скачать книгу бесплатно
– А Марию?
– Где она? Вы в курсе? – Иуда слегка подался вперед.
– Клюнул! Марсальская права, – засмеялся Ферапонтов, шлепнув себя по жирным ляжкам. – Я ещё фамилию не назвал, а он уже понял, о ком речь. Хватит притворяться, Вениамин Михайлович! Актер из тебя никудышный. Ну-ка разденься! Я сейчас всем докажу, что ты – это ты и никто другой. Раздевайся до пояса. Или тебя раздеть?
Иуда нехотя подчинился. Ферапонтов повернул его к себе спиной и с победным возгласом больно ткнул пальцем под левую лопатку.
– Что я говорил? Выйди-ка на минутку сюда, Ираида Кондратьевна, здесь все свои… Вот он, засохший рубец от удара ножом! – Он сердито повернулся к смущенному Джигурде. – Ты бы мог и сам это проверить, дорогой мой Фуше. Или он уже склонил тебя на свою сторону?
Увидев, что из спальни выходит Марсальская, в короткой тафтяной юбке и канареечного цвета блузке, с грубым постельным румянцем на щеках, Джигурда стал похож лицом на провинциального учителя гимназии, заставшего свою ученицу в непристойном виде в сомнительном заведении – растерялся, засопел и строго поправил очки на переносице. Затем, глядя прямо в глаза губернатору, сухо отчеканил:
– Фуше, между прочим, был из другого ведомства. Вы это лучше меня должны знать. А в отношении человека, который стоит перед нами… Я и сейчас убежден, что это не убитый Вениамин Кувшинников и не брат его Яков, а кто-то другой. Возможно, он тот, чьим именем себя называет. Но доказать никто ничего не может, ни мы, ни он.
– Кончай свои мистификации! У тебя есть факты, и ты обязан следовать им. А фантазии оставь нашим литераторам Гайсину и Тимсу, – Ферапонтов презрительно скривился.
Марсальская подошла к Иуде вихляющей походкой и холодными жесткими пальцами ощупала шрам на спине.
– Это ни о чем не говорит, Тимур Иванович. Она села на своё место у треугольного столика и потянулась к фужеру с кровавым полукружьем по краю от губной помады. – Сегодня ночью я общалась с духом нашего любимого Великого Учителя, и он подтвердил, что к нам на остров действительно явился Искариот.
– Какого ещё учителя? – встревожился Иуда.
– Не того, о ком ты подумал, – усмехнулась Марсальская и, выдержав паузу, добавила таинственным шепотком, от которого у всех пошли по телу мурашки. – А того, кто подмигнул тебе вчера в своей гробнице. Было такое?
В комнате воцарилась тяжелая тишина, и стало слышно, как в соседнем номере волнующе стонет женщина, а затем сдавленно закричала в подушку. Марсальская жадно выставила пылающее ушко с бриллиантовой серёжкой-капелькой на мочке. Облизнувшись, она закинула ногу на ногу, высоко оголив круглые колени, и отпила розового вина. Туповато-тревожные взгляды мужчин Ираида Кондратьевна встретила надменно.
– Ты что же это, Ираида, сразу не сказала? Темнишь? – Ферапонтов застегнул рубашку на все пуговицы и накинул на плечи пиджак, стилизованный под армейский френч. В его расширенных зрачках проступила некоторая растерянность.
– Спросите у нашего гостя. Он человек честный. – Марсальская остро взглянула на Иуду сквозь кисейные лохмотья дыма.
– Значит, мне не померещилось, – буркнул тот, словно разговаривал сам с собой.
Он пытался соединить логические концы и начала: как эта восковая кукла могла узнать его в облике неизвестного Кувшинникова? Ведь задание секретное, о нем наверняка знали лишь единицы из Высшего Совета – откуда произошла утечка информации? Видимо, этот загадочный Островитянин имеет большие тайные связи в обеих Канцеляриях. (Мы просим извинения у читателя за эту приблизительную терминологию: дело в том, что и сам Иуда почти ничего о ней не знал, а лишь смутно помнил некий ключ к шифру.)
