знакомое несоответствие между диковатым выражением болезненно-размытых выпуклых глаз и чистой линией юношеских губ. Он узнал паренька на фото и сказал Джигурде:

– А ведь это Петруха по кличке Зелот. Он был в тот первый вечер у Марсальской в особняке.

13. Только без вранья!

Вечером мы наконец встретились со своим героем в холостяцкой квартирке Ирнега Тимса. Вряд ли стоит подробно описывать эту встречу: вся она до последнего жеста использована в книге, так или иначе. Конечно, мы волновались ужасно, как никогда в жизни, и ни на секунду не могли избавиться от чувства, будто снимся сами себе наяву, не в силах осознать, что являемся свидетелями великого чуда, такого будничного и в то же время незримого: сидим, пьем водочку, слушаем предателя номер один о своем детстве в Кериофе, о Марии Магдалине, об Иисусе и земле обетованной. Но счастье какое-то неполное, ибо до конца не верим, хотя понимаем, что верить надо, иначе не только роман не стоит писать, но и вся наша жизнь лишится тайны и продолжения – зачем тогда жить на этом острове? Красивый сильный человек читал наизусть целые отрывки из Ветхого завета на арамейском языке, на иврите, и музыка чужой речи убеждала крепче любого довода. Но когда мы попросили гостя приоткрыть завесу над образом его двухтысячелетнего существования, он наотрез отказался – даже если бы помнил. Всему, мол, свой срок. И всё же, опрокинув стакан красного вина, он подкинул для романа несколько деталей, но предупредил:

– Только без вранья. С меня достаточно Левия-Матфея…

Мы поспешно поклялись быть добросовестными в слове. Возможно, зря клялись. Потом прочитали Иуде главу из романа «Мастер и Маргарита» нашего любимого писателя Михаила Булгакова – о Христе и Пилате. Наш гость слушал внимательно и даже немного побледнел. В конце сказал:

– Записано хорошо. Но это не мой раввуни. Разве мог такой жалкий человек перевернуть весь мир?

На те страницы, что были посвящены лично ему, и вовсе обиделся. Попросил налить водки – ухнул её одним глотком – и резко поднялся из-за стола: дескать, у него на сегодня назначена встреча с Вениамином Кувшинниковым. Мы и этому поверили, только нервно и глупо хохотнули на прощанье.

Закрыв двери за гостем, мы бросились к редакционному магнитофону, спрятанному под газетой на тумбочке, рядом с накрытым столом: запись была в полном порядке. И тогда мы поняли: на самом верху к нам благоволят, и, может быть, даже поощряют. Ведь им ничего не стоило уничтожить следы состоявшейся уникальной беседы – это умеют делать даже простые колдуньи, вроде Марсальской…

14. Два духа одного тела

– Возможно, ты уже успел заметить одну особенность нашей жизни, косвенно связанную с твоим именем. Никто у нас и не поморщится, если ты в сердцах назовешь его Каином или Иродом. Бабки костерят этими именами своих внуков. Но попробуй кого-нибудь обозвать Иудой – последний негодяй бросится на тебя с кулаками. Почему?

– Хочешь обидеть? За евангельского Иуду я не отвечаю. Это на совести апостолов.

– А Иисус?

– Не совсем таков. Но более-менее похож.

– Как тебе наш Тотэмос?

– Я будто попал в свою древнюю Иудею. Кругом одни патриоты и учителя. Боюсь, что и конец будет тот же…

– Ты посетил гробницу Великого Островитянина?

– Следователь Джигурда водил на экскурсию… Ничто не ново под колесом луны! Эти скифы талантливо крадут отовсюду понемногу и выдают за своё. Кто он такой, ваш Великий Островитянин?

