скачать книгу бесплатно
– Спасибо, дорогая, борщ был великолепный. Даже кишки начинают вспоминать своё, родное. Но сейчас бы я соснул немного. А то опять с головой не в порядке. Да и откуда ему быть, порядку, если за один день я успел столько раз получить по морде?
– Вздремни, солнышко. Ты даже огрубел после этих побоев, стал похож на своего младшего братца Якова – те же шуточки… Отдыхай! – Она поцеловала его в лоб и прикрыла до подбородка верблюжьим одеялом.
Спать он на самом деле не собирался. Но, убаюканный мягким стуком настенных часов, незаметно уснул и очнулся уже в полночь. В комнате было темно и тихо. Только часы долбили тишину тонкой стамесочкой, словно хотели кого-то выпустить наружу. В верхней части окна, сквозь траурную рамку открытой форточки, виднелась круглая луна – всё та же, что мерцала и в иерусалимском небе в тот бесконечно далекий четверг перед Пасхой… Он никогда не понимал странной любви Егошуа к луне, на которую тот мог смотреть всю ночь: что испытывала в эти минуты его загадочная душа? В Иуде же луна вызывала одно тоскливое томление духа, как у овцы перед закланием, – а всё это началось с тех пор, как её восковой свет навеки застыл в мраморных зрачках мертвого отца. Глядя сейчас в такое же пустое лицо луны, Иуда вдруг почувствовал, что не один в комнате. Он замер и вцепился потными пальцами в обивку дивана. Обшарив глазами текучий сумрак, ничего подозрительного не обнаружил. Однако неприятное чувство, что за ним наблюдают, не проходило и даже усиливалось. Он взглянул вверх и прищурился: прямо над его головой повисло зыбкое облачко. Он долго смотрел на еле заметный сгусток и мысленно спросил: «Ты кто?» – хотя уже догадывался, кто это. Облачко по-прежнему висело на месте – в его лиловатой глубине лишь произошло беглое перемещение прозрачных волокон. Иуда понял, что призрак, пытаясь изъясниться, посылает вместо голоса волновые импульсы, но ещё не умеет пробить их сквозь человеческую оболочку, будучи астральным телом, без необходимого для этого опыта. Иуда решил помочь – страшно захотелось поболтать с собратом.
Вспомнив обстоятельства своего первого удачного выхода из нового тела (в кровати у Марсальской), он резким усилием воли сконцентрировался в некое подобие шаровой молнии, отскреб себя от теплых стенок телесного колодца, как готовую лепешку отдирают от каленой глины. И его мягко вытолкнуло из тела наверх, будто поплавок со дна речной воронки. Зависнув между потолком и диваном, он убедился, что в очертаниях облачка уже произошла трансформация: просматривалось знакомое обличье Вениамина Кувшинникова. Хотя весь облик то и дело расплывался, дробился, чтобы собираться вновь в серебристый пучок, наподобие отражения света в вечерней воде, тронутой рябью.
После короткого взаимного осмотра, оба призрака одновременно взглянули вниз, на оставленное обоими тело: оно почти недвижно покоилось на диване, только дышало широкой грудью, да время от времени отмахивалось рукой от неуловимого комара. Тело само по себе ещё страдало от ушибов, от расстройства желудка после обильной пищи, но эти двое уже не чувствовали его страданий: они плавали в чудесном эфире безмятежности, испытывая ощущение слитности с невидимым миром, чувство легкости, идущее от детских снов, от ребячьих ночных полетов над поверхностью грубой жизни…
Иуда уже знал, дух Вениамина проходит сейчас подготовительную стадию, ожидает решения с другими умершими, вместе с убийцами и прелюбодеями, привыкает в течение отведенного каждому срока к иному состоянию, прощается с дорогими местами любви и преступлений. Этой болезненной отрыжкой выжигается последний земной мусор, потом начнется период привыкания к ложной безответственности и к комфортабельному забвению, новое астральное тело по-детски купается в эфирном блаженстве, будучи уверено, что удачно проскочило через сортировочную машину – но заблуждаться ему недолго, как и людям на земле.
– Здравствуйте, Вениамин Михайлович! – поприветствовал Иуда новичка с насмешливой любезностью.
– Здравствуйте, – ответили ему. – А вы кто?