– Но постойте! – вдруг возмутился Джигурда, потирая лоб указательным пальцем. – Ведь я шагал при осмотре пирамиды прямо за спиной гостя и не мог не заметить…
– Ты вообще перестал замечать то, что нужно, – кольнул его Ферапонтов и тоже напустил на себя вид посвященного лица. Он разлил вино на четверых, но прежде чем взять бокал, близко наклонился к Иуде и произнес с ядовитой любезностью:
– Если вы так хорошо усвоили наш язык, то уж свой-то родной, арамейский, должны знать тем паче. Только не надо клясться, что вы забыли его после двух тысяч лет, проведенных неизвестно где. Итак, я жажду услышать исконное слово.
Иуда радостно прищелкнул пальцами.
– Вы правы, губернатор. Как я сам не догадался! Я действительно многое подзабыл, но кое-что помню…
С первыми же гортанными звуками Иуда сразу преобразился: глаза вдохновенно засияли не по-здешнему, и свет, загоревшийся в этих глазах, изменил черты всем знакомого лица, его мимику, отразился в импульсивных характерных жестах рук, в движениях пальцев, в тембре голоса – Иуда, наконец-то, почувствовал себя изнутри – он летел и летел вслед за своим голосом, за каждым своим словом, обжигаясь его сокровенным смыслом. Из глубины, из-под вековых наслоений повеяло безответной печалью далекой души: в облаке точных напевов псалтири и звуков свирели, среди апельсиновой прохлады сумеречных рощ.
Губернатор со следователем оба буквально обратились в слух, сделались напряженно-внимательными – как гончие собаки, ищущие затерянный на тропе след.
У хозяйки особняка замирало сердце, когда гость нечаянно обращал на неё свой потемневший «иноземный» взгляд, излучавший тоску по любимой.
Но вот умолкла причудливая музыка чужой речи, похожая на курлыканье осенних журавлей. Ферапонтов посмотрел на Иуду с почтительным одобрением и тихо постучал кончиками пальцев о ладонь – вместо аплодисментов.
– Весьма убедительно. Я ведь учился в институте востоковедения и немного в ваших языках разбираюсь.
– Это был отрывок из Аггады, одной из частей Талмуда… – Иуда взял бокал, понюхал вино и сделал несколько глотков. – Не думаю, чтобы ваш сектант его знал. Между прочим, я с ним недавно встречался.
– Это где же? И каким образом? – Джигурда дернулся в кресле и задел ботинком ножку столика: голубоватый фужер с апельсиновым соком опрокинулся, издав хрустальный звон.
– Ночью, под потолком, в его бывшем доме, – доверительно улыбнулся Иуда, разглядывая золотистые потеки сока. – Он сказал, что знает своего убийцу в лицо. Но назвать отказался. По определенной причине.
– Почему? Мести, что ли, боится? – усмехнулся Ферапонтов и бросил в лужицу сока несколько бумажных салфеток.
– Он намекнул, что настоящий убийца все-таки другой.
– Выходит, убийц двое, а рана одна? – несдержанно фыркнула Марсальская.
– Я так и думал, – пробормотал Джигурда, лениво ковыряя мельхиоровой ложечкой в маленькой консервной банке с красной икрой.
– Что ты думал?! Ну, что? Видите ли, думал он! – с непонятной злостью взорвался Ферапонтов, нависая над столиком взъерошенной совой. – Слишком много размышлять стал… Лучше бы действовал!
– Всему свой срок, Тимур Иванович, – отозвался Джигурда с какой-то даже угрожающей, но по-прежнему той же раздумчивой интонацией.
Ферапонтов искоса бросил на него быстрый взгляд и решил не нагнетать напряженность. Нарочито обескуражено рассмеялся и хлопнул себя по широким коленям мужицкими ладонями.
– Век живи и век удивляйся! Между нами говоря, я тоже сомневался. Флюид не тот. Да и не полез бы никогда Вениамин Кувшинников драться со скифами. Яшка бы мог – но ему это зачем? Кстати, гражданин мира, поздравляю вас с первой кровью: вы убили моего телохранителя Коляню. Два часа назад он скончался в реанимации.
Смысл сказанного губернатором постепенно дошел до Иуды, и тогда бокал с вином дрогнул в его руке. К тому же он заметил, что Марсальская смотрит на него с каким-то неприличным восхищением, а то и с откровенным желанием. От этого её взгляда на душе стало совсем отвратительно – Иуда судорожно выпил до дна и налил еще из первой попавшейся бутылки: в ней оказался коньяк, запылавший в глотке солнечным жаром.
–… Так что, у меня много оснований отправить вас за решетку. А ещё лучше – в психлечебницу. Но дурдом нынче переполнен. Что-то слабый народишко пошел. Недавно привезли новоявленного Иоанна Крестителя: те же грозные речи и проклятия на головы начальников, особенно на мою. Вы бы с ним сошлись.
