Ненормальные

Однако этот убюэскный характер связан не просто с личностью того, кто произносит соответствующие слова, и даже не просто с неразработанным состоянием экспертизы или знания, с нею сопряженного. Напротив, этот убюэскный характер весьма позитивным образом связан с той ролью обменника, которую выполняет уголовная экспертиза. Он напрямую связан с функциями этой экспертизы. В последний раз вернувшись к Убю (чтобы затем его оставить), скажу, что, если признать – как я попытался показать это в прошлый раз, – что Убю олицетворяет исполнение власти посредством прямого развенчания того, кто ее исполняет, если политический гротеск есть отрицание носителя власти тем самым ритуалом, который манифестирует эту власть вместе с ее носителем, то вам не составит труда понять, что психиатр-эксперт действительно не может не быть убюэскным персонажем. Он не может вершить страшную власть, которая на него возложена, – она в конечном счете заключается в назначении наказания индивиду или даже в значительном участии в этом наказании, – иначе, нежели при помощи детского дискурса, который развенчивает его как ученого в тот самый момент, когда он призван именно в качестве ученого, а также при помощи дискурса страха, который осмеивает его в тот самый момент, когда он выступает в суде по вопросу о человеке, сидящем на скамье подсудимых и, как следствие, не имеющем никакой власти. Он изъясняется языком ребенка, он говорит на языке страха, он – ученый, находящийся под эгидой правосудия, защищаемый, даже освящаемый всем судебным институтом с его мечом. Этот бормочущий язык экспертизы функционирует именно как средство, которое передаст от судебного института к медицинскому и обратно присущие им обоим властные эффекты, совершая дисквалификацию стыкующего звена. Другими словами, это графиня де Сегюр то под покровительством Эскироля, то под защитой Фукье-Тенвиля \ 2\ . В общем, вы понимаете, почему всем, от Пьера Ривьера до Рапена \ 3\ или людей, чьи экспертизы я зачитывал вам в прошлый раз, почему всем, от Пьера Ривьера до этих сегодняшних преступников, посвящаются дискурсы одного и того же типа. Что обнаруживают все эти экспертизы? Болезнь? Вовсе нет. Вменяемость? Нет. Свободу? Отнюдь. Они всегда обнаруживают одни и те же образы, одни и те же жесты, одни и те же позы, одни и те же ребяческие сцены: «Он играл с деревянным оружием»; «Он обезглавливал капусту»; «Он огорчал своих родителей»; «Он пропускал школу»; «Он не учил уроки»; «Он был ленив». И в итоге: «Я делаю заключение, что он был вменяем». В сердцевине того механизма, где судебная власть, расшаркиваясь, уступает место медицинскому знанию, обнаруживается, как вы видите, Убю – невежественный и запуганный, но потому-то и позволяющий привести в действие эту двойственную машинерию. Шутовство и функция психиатрического эксперта составляют единое целое: именно в качестве функционера эксперт и в самом деле шут.

Теперь, имея в виду сказанное выше, мы можем восстановить черты двух коррелятивных друг другу исторических процессов. Во-первых, с XIX века до наших дней налицо любопытнейшая историческая регрессия. Поначалу психиатрическая экспертиза – экспертиза Эскироля, Жорже, Марка – была простым перенесением в судебный институт медицинского знания, рожденного снаружи – в больнице, в ходе клинического эксперимента \ 4\ . Теперь же мы имеем дело с экспертизой, которая, как я говорил вам в прошлый раз, совершенно оторвана от психиатрического знания нашего времени. Ибо, каково бы ни было наше мнение о языке нынешних психиатров, мы ясно понимаем, что то, что говорит психиатр-эксперт, на тысячу ступеней ниже эпистемологического уровня психиатрии. Но что возрождается в этой странной регрессии, в этом развенчании, разложении психиатрического знания в экспертизе? То, что тут возрождается, опознать нетрудно. Это нечто похожее на один текст, взятый мною из литературы XVIII века. Речь идет о прошении, ходатайстве, поданном матерью семейства о том, чтобы ее сына поместили в исправительный дом Бисетр, в 1758 [rectius: 1728] году. Я позаимствовал его из работы о королевских указах, которую готовит сейчас кристиана Мартен. И вы узнаете в нем тот самый тип дискурса, который сегодня используется психиатрами.