– Вам разве не объяснили? Эти бюрократы могли и забыть. Я – Иуда Симонов. Тот самый…
Он рассказал о цели своего визита на остров Тотэмос, а про себя отметил, что Вениамин смотрит на него с потешным ужасом и любопытством – Веня был ещё связан тайной пуповиной с этими конкретными переживаниями, которые уже не разрушали нервные клетки, а даже доставляли определенное удовольствие. Душа резвилась, продолжая по инерции играть в земные заботы по старым правилам: так же реально чувствует человек давно отрезанную ногу.
– …Через сорок дней? – испугался Вениамин. – А как же дети? Они-то в чем виноваты? – Застеснявшись нелепости вопроса, он кротко улыбнулся. – Как они, кстати?
– Ваши дети? Я ещё не видел их. А вы, гляжу, тоскуете?
Кувшинников огорченно вздохнул.
– На земле я страстно мечтал о небе, как перелетная птица – о заморских странах. А теперь чего-то жаль… Чего-то не хватает!
– Это пройдет. Должно пройти. Это остатки былой гордыни. От вас что-то зависело. А сейчас вы никто. Меня, например, это долго угнетало, – пояснил Иуда с видом небесного старожила, проникаясь симпатией к хозяину тела.
– А почему именно вам, простите, поручили это задание? – спросил Вениамин с заметной обидой.
– Начинается! Не успеют из яйца вылупиться, как уже чем-то недовольны, уже бунтуют, – шутливо проворчал Иуда, вспомнив, что когда-то и сам был таким. – Запомните, Вениамин: проклятые вопросы задаются только на земле. А здесь всякие свобода и анархия прекращаются, здесь царят логика и порядок. Избавляйтесь от скифских привычек. Будете совать свой нос во всякие секреты – сошлют вас куда-нибудь, скажем, в Египет, каким-нибудь евнухом – по капле выдавливать из себя грешного человека.
– Вам не нравится, что вы стали Кувшинниковым? – улыбнулся Вениамин.
– А кто такой Кувшинников? Не знаю такого. Я пока остаюсь Иудой из Кериофа. Из прелестного местечка, разрушенного на моих глазах язычниками, вроде тех, что живут на этом острове. Меня ведь тем и наказали, что сохранили земную память. А загробную почти всю стерли. Но я не в обиде. Ибо – Тайна! Если окончательно не испорчусь и не опозорю ваше славное тело… – Тут он позволил себе тонко усмехнуться… – То меня и от первой памяти избавят. И вас тоже в своё время. Это и будет рай. То, чего мы так хотели на земле…
– Мне кажется, вы и впрямь не любили Иисуса Христа. Евангелисты были правы, – тихо заключил Кувшинников.
– Давай не будем об этом. Уже тошнит! – рассердился Иуда. И потратил на гнев столько энергии, что покинутое тело едва не всосало его назад, в свою пещеру. – После смерти равви каждый щенок, вроде известного вам Марка, сына богатой Марии из Ершалаима, полез в мир со своим Евангелием.
– Вы имеете в виду святого Марка? Того юношу, что нагим убежал из Гефсиманского сада, оставив в руках воинов покрывало?
– Я там не был, не знаю. Но слышал, что он первым разнес сплетню, будто я привёл в сад стражников Каиафы. Молокосос! Вечно бегал за нами, как хвостик. Имя себе римское взял: Марк. Герой! Славой он бредил, завидовал знаменитостям и очень хотел, чтобы Егошуа стал земным царем. Видно, потом поумнел. Один Кифа был нормальным мужиком. Но тугодумом. Насколько же велик был раввуни: даже из такого человеческого теста сотворял святых. Разве не чудо?
– У меня к вам просьба: не обижайте моих детей. Ведь им и так больно. Они очень любят меня. И я их. Не хочу оставлять о себе плохую память.
– Какую я о себе оставил? Обижаете! Впрочем, теперь не докажешь… Ну, а с Ксенией что будем делать? Она тоже без вас жить не может. Без ваших ненасытных ласк. Мне-то каково?
– Понимаю… Я к ней хорошо относился. Но никогда не любил. Она так и осталась моей сестрой по вере, доброй женщиной.
– А Мария Залетнова, жена атамана Бабуры?
– Вы уже и о ней знаете? А может, даже встречались? – Кувшинников так неприлично забеспокоился, что, теряя форму, чуть не расплылся и едва не прилип к потолку.