– Вы так считаете? Я этого типа не любил, – рассеянно признался Иуда, вспоминая струйку крови, вытекающую из губ умирающего римского легионера. Теперь, подумал он, его будет преследовать другое видение: падающий Коляня и тупой удар затылком о булыжники.
– Вполне солидарен с вами, – живо откликнулся Ферапонтов и пригладил пятерней жесткие волосы. – Могу пооткровенничать. Мне по душе ваша легендарная Иудея. У нас много общего: страстная любовь к родине, к своей идее, к преданьям старины глубокой… Да много чего! Нас тоже погубили разрушительные проповеди. Могучий Саул не зря почуял в Давиде опасный микроб: все эти гусли-мусли, псалмы, непротивление. Нежному Самуилу надо было не елеем из рога помазать Давида на царство, а живой кровью врагов Израиля. Вот Самсон мне жутко симпатичен. Это и наш герой. – Ферапонтов добавил всем вина и поднял свой бокал на уровень орлиного носа. – Поэтому я предлагаю вам, товарищ Искариот, быть до конца Иудой…
Наступило неловкое молчание. В соседнем номере теперь уже тихо бубнили за рюмками – Марсальская чутко прислушивалась к шелестяще-возбуждающим звукам и смешкам.
Джигурда медленно цедил густое вино, однако щеки следователя не розовели от хмеля, а бледнели ещё более. Он беспрестанно протирал стекла очков серым скомканным платочком. Марсальская наклонилась к нему и шепнула:
– Зайдите как-нибудь – я вам хоть сморкальник выстираю.
– Зайду обязательно. Хотелось бы кое о чем у вас спросить, – насупился следователь, пряча руку с платком в карман.
– Я что-то вас не понял, – сказал Иуда и посмотрел губернатору в переносицу, где перехлестнулись темные щетинки бровей.
– А тут и понимать нечего, – Ферапонтов по-снайперски сощурил правый глаз. – Не без помощи Ираиды Кондратьевны у меня родился один планчик, несколько парадоксальный. Неплохо бы создать общество друзей Иуды. Сокращенно – ОДИ. В противовес всяким там баптистам. Помещение выделим, рекламные плакаты выпустим, что-нибудь вроде: «Не бывал ли ты в ОДИ – если нет, то приходи». Вы должны нам помочь. Отработайте свои грехи. Ведь Тотэмос – двоюродный брат вашей Иудеи. Мы тоже не желаем предавать заветы наших отцов, идти под власть диктаторского Центра, заокеанских идолов и буржуазных конквистадоров. В конце концов, тебя послали сюда не разрушать, а созидать. Не так ли?
– Я теперь вообще не знаю, зачем меня послали, – пожал плечами Иуда, чувствуя, что тяжело пьянеет.
– Не пудри мне мозги! – Ферапонтов стукнул кулаком по краешку столика.
Марсальская прикусила вишневую мякоть губ, словно истекающих вожделением, и вцепилась в руку Иуды.
– Пойдемте со мной, товарищ Искариот. Я вам популярно объясню. Ну же! – Она властно потянула его в боковую комнату, насыщенную пряными запахами греха и одеколона, щелкнула английским замком и бросилась на шею Иуде – горячие губы прикипели к его рту, как моллюск к камню.
– Ты почему, изменщик коварный, вчера не пришел? Я ведь ждала. Променял меня на глупую сектантскую курицу?
– Я её не трогал, – возразил Иуда, сдавливая широкие мягкие бедра Марсальской, будто собирался играть на кимвале.
– Значит, сохранил свои силы для меня? – Сверкая оскаленными зубками, Ираида ловко расстегнула молнию на брюках Иуды, просунула руку в ширинку и захватила в тисках пальцев вожделенное орудие любви. Держась за пульсирующую плоть, Марсальская астматически задышала в ухо:
– Я хочу тебя, Иудушка. Я жажду и требую. Трахни меня по-солдатски, по-походному, без всяких выкрутасов. Вот так…– Она задрала юбку, расставила ноги в стороны и уперлась руками в низкую тумбочку возле деревянной кровати с разлохмаченной постелью. Голос её звучал придушенно и отдаленно, как из мешка:
– Давай, Иудушка, поехали! Жарь на всю катушку!