– Когда-то он действительно был мой. Казался посланным свыше вождем и пророком. В школе я вообще боготворил его. Как и положено! Потом даже пытался сопоставлять его жизнь и деятельность с Писанием. Вспомни: Иегова разрешил Навуходоносору срубить могучее дерево господства Бога. На корень дерева были наложены железные и медные узы – до будущего разрешения ему расти. Это случилось в дни последнего царя – Седекии. Потом пошли, по словам Иисуса, определенные времена – период существования без божественного дерева. Их срок указом в книге пророка Даниила и составляет семь времен. Это 2520 лет… Не буду утомлять тебя подсчетами. Кончились эти смутные времена в тот самый год, когда деятельность Великого Островитянина достигла своего пика. Вспыхнула первая большая война, начатая каинитами. Сбывались предсказания о последних днях, а именно: восстанет народ на народ, царство на царство, и будут голод и мор, землетрясения по местам, умножения беззакония…

– Думаю, твои привязки истории к Писанию не очень нравились Веберу?

– Тебе уже Ксения рассказала? Да, он приходил в ужас от моих изысканий. Даже поставил на одном собрании вопрос о моем пребывании на сходках. Я тогда был молод, и мне простили. Лично ко мне Вебер относился заботливо, по-отечески. И я к нему соответственно. Хотя имелись у нас разногласия. Великого Островитянина он считал злейшим врагом человечества. На этой почве Вебер постоянно конфликтовал с властями острова. А я исходил из принципа: кесарю – кесарево… Вспоминал сказанное апостолом Павлом: каждый пусть остается на своем месте. Вполне разумный компромисс. Не надо лезть в политику. Вебер обвинял Великого Островитянина в разрушении церквей. Я возражал: не он разрушил, а его ученики. Разве Иисус не говорил: разрушу сей храм и в три дня построю новый? А чем лучше, казалось мне, наша церковь? Та же торговля, только свечами, крестиками и ладанками, то же фарисейство, угодничество перед людьми в рясах, поклонение рукотворным иконами… Да ведь и сам Вебер выступал против всего этого!

– Как ты смотришь на то, чтобы я организовал «Общество друзей Иуды»? Можно называться и «Свидетелями Иисуса».

– Не паясничай. Об этом я тоже часто спорил с Вебером. Он делал основной упор на Иегове и часто забывал про Христа, они оба как бы сливались у Вебера воедино. Я же хотел некоторого разграничения. Для меня Христос был, прежде всего, Сыном Человеческим, а уж потом Божьим. А Вебер все человеческое в нем как бы не принимал в расчет. Наша община стала смахивать на некий иудаистский филиал веры. Моя островитянская натура не могла с этим мириться.

– И вы разошлись, как в море корабли?

– Быстро ты наших словечек нахватался. Произошло наихудшее, даже вспоминать об этом – как Сократу пить цикуту. Дело вот в чем: Вебер давно сидел на крючке у секретной службы безопастности Тотэмоса. Я тоже был на заметке. Но ко мне относились благосклонно: я их устраивал. Однажды меня вызвал к себе Ферапонтов – он тогда руководил этой службой, и прямо в лоб заявил: у нас, мол, имеются все права запретить деятельность организации. Но у вас, сказал он, есть выход – добиться переизбрания Вебера и самому стать надзирателем. Дайте нам, говорит, имена наиболее рьяных его сторонников и защитников, и мы с ними интеллигентно потолкуем, а вы поговорите со своими людьми. Я знал, что со службой безопастности не шутят. И сделал всё, как велел Ферапонтов: ради спасения общины! Был уверен, что смогу оживить её деятельность, очистить от рутины и привлечь молодых островитян. Вебер же своей непримиримостью мог все погубить. В общем, я деликатно побеседовал со старейшинами и теми старшими из мужчин, кто поддерживал мою линию на обновление. Они согласились. Ферапонтов со своей стороны поработал с приверженцами Вебера: припугнул их в свойственной ему манере сытого льва. В конце концов, на областном собрании выбрали меня, причем с солидным перевесом в голосах.

– Ну и в чём здесь трагедия? Неужели Вебера это убило?