– Она куда-то исчезла, – буркнул Иуда. Он понял, что зря затеял этот разговор: теперь Вениамин так изведется, что может не понравиться Комиссии. Таких беспокойных, как правило, отсылают опять на землю, для исправления, где они становятся обычными привидениями, призраками или домовыми, а иных, к примеру, спившихся лицедеев, используют на ролях двойников великих людей, дух которых без конца вызывают всякие маги и волшебники. Иуда своих дублеров не любил и не признавал, хотя сам редко отвечал на оккультные вызовы.
– Я тоже везде ищу Марию. Бабура каждую ночь спит с разными шлюхами. У бабушки в деревне её нет. Ума не приложу…
– А среди ваших, среди новичков, она не значится? Не проверяли?
– Нет. Чую, жива она и где-то скрывается. Но где?
– Скажите, Вениамин: вы знаете, кто вас убил? – спросил вдруг Иуда, уверенный, что Кувшинников назовет имя убийцы.
– Знаю. И даже видел его лицо. Совсем еще мальчик. Но он жертва, безумное орудие в руках настоящего злодея. Впрочем, это уже не имеет значения.
– Зря вы так. Я ведь тоже так думал: плевать, мол, на всякие сплетни обо мне. На небе, дескать, знают правду. Но эти сплетни бросили такую тень на весь мой народ, что меня теперь считают виновником почти всех его несчастий… – Иуда замолчал, заметив, что в запале обиды он потерял часть благодатной энергии.
– Вы сказали, что на ваших глазах разрушили Кериоф. Вы разве могли это видеть? Ведь это случилось гораздо позднее.
– Меня так второй раз наказали. Из одной тьмы в другую. Наверное, вы слышали про Иудейскую войну? Кошмар! Все поля моей родины были завалены трупами. Вонь стояла невыносимая. Вместе со мной кружили над Иудеей сотни грешных душ. Мы страдали от бессилия – и не могли помочь! Страшная вещь: глядеть, как льется кровь соплеменников со стороны. А главное, догадываться, что все это – божественная комедия…
– Да, в ваших словах есть какая-то обидная правда, – еле слышно произнес Кувшинников.
Тут в комнату вошла, крадучись, Ксения в легком крепдешиновом капоре и в тапках с шарами из заячьего меха. Она замерла около дивана и пытливо созерцала покрытое ссадинами лицо мужа.
Иуда не удержался от шутки:
– Может, облачишься на время в старые доспехи и утешишь бедную вдову? Я отвернусь или побуду в скверике.
– Веселый ты человек, Иуда. Я, честно говоря, не против. Но, во-первых, мне категорически запрещено, ты же знаешь. А, во-вторых, боюсь, что обратно могут меня не впустить в свое тело, – улыбнулся печально Кувшинников.
Ксения встала на колени и, обратив бледное лицо к луне, горячечно зашептала:
– Господи Иисусе, я верю, что ночью на тайной вечере, после того, как ты омыл ноги своим ученикам, ты своими святейшими руками взял хлеб и благословил его, и преломил, и дал своим апостолам, говоря: примите и едите, ибо это есть тело моё; потом ты взял кубок в наичистейшие руки свои и, отведав из кубка, передал его им, говоря: примите и пейте, ибо здесь кровь моя Нового Завета, изливаемая за многих во оставление грехов, и всякий раз, как это будете творить, творите в мое воспоминание. Молю тебя, Господи Иисусе Христе, дабы через эти святейшие слова, через заслуги твоих учеников, кроме Иуды Искариота, и во имя твоего великого подвига исцелена была эта рана в голове раба твоего Вениамина, возвращена ему прежняя память и любовь…
Два облачка-призрака, зависшие под самым потолком, вполне дружески улыбнулись, распрощались и договорились еще раз встретиться. Кувшинников, призрачной змейкой вытек в открытую форточку, а Иуда шмыгнул через ноздри в заскучавшее тело, как искра в керосиновую лампу – и сделал вид будто только что проснулся от нацеленного на него взгляда Ксении.
9. Дела и слухи
Она по-матерински поцеловала Иуду в лоб.
– Как самочувствие, солнышко? – спросила Ксения робко.