Глаза Иуды словно припаялись к наливному яблоку зада. Эта восхитительная часть женского тела всегда была для Иуды самой вожделенной. За подобную слабость многие прелестницы даже подозревали его в тайном извращенстве. Он и сам не мог объяснить, отчего так перехватывало дыхание и бешено колотилось сердце, стоило ему только ненароком коснуться в толпе женской ягодицы. Вот и сейчас бурлившая кровь смяла все жалкие преграды. Он бросился к белому роскошному заду, как бык на красную тряпку: то впивался в самые пухлые места, будто вампир, покусывая нежную плоть, то припадал пылающей щекой и терся, издавая шутливо-грозное рычание, а то и счастливый скулеж преданной собаки.
– Хватит меня облизывать, как девушку! Давай посущественней… – сердито прохрипела Марсальская.
Иуда выпрямился, и брюки шлепнулись на пол. Об астральном выходе из тела он уже не помышлял – чего теперь щепетильничать, ежели убил человека. Христос не простит – Творец простит. Попросив небесные силы простить его, Иуда нашарил, наконец, в тесноте кочегарки теплую прожорливую печь и начал активно подбрасывать в неё уголек, расшуровывая толстым ломом старую золу. Уголек в топке весело затрещал, со специфическими выстрелами и выхлопами. Локомотив набирает ход. Стало хорошо и жарко. Послышалось завывание осеннего ветра в паровозной трубе, и вот уже локомотив на всех парах летит в неизвестном направлении, то ли в ад, то ли в рай, гулко стучат колеса на стыках рельс, мощно работает раскаленный поршень. Машинист чует каждым нервом, что надо сбавить ход, чтобы прийти вовремя и не пролететь остановку, не в силах вытерпеть бешеной гонки. Желая предупредить пассажиров, дал преждевременный басовитый гудок. Заметавшийся в узком пространстве кочегарки, выпустил горячую струю пара на каменку – в это время и сама печь зашипела, задрожала, едва не сломав поршень. Марсальская схватила подушку и с ревом вонзила в неё зубы. Локомотив заскрежетал старенькими тормозами и остановился возле пустынного перрона, где никто их не встречал: повсюду лежали шелудивые собаки с высунутыми багрово-пенными языками, а по перрону растекался тошнотворный сучий запах. Вагоны расцепились, и надо было быстренько привести их в порядок.
Марсальская взяла флакончик с резной полки под зеркалом в форме сердечка, смочила содержимым палец и мазнула себе за ушами и между грудей. Нарочито громко, будто потеряла всякое желание убеждать, заговорила:
– Соглашайся на предложение губернатора. От тебя требуется всего лишь рассказать правду об Иисусе: мол, был он добренький, но космополит. Ненавидел патриотов, насмехался над народной памятью и обычаями, призывал к сотрудничеству с Центром, то есть с Римом, с кесарем, боялся всяких восстаний и революций. Побольше трепись о героической иудейской войне, о любви к отеческим гробам, о Моисее, чтобы народ вместо гнилой морали «возлюби врага своего» утвердился в заповеди «кровь за кровь». Без восторгов и соплей. Ты ведь умница у нас! – Она послала Иуде воздушный поцелуй, не желая, видимо, смазать накрашенные губы, и кокетливо добавила с подмигом: – Поезд пришел по расписанию. Машинист был на высоте.
Иуда долго молча возился с ремнем, стремясь занять руки, которые дрожали от искушения схватить блудницу за горло.
На их счастье, Ферапонтов все это время кого-то зычно распекал по телефону, размахивая волосатым кулаком. Следователь Джигурда съежился в кресле – лицо его сморщилось прошлогодним яблоком, на выскользнувших из спальни любовников он подчеркнуто не смотрел, делая вид, что слушает губернатора острова. (Иуда ощутил неприятный укол совести – такое поведение двоюродного брата Марии Залетновой вызвало у него болезненную реакцию.) Ферапонтов послал кого-то матом «ниже пояса», остервенело швырнул трубку на рычаг и с ещё не остывшей яростью уставился на Иуду, словно соображая, откуда здесь возник этот человек…
– Ну что – договорились? – как бы припомнив начало разговора, произнес губернатор.
– Наш гость согласен, Тимур Иванович. Я убедила его, – сказала Марсальская с вульгарным смешком и по-лисьи облизнула губы, яркие, словно открытая рана.