– Именно так! Я и не думал, что он настолько честолюбив. Публично назвал меня раскольником и как говорится, хлопнул дверью: создал свою инициативную группу, можно сказать нелегальную. При всем своем уме Вебер был наивным человеком. Вскоре меня снова вызвал к себе Ферапонтов и предупредил: что группа Вебера становится опасной, но применять к ней силу власти не хотят, чтобы не сделать их страдальцами в глазах Запада. Поэтому я должен честно написать всё, что думаю о своем бывшем надзирателе, вспомнить его безыдейные высказывания о Великом Учителе, а также в адрес руководителей центральной и местной властей. Короче, отречься от него. Я воспротивился. Тогда Ферапонтов намекнул, что моя связь с Марией Залетновой может из тайной сделаться явной: заинтересованные люди донесут до нужных ушей – и жены и общины. Я возразил: мол, у него нет, и не может быть никаких доказательств, это чистой воды шантаж, – и Залетнова, утверждал я, просто подруга школьных лет, которую мне хотелось вовлечь в организацию, но у меня ничего не получилось, и мы расстались навсегда. Он засмеялся и вытащил из стола несколько фотографий, где я нежно обнимаю Марию. Потом включил магнитофонную запись одной из наших встреч. Впервые мне тогда захотелось убить человека. Мелькнуло даже подозрение, что Мария работает на него. Я понял, что из этой ловушки не выкарабкаться. Смириться с возможным уходом жены и потерей влияния в общине я бы ещё смог. Но дети… Я ведь по ним до сих пор тоскую… Ну, а что дальше, ты, наверное, знаешь. Группу Вебера, как известно, прикрыли. Что-то у него в нервах заклинило, и его упрятали в психушку. Из лечебницы он вышел как раз в тот день, когда меня убили. Вебер связал мою гибель с политикой, простил мне все грехи, облил себя бензином и устроил самосожжение возле памятника Великому Островитянину. Умер в больнице от ожогов.

– Глупо. С ним все понятно. А скажи мне: Мария любила тебя всерьёз или просто так… роман? Что тебе сердце подсказывало?

– Тогда мне казалось, что и вправду любит. Сейчас – сомневаюсь. К тому же, она хоть и присутствовала на двух наших собраниях, но не прониклась. Призналась, что будто какая-то сила выталкивает её со сходок в Зале Царства. Дескать, даже дурно ей делается… Но я её любил ещё с пятого класса.

– А почему ты не женился на ней?

– Скажу откровенно: своей женой я её не мог представить. Знал ведь, какая молва за ней тянется. А тут ещё мой брат…

– Он-то здесь при чём?

– При том… Мне кажется, что братец невзлюбил меня еще в утробе матери. Мы ведь с ним близнецы, однояйцовые. Я появился на свет первым. Врачи говорили, что братик мой уже в зародыше проявлял плохой характер: поспешил вытолкнуть меня наружу. Выходил я в этот мир с трудом. Но Яшка – еще труднее. На семь минут задержался! Шёл он при родах ногами вперед. И от этого потом слегка прихрамывал. А тогда его еле спасли, и мама чуть не умерла. Делали кесарево сечение. Может, поэтому меня она любила больше. Яшка втайне страдал и ревновал… Думаю, со всем этим и связана его дурацкая идея личного пространства, которое якобы надо обязательно застолбить, чтобы стать счастливым. Ему всё время казалось, что я претендую на какую-то его долю. И он всё делал наперекор, лишь бы на меня не походить. Если я, например, с удовольствием уплетал манную кашу, он отпихивал тарелку. Одно время я не верил в Бога и любил Великого Островитянина. Яшка же наоборот: усиленно и часто вслух читал Библию, демонстративно ходил в церковь, дома молился перед едой – словно дразнил меня. Очень был дружен с дьяконом Родионом, который постоянно захаживал к нам, приносил гостинцы. Но меня от Шойгина просто воротило.

– Могу обрадовать: он твой родной отец. Перед смертью мне в этом сам признался.

– Я уже и сам знаю. Сегодня мы с ним встретились и немного пообщались. И, знаешь, он меня очаровал. А ведь в жизни был совсем другой! Или, может, казался таким: не духовным лицом, а лицедеем из народного театра.