– Уже лучше. – Иуда натурально зевнул и дотронулся подушечками пальцев до её мягкого бедра. – Но если б ты легла рядом и приласкала…
– О, Господи, Вена, у тебя одно на уме, просто как у братца твоего. Прямо бес в ребро, – она пристыдила его с наигранным отчаянием, зато зарделась вполне искренне: было видно, что слова мужа ей по нраву. Сидя на краешке дивана, она крепко сдавливала руку Иуды в своих влажных ладонях. – Ребятишки чутко спят. Они как увидели тебя вечером, так запрыгали от радости. Долго не могли уснуть. Ты уж, ради Бога, напрягись, постарайся их вспомнить или хотя бы сделать вид. Я сказала им, что ты тяжело болел и перенес сложную операцию.
– Послушай, Ксения, а вдруг… – Иуда освободил руку и постучал ногтем по её обнаженной глянцевой коленке.
– Господи, как приятно, когда ты произносишь моё имя! – Горячими шершавыми губами она несколько раз ткнулась в его небритые щеки. – Фу, колючка какой! Ты раньше по два раза в день брился, чтобы меня не оцарапать.
– Я хочу сказать: а вдруг окажется, что тело моё принадлежит твоему мужу, а всё остальное…
– Знаю-знаю. Следователь Джигурда мне намекал. Боялся, что я в обморок упаду. А я нисколько не испугалась: ты ведь сам часто казнился, называл себя настоящим Иудой – предал, мол, своего учителя, старика Вебера, бывшего нашего надзирателя, царство ему небесное. Говорил: нет, де, мне прощения ни на этом, ни на том свете.
– Но ведь я действительно Иуда из Кериофа, сын Симона, казначей и ученик Егошуа из Эль-Назирага. Мой дух внедрили в тело покойного Вениамина. Это свинство, конечно…
– Перестань, дорогой. Совсем не остроумно. И не смешно. Меня такими залетами не удивишь. Вспомни, где я работаю: в психбольнице, сестрой милосердия. Там я насмотрелась разных Пилатов и Авессаломов. Может, тебе немного подлечиться у нас? За лекарствами сама буду следить, а то ведь…
– Нет уж, спасибо! – уязвлено фыркнул Иуда, начиная терять терпение. Посудите сами, Ксения: как бы мог ваш муж так легко выбраться из могилы…
– Мы уже на «вы»? – Она положила руки ему на плечи и заглянула в глаза. – Не мучь ты себя, Вена. И меня тоже. Вебер сам во многом виноват. Он всех нас невольно подставил под удар. Если тебя Господь оживил столь чудесным образом – значит, простил. Радуйся! Ты теперь у нас вроде святого. А за святость надо платить.
Иуда бросил на неё непонимающий взгляд – и едва не рассмеялся.
– Ладно, замнем… Но ты мне дай хотя бы взглянуть на этот Новый Завет. Чего там насочиняли мои друзья-апостолы?
– Окстись, Вениамин! Эта книга богодухновенна. Не могли её написать прстые рыбаки и мытари. – Лицо Ксении ожесточилось от священного испуга.
Теперь уже Иуда взглянул на неё с пристальным интересом и хмыкнул.
– Может быть. Но ты всё равно дай почитать. Вдруг что и прояснится.
Она принесла небольшой томик в потертом бархатном переплете, включила настольную лампу у изголовья постели и, сухо пожелав спокойной ночи, ушла в комнату к детям. Иуда заметил, что глаза её туманились от подступивших слез… Узкая спина чуть сгорбилась, лопатки заострились. Стало жалко эту милую женщину – и неловко за себя. Страшно волнуясь, он раскрыл книгу, вдохнул особый, волнующий запах пожелтевших страниц и углубился в чтение.
Вряд ли найдутся слова, чтобы передать всю сложность нахлынувших на Иуду переживаний. Раза два всплакнув растроганный воспоминаниями, он иногда весело смеялся над явным вымыслом или преувеличением, но чаще одобрительно цокал языком, дивясь преображающей силе печатного слова. В наиболее острые моменты повествования Иуда вскакивал с дивана и возбужденно челночил по скрипучим половицам, взъерошивая дрожащими пальцами волосы на затылке. Один раз даже выругался матом и заметил, что испытал определенное облегчение. Теперь он глубже понимал островитян, которые матерились на каждом шагу.
Наверное, нет нужды описывать, что чувствовала Ксения, лежавшая в соседней комнате, слушая, как он шарахается и ругается: всю ночь не сомкнула глаз и горько плакала в подушку. Были минуты, когда ей всерьёз верилось, что в тело Вениамина вселился дух его брата Якова, а может, и похуже – дух изменника Искариота, тогда ей хотелось схватить детей и бежать из собсвенного дома.