– Ты кого хочешь убедишь, дочь Изиды и Осириса, – осклабился губернатор и достал из бара, вспыхнувшего под светом люстры всеми зеркалами, новую бутылку марочного вина. – Но я бы хотел услышать о согласии из уст самого гостя.
– Предложение заманчивое. Почему бы не попробовать? – ответил Иуда. Он понимал, что в его положении идти на резкую конфронтацию с губернатором глупо. Отныне Иуда решил, что главное сейчас для него – не дурацкое задание небесной Канцелярии (бессмысленное и жестокое, на его взгляд: почему через сорок дней, а не через тринадцать? Почему этот остров, а не соседний? Люди везде одинаковы и везде грешны), а найти Марию Залетнову.
– Я знал, что вы нашей закваски. Потому особо и не трогал, – снисходительно улыбнулся Ферапонтов, ввинчивая штопор в пробку. – Мы тоже в долгу не останемся. Перед почетным гостем Тотэмоса откроются все двери. Кроме, разумеется, тех, что ведут к секретам госбезопасности.
– А как же быть с Вениамином Кувшинниковым? Его многие знают в лицо. Начнется дикий наплыв паломников. Ведь хождение слухов по городу не запретишь, – Джигурда снял очки и протер их засаленной фалдой мундира.
– Дело об убийстве сектанта Кувшинникова надо закрыть за неимением улик. Ножи с тремя шестерками сейчас у многих в Тотэмосе – мода такая пошла. Надо повернуть дело так, чтобы, в конечном счете, мы убили ещё одного зайца. Для этого у нас есть средства массовой информации. Я сам свяжусь с кем надо. У нас есть умельцы-щелкоперы, знатоки иудейской тематики, не хуже Луки или Матфея сочинят. Было бы замечательно, если бы наш гость разродился пророчеством – новым откровением от Иуды. Остров для этого место подходящее. Все условия создадим. Хоть за решеткой, хоть на воле… – Ферапонтов откинулся на спинку кресла, зевнул, и в его львином зеве тускло блеснули золотые коронки. Он потянулся к серванту, взял с полки шоколадного цвета трубку и стал набивать её табаком из вышитого кисета – верный признак того, что настала торжественная минута. – Итак, выпьем за историческую встречу между представителями древнего Тотэмоса и древней Иудеи. Родина или смерть! Но пасаран!
Глава 4
«Коварное отравление»
11. Встреча с дьяконом Родионом
Он ожидал, что в просветах между стволами влажных тополей вот-вот мелькнет нечто, подобное позолоченной крыше Храма или лепнине в виде огромной грозди винограда на каменных стойках ворот. Но вышел Иуда к небольшому деревянному строению с сияющим крестом на голубой маковке, с кривой изгородью и тихим двориком, где на паперти перед притвором на одном языке ворковали голуби и нищие – как некогда у красных ворот Храма, у Соломонова притвора. Тронули сердце торговые лавчонки с сидевшими в них продавцами церковной утвари. Да и внутри церкви многое из обстановки совпадало и потревожило память: торжественные песнопения, дурманящие запахи и нарядные одежды священника, напоминавшие о длинных льняных подинах, схваченных серебряным шнурком, о пышных нагрудниках из дорогих камней. К счастью, не было на местном служителе шелковых перчаток, которыми спасались наследники Аарона от жертвенной крови и слизи. Проследив за движениями рук прихожан, Иуда догадался, что они связаны с распятием раввуни. Ему захотелось самому перекреститься, но рука налилась свинцовой тяжестью, и он понял: пока ему это не под силу. Но никакой отчужденности среди этих благостных лиц он не испытывал – лишь общее со всеми умиротворение. Впервые за то время, что он находился на острове, ему было хорошо и отрадно, как в детстве с родителями в праздничном Храме, когда воспаряла душа к шестикрылым серафимам над ковчегом в святая святых. Прислушавшись к чуть гнусавой скороговорке священника в блестящей, будто покрытой сухой изморозью, епитрахили, он догадался, что речь в проповеди идет о возвращении блудного сына в родной дом. Эту притчу он слышал из уст самого Егошуа, когда они брели по пыльной дороге из Иерусалима после праздника Суккот. Разве мог он подумать тогда, что простые слова галилейского учителя будут потом повторять по всему миру, через столько веков! Теперь они звучали по-новому и обретали двойной смысл.