– Твой братец, видно, многое от него взял?

– Не знаю, от кого он всякого набрался… Когда мы играли в войну или в казаков-разбойников, он неизменно бывал в стане моих врагов. И тут уж отводил душеньку, охотился на меня всерьез, как на лесную дичь, и если я вдруг опережал его, то выслеживал. Бросался с кулаками и готов был убить. Однажды мы втроём, вместе с мамой ехали в лифте, и лифт застрял между этажами. С Яшкой случилась истерика: побледнел как снег, затрясся, стал пинать всех, кто находился в тесной кабине. Хорошо, что вовремя пришли мастера. Мы и спать в одной комнате не могли. Но и с матерью он тоже боялся. Спал в кухне, на топчане. Мама обращалась к психиатру, но тот никаких особых отклонений не нашел.

– Какое отношение имеет всё это к Марии?

– Самое прямое. Дело в том, что Машу, он, как выяснилось, тоже любил. Себя же уверял, что и она входит в зону его личного пространства, в которое я, дескать, нагло вторгся. Когда понял, что душу её не завоюет, решил приступом взять тело. Но это уж потом случилось, после истории с монетой… А сперва Яшка даже из гордости сумел разлюбить Машу. Вот характер! Сам признался: усилием воли и нарочитым разгулом циничного воображения попросту разложил её образ на составные части – на почки, желудок, мочевой пузырь. И так крепко думал об этом, что во снах Маша приходила к нему на свидание в образе ходячего скелета, в платочке и газовом платьице. Скелет во сне щелкал челюстями, говорил голосом Марии и нахально лез целоваться…. С тех пор Яшка не мог смотреть на неё без смеха и тайного содрогания.

– А про какую монету ты упомянул? Я нашёл в кармане твоего пиджака половинку сикля. Не эта ли?

– Она. История с этой монетой – тоже загадка. Хотя наш остров загадками не удивишь. Самое интересное, что всем чудесам наши ученые находили научные объяснения. То вдруг на горизонте появлялся мираж прекрасного дворца из стекла и алюминия, с райскими птицами и фонтанами – некоторые островитяне устремлялись к нему кто на чем: на велосипедах, на телегах, на автомобилях. Иногда на виноградных лозах вырастали кукурузные початки – и почему-то всякий раз перед приездом высокого начальства из Центра. А однажды с неба посыпались эти монеты: нанесло их каким-то континентальным ветром. Мы с Яшкой стояли в это время в почетном карауле, возле памятника Великому Островитянину, что на площади Восстания. Дежурство там доверяли только лучшим школьникам Тотэмоса – они ждали своего дня, как праздника. И вот прошёл час, а мы все плавились на солнцепеке: смена где-то задержалась. На нас были мышиного цвета костюмы, пилотки, тяжелые ботинки, как у солдат. И вдруг наползли тучи, поднялся шальной ветер с пылью. Внезапно я услышал звон монет, рассыпавшихся по булыжникам. Мы плюнули на караульный устав и бросились на волнующий звон. Монет оказалось немного, и почти все их расхватали туристы. Деньги – старинные, со всего древнего мира: из Египта, из Рима и Афин. Нам ни монетки не досталось, хотя все кругом обшарили. И вдруг одна монета с царственной грацией выкатилась откуда-то и прямо к нашим ногам. Мы вцепились в неё одновременно и даже вступили в короткую схватку. А после глядим: в руках у нас по серебряной половинке. Но мы и этому были рады. Коллекционеры каким-то образом пронюхали про нашу находку и предлагали за нее большие деньги. Я отказывался. А Яшка украл мою половинку и продал вместе со своей, как целую монету. Когда я обнаружил пропажу, мы подрались. Но потом решили купить новый велосипед, один на двоих. И вдруг через неделю оба одновременно нащупали наши половинки в карманах своих штанов. То-то было радости! Мы окончательно помирились и дали клятву молчать. Общая тайна ненадолго объединила нас, вроде как заговорщиков. Яшка начал всерьез молиться. Да и я впервые заглянул тогда в Писание.