«Просительница [то есть женщина, которая просит королевского указа о заключении своего сына под стражу. – М. Ф.] после трех лет вдовства вторично вышла замуж, чтобы обеспечить себе средства к существованию торговлей в галантерейной лавке; при этом она сочла правильным оставить при себе своего сына <…>. И этот распутник пообещал слушаться ее, надеясь на то, что она даст ему аттестат подмастерья галантерейщика. Просительница, нежно любившая своего ребенка несмотря на все горести, которые тот ей [уже] причинил, взяла его в подмастерья и оставила при себе – к несчастью для себя и для [других] своих детей, на долгие два года, на протяжении которых он ежедневно обкрадывал ее и, несомненно, разорил бы, если бы оставался с нею и далее. Решив, что с другими людьми ее сын будет вести себя лучше, тем более что он сведущ в торговле и может работать, просительница устроила его к г-ну кошену, вполне порядочному человеку, владельцу галантерейной лавки у ворот Сен-Жак; но этот негодяй три месяца притворялся хорошим, а затем похитил шестьсот ливров, которые просительница была вынуждена уплатить, чтобы спасти жизнь своего сына и честь своей семьи <…>. Тогда наш мошенник, не зная, как ему еще провести свою мать, решил убедить ее, что хочет посвятить себя религии, а для этого хитростью привлек к себе нескольких честных людей, [которые], свято поверив в то, что этот плут им говорил, осыпали мать увещеваниями и говорили, что ей придется отвечать перед Богом за то, что случится с ее сыном, если она воспротивится его призванию <…>. Просительница, которая за многие годы привыкла к дурным поступкам своего сына, тем не менее попала в расставленные сети и великодушно дала ему всё необходимое для поступления в монастырь Иверно <…>. Но, не пробыв там и трех месяцев, этот несчастный заявил, что местный порядок ему не нравится и он предпочел бы стать премонстрантом \ 5\ . Просительница, заботясь о том, чтобы впоследствии ей не в чем было себя упрекнуть, снова дала сыну всё, что требовалось для вступления в дом премонстрантов, и он постригся. Однако наш негодяй, действительной целью которого было обмануть свою мать, в скором времени выдал свою злонамеренность, и это заставило каноников [премонстрантов. – М. Ф.] выгнать его из своего дома по прошествии шести месяцев испытательного срока». Текст продолжается в том же духе и заканчивается такими словами: «Просительница [то есть мать. – М. Ф.] обращается к Вашей милости, монсеньор, и покорнейше просит удовлетворить это прошение, взяв ее сына под стражу и отправив его в исправительный дом при первом удобном случае, так как иначе она и ее супруг никогда не обретут покоя, а жизнь их не станет безопасной» \ 6\ .

Извращенность и опасность. как видите, нам открывается возродившаяся под покровом современных институтов и знаний практика, которую судебная реформа конца XVIII века попыталась упразднить и которую теперь мы находим ничуть не пошатнувшейся. И это не просто некий архаизм, пережиток, но поступательное развитие: по мере того как преступление всё более патологизируется, а эксперт и судья меняются ролями, вся эта форма контроля, оценки, а также сопряженный с характеристикой индивида властный эффект – всё это постепенно активизируется.