Иуда в задумчивости стоял возле бокового открытого входа и вздрогнул, когда со стороны подворья его нерешительно позвали: «Вениамин! Сынок!». Он обернулся и увидел, что к нему обращается рослый дьякон в длиннополом подряснике, подпоясанном широким ремнем, и бархатной скуфье: замер у низкого крылечка и смотрит со страхом, сквозь который не в силах пробиться радость. Пришлось подойти, хоть и испытывал досаду: опять надо изворачиваться, лгать! Дьякон торопливо осенил себя крестом и прижал Иуду сильными руками к груди.
– Чудны дела твои, Господи! Мне вчера разное говорили: одни – будто тебя вовремя откопали и оживили врачи, другие – что ты воскрес с Божьей помощью. Я не поверил и даже рассердился на такое кощунство. А ты воистину живой. Да ещё в нашу церковь явился, яко раскаявшийся сын в родную обитель. Пойдем, Вена, к Олимпиаде, нашей привратнице. Вон её хибарка, через тропинку.
В тесной кухоньке, где даже пища пахла церковным ладаном, они присели за шаткий столик у окна. Хозяйки дома пока не было. Дьякон не сводил с Иуды изумленных глаз, сияющих печальным восторгом и недавней опохмелкой. Он то и дело притягивал его за шею к себе, царапая щеки колючими зарослями бороды, крестился на тусклые иконки в углу и басовито гудел:
– Всё ещё не могу поверить, яко Фома-апостол…
– Могу язвы показать, – усмехнулся Иуда, мучительно гадая про себя, кем ему может приходиться этот живописный левит.
– Не шути так, негоже, – мягко укорил дьякон, пошевелив густыми бровями. Бросил подозрительный взгляд, вызванный неосторожной остротой, и, в чем-то себя убедив, снова забасил на весь маленький домик:
– Да, Господи, неисповедимы пути твои! Может, сие есть сила святого креста? Когда ты лежал в гробу, я тайком надел на тебя церковный крестик… Что ты смурной такой, сынок? Или не узнаешь меня, батюшку Родиона?
– Я сейчас самого себя не узнаю, – увильнул Иуда от прямого ответа. Он чувствовал себя неловко под напором радостных чувств, плескавшихся в больших, с паутинкой красноватых прожилок на белках, глазах дьякона.
– Значит, ещё не отошёл ты от потрясения. Для меня это даже к лучшему. Ведь я не столько перед тобой хочу покаяться, как перед самим собой. Давно собирался на эту исповедь. А тут Господь сам нас свел… Вы с Яшей знали меня с детских лет как друга вашей семьи. И не ведали, что я есть ваш родной отец. Не Михаил Кувшинников, царствие ему небесное, а я, Родион Шойгин. Миша был прекрасной души человеком, моим приятелем по молодым и глупым летам. Вместе в семинарии учились, вместе и в одну девушку влюбились. Это была ваша матушка, пусть будет земля ей пухом. Я оказался пошустрей. Но когда Елизавета сказала, что зачала от меня, не поверил ей и привел слова Соломона: «Не могу узнать следов мужчины к девице, как и змеи на скале». Она все поняла, обиделась, – и больше мы не встречались. А Михаил ради неё порвал с церковью, хотя от Бога не отказался, однако вскоре ушел к баптистам, и даже стал регентом. Ты сперва ходил в его общину, а после зачем-то переметнулся к иеговистам, к Веберу, этому троянскому коню сионизма, но я счастлив, что Господь направил тебя к нам, яко мятежного Савла…
Красногубый рот дьякона, похожий на воронку в темном омуте бороды, внезапно начал странно кривиться, всасывать в себя прокисший кухонный воздух – кожа на лице сделалась мучнисто-бледной, а черные зрачки забились пойманными мухами в сгустившейся паутине кровяных прожилок.
– Что с вами, отец? – беспокойно воскликнул Иуда.
– Ох, сынок, что-то худо мне с этого вина. Будто отравы выпил. Дай-ка водички…
Не вставая, Иуда зачерпнул кружкой воды из цинкового ведра, стоявшего у беленой печки на табурете, и подал дьякону – тот жадно припал к краю кружки, глотая воду с булькающим стоном. Но пальцы вдруг ослабли, огромная рука затряслась, и кружка упала на стол. Мокрое от пота лицо перекосилось, пошло ржавыми пятнами – дьякон судорожно поднес руку к плотному вороту, захрипел – и повалился на грязный пол. Иуда в испуге бросился к нему, затормошил и слегка приподнял на руках – дьякон был уже по мертвому тяжелый и рачьими глазами таращился сквозь него в потолок. Из перехваченного спазмами горла харкающе прорвалось: «Ча… ча… чаша… иди…». Потом он в последний раз дернулся, обвис телом, и голова его откинулась к правому плечу.