– Значит, вторая половинка находится у твоего брата?

– Ну да. От этих полсиклей невозможно избавиться. Мы зарывали их в землю ради проверки, но они все равно возвращались к нам в карманы, как бумеранги. Может, я преувеличиваю, может, причины в возрастных явлениях, но с тех пор мы стали открывать в себе новые черты. Яшка перестал бояться темноты и замкнутого пространства. А я – наоборот: не мог ездить в переполненных автобусах, прятаться в пещерах от непогоды во время турпоходов. Один вид толпы вызывал у меня панический страх и затаенную ненависть. Забыл рассказать: когда монета располовинилась у нас в пальцах, в тот момент у каждого в груди словно что-то запеклось. Может, и от жары. Мы приложили холодные, как лед, половинки к горячим местам, и сразу стало легче. Правда, у Яшки нагретое место вскоре начало опасно твердеть. Мать испугалась, что там злокачественная опухоль, и повела его к хирургу. Тот решил разрезать. И знаешь, что выявил? Не поверишь: неразвившийся плод младенца! Врач сказал, что это мог быть зародыш третьего нашего братца, которому не повезло. Видимо, Яшка находился в утробе матери в более выгодном положении и, грубо говоря, забрал все соки, предназначенные для младшего братца. Когда мертвый плод вырезали из груди, Яшка почувствовал себя лучше, перестал раздражаться из-за пустяков. Он сделался проще, но и опасней. Заметив, что я потянулся к Богу, он наперекор мне тут же охладел к церкви и заделался эпикурейцем, прожигателем жизни. В наступивший для него усладительный период он и изнасиловал Марию…

– Это как же? И ты его не убил после этого?

– Не горячись. Он воспользовался сходством со мной. Как, впрочем, и Мария завоевала меня своим сходством с Магдалиной. В моем воображении, конечно. Ты ведь подтверждаешь мою поразительную догадку? Прочитав все четыре Евангелия, я возлюбил Магдалину почти как реальную женщину. Отчего – не знаю. Я испытывал к ней такое же сокровенное мужское влечение, как и к Залетновой. Я бредил, тосковал, сочинял, лепил для себя образ, подобно греческому Пигмалиону, – пока не убедился, что моя одноклассница Маша Залетнова и есть прекрасная Магдалина. Это стало потрясающим открытием. Тайная мечтательница, хорошая подружка и лукавая проказница вдруг преобразилась. И не только в моих внутренних, но и во внешних глазах. А потом был сон: Маша и Христос, взявшись за руки, идут ко мне по весеннему полю и улыбаются, и у неё на голове светится венок из красных анемонов. Я проснулся, заплакал и понял, что люблю. Да и Маша изменилась ко мне, словно ей передалось мое состояние. Сама как-то обмолвилась при встрече.

– Очень интересно. Но ты отвлекся, мой брат.

– Так вот… Мария какое-то время жила одна. Мать её скоропостижно скончалась, а отчим куда-то уехал. Яшка надел мой выходной костюм, новые туфли, сбрил свои усики, которые носил в качестве отличия, и вечером нагрянул к ней домой. Она после рассказывала, что все его манеры, все словечки были моими. На них она отчасти и купилась. К тому же никогда еще не видела меня Мария таким обворожительным и, как нынче говорят, сексапильным. Он весьма тонко действовал и совершенно вскружил ей голову. А тут ещё вино, цветы, музыка. И только позже, в постели Залетнова поняла, что это не я. Но было поздно… Он ведь заразил её какой-то болезнью, негодник. Думаю, нарочно.

– Так, может, он жив? Следователь Джигурда считает, что его смерть мнимая. Уж не он ли тебя ножичком?

– Он, конечно, жив. Но ещё раз повторю: это ваши проблемы. Меня они уже не волнуют. Я и так лишнего наговорил…

Глава 5

«Отцы и дети»

15. Петр Караченя и колдунья Ядвига