А бедный Иуда, измученный видениями, посылаемыми беспощадной памятью, успокоился лишь под утро. Но и во сне он громко матерился, когда ему в кошмаре чудилось: какой-то юноша в хитоне, с расплывчатым лицом, заносит нож над его изогнутой спиной, целясь точно под левую лопатку, а Иуда, едва успевает перехватить его костлявую руку, где на запястье синеет татуировка из трех шестерок…
Многое приснилось ему за какой-то час. А перед пробуждением сон с покушением обрёл новые черты: некто в стеклянной маске пытался задушить Иуду, и тому пришлось стукнуть злодея в физиономию. Тотчас раздался крик, и Иуда увидел следователя Джигурду: ползающим на коленях возле дивана, держась одной рукой за покрасневшую челюсть, а другой, шаря по половицам в поисках слетевших с носа очков.
– Вы с ума сошли! Я, между прочим, при исполнении и могу вас привлечь, – воскликнул гневно чиновник, вставая с четверенек.
– Извините, гражданин начальник, – испугался Иуда.
Он не сразу понял, что Джигурда пытался разбудить его, тормоша за плечо.
– Кстати, а откуда вы наш язык знаете? – прищурился следователь, протирая платком круглые стекла очков.
– Там – всему научат, – усмехнулся Иуда, кивнув на потолок.
Из кухни явилась Ксения, робкая и увядшая за ночь, в длинной плиссированной юбке и шелковой кофточке. Перевела подавленный взгляд с Иуды на следователя и сказала:
– Вы бы позавтракали. Я приготовила рыбу, она на столе. Чайку хоть попейте.
Когда она вышла, Джигурда проворчал:
– На небе кашу заварят, а на земле её расхлебывают.
Во время чаепития следователь рассказал по порядку обо всем, что произошло за последнее время. По ходу рассказа объяснил, что старинные кулачные бои (село на село, улица на улицу), издавна в грубых формах процветавшие на острове, постепенно обрели более глубокое символическое содержание: к ним стали готовиться основательно, как к международным соревнованиям. Кулак становился не просто средством самозащиты, а идеологическим оружием, материальным знаком внутреннего противодействия року и доказательством здорового образа жизни. Ферапонтов во всём любил эпохальные подходы и смыслы. Когда наступила безобразная развязка кучного боя на площади Восстания, Джигурда вместе с вынырнувшей из толпы Кувшинниковой сумели пробиться к Иуде, облепленному аборигенами, как оводами, погрузили его в патрульную машину и отвезли на квартиру вдовы. Джигурда резонно решил, что у неё дома экзотическому гостю будет безопаснее, чем в тюрьме, куда губернатор приказал его доставить. Ферапонтову следователь сказал, что «библейский посланник» сбежал по дороге, едва не придушив шофера, отца троих детей. Возмущенный губернатор велел немедленно произвести эксгумацию трупа сектанта Кувшинникова, чтобы покончить с всякими легендами и убедиться в простой истине: покойники не оживают. «Подобное ещё надо заслужить. А это кто такой?» – без околичностей выразился губернатор.
Заметим, что Александру Гайсину удалось побывать на кладбище, и он рассказал следующее. Полупьяные рабочие быстро раскопали свежую могилу и вытащили при помощи веревок большой красивый гроб. Когда же подняли крышку, все в ужасе разбежались: из гроба восстал слегка посиневший старик Зозуля, известный в городе бомж, и очумело заморгал похмельными глазами. В изножье у него лежала пустая бутылка из-под «Полынной водки». Зозуля, запинаясь, поведал собравшимся, что водку честно заработал в продмаге, помогая сгружать всенародный товар. Уединившись на кладбище, своём любимом месте отдыха, выпил спиртное в приятном одиночестве, недалеко от небрежно раскопанной (будто взорванной изнутри, как он выразился) могильной ямы, на дне которой обнаружил открытый гроб. Наклонившись над могилой в порыве любопытства, он потерял равновесие и ухнул прямо в зияющую деревянную пасть. Вылезти наверх Зозуля, разумеется, сам не смог и решил соснуть в уютной домовине, а чтобы не было холодно, накрылся сверху тяжелой крышкой. На рассвете директор кладбища по фамилии Мясоед, обходя свои невеселые владения, наткнулся на нечто странное: на дне разъятой могилы темнел гроб, обшитый бархатно-алой материей, а в изголовье могильной ямы стоял новенький металлический памятник с круглой фотографией цветущего молодого человека по фамилии Кувшинников. Будучи человеком неверующим, Мясоед, тем не менее, сильно испугался, бросился в контору и лишь там немного отдышался. Наверняка, подумал он, тут орудовала шайка грабителей – уже третий случай за квартал. Но в следственные органы сообщать ничего не стал, в силу стойкого убеждения, что деловому человеку лучше не иметь с ними никаких дел, особенно касавшихся мёртвых. Поэтому, даже не убедившись, что в гробу именно тот мертвец, который числился по документам, он приказал перепуганному сторожу опять засыпать могилу и хоть этим компенсировать свой огрех. Так что, если бы не эксгумация, несчастный Зозуля никогда бы не опохмелился, а Мясоед по-прежнему бы директорствовал и брал взятки за лучшее место под землей. (Спустя несколько дней появилась наша разгромная статья об этом.)