Глядя в приоткрытый окостеневший рот, Иуда понял с ужасом, что руки его обнимают труп. Он резко отпрянул, и крупная голова отца Родиона гулко ударилась о горбатые половицы. Этот знакомый, гадкий бессмысленный стук пронзил Иуду: опрокидывая тазы и кастрюли, он метнулся к выходу. В дверях он столкнулся с хозяйкой дома, неопределенных лет женщиной в темном платке и монашеском платье, и уже за спиной услышал её тоскливые бабьи причитания.
Некоторое время Иуда был словно в каком-то мутном угаре. Совершенно не понимая зачем, он опять ввинчивался в жаркую толпу прихожан. И лишь когда увидел, как маленький круглый священник в высокой камилавке с белоснежным покрывалом, подняв потир с жертвенника, понес его во главе торжественной процессии через царские врата в алтарь и, после евхаристической молитвы, вознес дары кверху со словами: «Он же, принеся одну жертву за грехи, навсегда воспел одесную Бога», – до него вдруг дошел смысл последних слов дьякона: «Чаша… иди…». Иуда замер, ещё не в силах шевельнуться и беспомощно глядел, как добавляют горячую воду, словно теплое дыхание жизни, в золотистый сосуд с вином. Но вот парализующая судорога отпустила. Расталкивая прихожан, он устремился к престолу, покрытому парчовой тканью, и выхватил потир из рук ошарашенного священника.
С криком: «Чаша отравлена!» Иуда протиснулся сквозь онемевшую толпу к южным дверям, и там, стоя на невысоком приступке, выплеснул на землю вино причастия вместе с просфорой.
Под разноцветным куполом церкви заметался гул негодования. Жилистый мужик в бежевой рубахе схватил Иуду за грудки и закричал, брызгая слюной:
– Ты что же, Иудино семя, делаешь?! Креста на тебе нет, каинит проклятый! Над верой нашей измываешься?!..
Последовал сильный, хотя и неумелый удар в скулу. Иуда соскользнул одной ногой с трухлявой ступеньки и сверзился вниз – поднимаясь, заметил, что какая-то бездомная вислоухая собачонка слизывает со стрельчатых побегов юной травы красную влагу и глотает кусочки хлеба, смоченные в вине. Тут одна из трех пожилых женщин нищего вида, сидевших до того на скамеечке у ограды, а теперь резко поднявшихся со своих мест, подскочила к нему и с размаху стукнула по голове тяжелой авоськой с подаянием. Две другие побирушки, матерясь, вцепились ему в волосы, больно и расчетливо пиная по коленкам ногами в мужских ботинках.
– Ах ты, сука поганая! Вон какую морду наел, а человека христианского последней радости лишаешь! Без опохмелки оставил!…
Рассерженный не на шутку, Иуда наконец выпрямился во весь рост, намереваясь ответить обидчикам. Однако замер на месте: обтерханная собачонка, проглотив содержимое чаши, вдруг закрутилась на месте, жалобно заскулила, и юркнула в щель под забором. Он проводил дворняжку досадливым взглядом… Неужели ошибся, неправильно понял дьякона?
В это время во дворе появилась всполошившаяся привратница и, тыча в Иуду пальцем, закричала:
– Держите кананита! Он убил дьякона Родиона!
Вылетевшая из церкви, как пчелы из потревоженного улья, дружная толпа прихожан разом взвыла и бросилась к куче каменных обломков – в едином желании побить камнями преступника. Он же в ту минуту намеревался перемахнуть через невысокую ограду. Но доски оказались гнилыми, и Иуда рухнул вместе с заборчиком в уличную пыль. Кто-то больно саданул его носком сапога по ребрам, кто-то приложил кирпичом по хребту. Вывернувшись из-под частокола ног, он ударил какого-то мужика кулаком в голову – тот завалился как подкошенный под чей-то заполошный крик: «Убил, окаянный!». Потом схватил отскочивший от штакетника неошкуренный кол и с рёвом замахнулся на прихожан:
– Прочь с дороги, жлобы необрезанные! Гробы поваленные! Близок ваш смертный час! Скоро вам всем на Страшный суд!