Между тем наряду с регрессией и возобновлением этой, теперь уже многовековой, практики имеет место, а в некотором смысле и противостоит ей, другой исторический процесс – постоянное запрашивание власти под лозунгом модернизации юстиции. Я имею в виду, что с начала XIX века мы неизменно видим, как запрашивается, и всё более настойчиво запрашивается, судебная власть врача – или опять-таки медицинская власть судьи. В самом начале XIX века проблема власти врача в судебном аппарате была, в сущности, проблемой конфликтного характера, в том смысле, что медики, по причинам, разъяснять которые сейчас было бы слишком долго, отстаивали право на применение своего знания внутри судебного института. Чему судебный институт в основном противился как вражескому нашествию, как конфискации, как дисквалификации своей собственной компетенции. Однако с конца XIX века, и это важно, наоборот, постепенно зарождается всеобщее стремление судей к медикализации их профессии, их функции, выносимых ими решений. И вместе с тем смежное стремление к, скажем так, судебной институционализации медицинского знания: «Я юридически компетентен как медик», – повторяют врачи с [начала] XIX века. А во второй половине того же века мы замечаем, что и судьи начинают говорить: «Мы требуем, чтобы в нашу функцию входили не только суд и наказание, но и лечение». Показательно, что на II Международном конгрессе по криминологии, состоявшемся, кажется, в 1892 году (хотя, наверное, я ошибаюсь, точная дата позабылась, скажем, около 1890 года), были предприняты серьезные попытки отмены жюри присяжных на том основании \ 7\ , что оно [формируется] из людей, не являющихся ни врачами, ни судьями и, как следствие, не компетентными ни в области права, ни в медицине. Такое жюри может быть только препятствием, непроницаемым элементом, неуправляемым ядром внутри судебного института, каким тот должен быть в идеальном состоянии. Что должен включать в себя подлинный судебный институт? коллегию экспертов под юридической ответственностью назначаемого судьи. Иными словами, все судебные инстанции коллективного типа, введенные утоловной реформой конца XVIII века, предлагается отвергнуть ради того, чтобы наконец состоялся союз врачей и профессиональных судей, причем союз без посредника. Разумеется, такого рода притязание всего-навсего свидетельствует об одной из тенденций своего времени; оно сразу же вызвало массу возражений и у медиков, и особенно у судей. И тем не менее именно на него была направлена целая серия реформ, проведенных большей частью в конце XIX века и в ХХ веке и действительно заложивших своего рода судебно-медицинскую власть, главные элементы или основные проявления которой я перечислю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Фуко завершил брошюру, составленную перед голосованием для ознакомления профессоров, следующей формулой: «Нужно заняться историей систем мысли» (см.: Foucault М. Titres et travaux // M. Foucault. Dits et Écrits, 1954–1988. 4 vol. / éd. par D. Defert & F. Ewald, collab. J. Lagrange. Paris: Gallimard, 1994. 4 vol. 1: 1954–1969. Р. 846; далее это издание обозначается как DE, том, страницы).

2

Она была опубликована издательством Gallimard в мае 1971 года под названием «Порядок дискурса» (рус. пер.: Фуко М. Порядок дискурса / пер. С. Табачниковой // М. Фуко. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: касталь, 1996. С. 47–96).

3

Мишель Фуко вел семинар вплоть до начала 1980-х годов.

4

Это правило действует только внутри коллеж де Франс.

5

В 1976 году, в надежде – тщетной – сократить число слушателей, Мишель Фуко изменил время начала лекций с 17:45 на 9:30. Ср. начало первой лекции (7 января 1976 года) курса «Нужно защищать общество» (Foucault М. «Il faut défendre lа société». Соurs аu Collège de France (1975–1976) / éd. par М. Bertani & А. Fontana. Paris: Gallimard; Seuil, 1997; рус. пер.: Фуко М. «Нужно защищать общество»: курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975/76 учебном году / пер. Е. Самарской. СПб.: Наука, 2005. С. 23).

6

Petitjean G. Les Grands Prêtres de l’université française // Le Nouvel Observateur. 7 avril 1975.

7

См., напр.: Foucault М. Nietzsche, la généalogie, l’histoire // DE. II. Р. 137.

8

Использовались главным образом записи, осуществленные Жераром Бюрле и Жаком Лагранжем, хранящиеся ныне в Коллеж де Франс и в IMEC (Институт наследия современного книгоиздания, Сен-Жермен-ла-Бланш-Эрб).

9

В конце книги, в «контексте курса», можно ознакомиться с критериями, принятыми редакторами применительно к данному курсу, и с некоторыми характерными именно для него решениями.

10

Majestas – величие, верховная власть (лат.). – Примеч. пер.

11

В подготовительной рукописи к лекции сказано: «рационального и упорядоченного принуждения».

12

В подготовительной рукописи к лекции: «Фундаментальная принадлежность логик желания нарушению закона».

13

В подготовительной рукописи к лекции: «археологией этого я и хотел бы заняться».