Огонек народной молвы потихоньку разгорался: утром на заправочной станции Джигурда уже слышал, как один шофер-перегонщик излагал другому свою версию событий – будто местные сектанты откопали ночью своего покойного руководителя, воскресили его, использовав колдовские приемы, а на его место закопали живого бомжа в качестве необходимой жертвы Иегове. Теперь, рассказал шофер, воскресший пресвитер обладает, дескать, чудодейственной силой – может убивать и лечить одним взглядом на расстоянии. По другой народной версии, кладбищенские грабители вскрыли могилу, привлеченные слухами о золотой челюсти покойника, а тот, когда они стали проверять его зубы железными щипцами, взял да и закричал от боли, выйдя из летаргического сна; грабители в панике разбежались, но один старичок упал от страха в яму, и разбуженный сектант на радостях похоронил его вместо себя по закону Иеговы: зуб за зуб…
Все версии сходились в одном: наконец-то на острове произошло какое-то достойное событие, настоящее чудо, расцветившее серые будни, – и это, мол, тоже не к добру, того и гляди случится неурожай или эпидемия заморского гриппа. Со своей стороны губернатор Тотэмоса отвергал саму возможность пустых чудес, не связанных с благоденствием острова, и приказал, во что бы то ни стало, разыскать беглого покойника, уже якобы натворившего немало скверных дел.
– Так что, собирайтесь. Терять из-за вас работу я не намерен. Но прежде приведите себя в порядок, – заключил Джигурда.
Когда Иуда, приняв душ, освободился от щетины при помощи электробритвы и переоделся в светло-голубой костюм Вениамина, в синюю льняную рубашку, пропитанную запахом земляничного мыла, надел в азарте салатовый с легкой искрой галстук и замшевые туфли, а затем немного припудрил опухшее лицо – перед удивленным следователем предстал эффектный, можно сказать, киногеничный мужчина, готовый на подвиг, на труд и на любовь.
Не успели они перейти мощеной битым кирпичом дорожкой через узкий дворик к выходу на улицу, как их окружила толпа пожилых людей, мужчин и женщин. Все они разом упали на колени перед Иудой и старались дотронуться до его костюма. Джигурда проворно отскочил в сторону, хотя никто и не собирался касаться его одежд. В душу Иуды скользнул тысячелетней памяти холодок – ему даже показалось, что от него тоже исходит некая живительная сила, особенно после прикосновения жадных женских рук. Стремясь предупредить их просьбы, о содержании которых нетрудно было догадаться, он жестом древнеримского воина выбросил руку вперед в направлении зеленых верхушек тополей и зычно крикнул:
– Я послан к вам, островитяне, с последним предостережением: покайтесь, кто ещё в грехе, ибо скоро будет поздно! Очищайтесь в молитвах от скверны вашей жизни, от бесов суетного мира. Будьте как дети в своих помыслах. Ибо кара Господня близка!..
Говоря так, Иуда прекрасно осознавал, что бесполезно призывает этих людей уподобиться детям и покаяться: без настоящей веры, никто в пыли валяться не станет. К нему пришли за исцелением от телесных недугов – люди во все века одинаковы. Но как им помочь? Впервые он пожалел, что отказался от того запаса особых сил, который полагался ему по статусу задания. Одна из старушек, сморщенная, как печеная тыква, целуя его туфли, тоненько запричитала:
– С воскресением вас, Вениамин Михайлович, пастырь вы наш родной! Чудо свершилось, и мы тому счастливые свидетели. Мы денно и нощно молились за вас перед Господом, и он услышал наши молитвы. Теперь и вы внемлите слезам своих верных овец: обратите на наши немощи великую силу вашей небесной благодати, чтобы и нам не страдать без вины…
– Замучил меня сахарный диабет, батюшка. На одних уколах живу… – подхватила другая женщина, похожая в своём тусклом платочке на бледный картофельный росток.
– А у меня, родимый, рука сохнет, и желудок болями изводит, будто червь какой там сидит… – пожаловалась ещё одна бабушка, и всхлипы её перешли в тягучий вой.
– Слушайте меня внимательно, братья и сестры! – властно оборвал их всех Иуда и машинально поправил галстук. – От грехов я не избавляю. Только один Господь это может. А болезни – суть грехи ваши или родителей ваших, со времен Адама-отступника. Такую ответственность я на себя не беру, не уполномочен. Тем более, мучиться всем нам осталось недолго. Но вот что я могу, благочестивые: кто имеет за душой Христа, тот спасется. Я тоже этого хочу и об этом молю. Кто верит в Него, с тем да сбудется. А кто сомневается – не взыщите: что посеяли, то и пожнете! – Иуда вскинул кверху руки с растопыренными пальцами и повернул их ладонями к страждущим, словно из ладоней исходили два луча. Взгляд его остекленел. Голос набрал нужные отстраненность и высоту. – Глядите в мои глаза и старайтесь узреть в них другие очи. Это не мои, это Его очи пронизывают вас насквозь, как некогда меня, и внушают вам: не бойтесь внешних болезней, а бойтесь внутренних, ибо внешней смерти нет. И я тому свидетель. Имеющий уши да услышит и исцелится! Аминь. Ступайте с Богом и верьте.
Мы подбежали к нему с блокнотами и фотоаппаратом, но следователь Джигурда резко отстранил нас и подтолкнул Иуду к стоявшей неподалеку патрульной машине. Последующий разговор наших героев подсказало нам богатое воображение:
– То, чего я так боялся, произошло, – невесело вздохнул Иуда, оттягивая жесткий воротник рубашки.
– Вы сами-то хоть верите в то, что говорили? – угрюмо спросил Джигурда.
– Самое трудное было – не рассмеяться. Но вот откуда слова эти взялись, не пойму. Словно кто-то вкладывал их в мой бедный ум. Скоро меня разоблачат, и тюрьма будет лучшим выходом.
– Пожалуй, что так, – с улыбкой согласился следователь.
10. Вербовка
И вновь замелькала перед глазами ажурная металлическая изгородь, замельтешили гипсовые амуры интерьеров, расползлись змеи ковровых дорожек по крутым лестницам и коридорам. Защекотало в носу от сухого запаха ночной пустыни, исходившего от пальмы в кадке и от сладковато-возбуждающего благовония источаемого дорогой кожей диванов и кресел… Несколько минут пришлось ждать у дверей губернаторского люкса, где Ферапонтов принимал решения по самым щекотливым делам.
Наконец он самолично открыл двери: лицо было распаренное, как от банного жара, с ещё не остывшими после блуда глазами. На груди губернатора под расстегнутой сиреневой рубашкой курчавилась до самого горла седоватая шерстка – на ней поблескивали капельки пота. Взгляд благодушно лоснился, но доверять этому благодушию было нельзя. Ферапонтов грузно плюхнулся в кресло возле столика с батареей мерцающих бутылок и богатой снедью и насмешливо холодно воскликнул:
– Отыскался покойничек! Теперь хоть на человека стал похож. Ты что же, товарищ Кувшинников, комедию ломаешь? Ну, воскрес, так воскрес. Бывало и не такое. Но зачем ты себя за Искариота выдаешь? За небесного посланника? Тоже мне неуловимый мститель! В пророки потянуло? Разве ты меня не помнишь? А ведь мы с тобой немножко сотрудничали, а?.. – Ферапонтов с едкой ухмылкой сощурил глаза, отхлебнул из бокала и удовлетворенно причмокнул мокрыми губами. – Не забыл своего предшественника Вебера? Ты ведь занял его место благодаря мне.
– Не знаю я никакого Вебера, – твердо ответил Иуда.
