Одна маленькая правда

Кстати, наш новый сожитель игру Льва Яковлевича тоже оценил: так и виляет хвостом, как тот только скрипку в руки берет.

Щенка назвали Барсиком. Сколько я не доказывал им, что это кошачья кличка, все усмехаются, с чего, мол, я такие выводы сделал. Ну Барсик так Барсик, ладно хоть не Мурзик.

Все движется к лучшему.

Только крыльцо немного поскрипывает. Завтра же возьмусь за починку.

Дневник Максимыча

Никогда не бывал в Румынии. Неловко признаться, но я отчасти благодарен войне за это путешествие. Сам я вряд ли бы собрался поехать куда-нибудь за пределы родного Муратово, а теперь, глядите, иду по Европе.

Немецкие войска особенно сильно цепляются за эту землю, но мы все же уверенными шагами идем по ней, все ближе к нашей заветной цели. Уже скоро, совсем скоро, дойдем до нее, и тогда наступит конец войне.

Должен сказать, очень непривычно здесь. Полей, как у нас в России, нет, деревни есть, но вовсе не похожие на наши. Дома сильно отличаются: в Муратово избы простые, а тут – нечто вроде загородного домика, некоторые с даже с балконами. Я вообще не думал, что так делают, пока в Москве не увидел. Как раз, когда на фронт только ехал, удалось полчасика по столице погулять, а так и ее бы никогда не увидел.

К вечеру третьего дня кончилась вся махорка.  А вы представляете, что это для русского солдата? Лучше бы патроны закончились, ей-богу! С товарищем мы обошли все наше подразделение, и ни у кого нет ни махорки, ни папирос, ни сигарет. Решили попытать счастья у местных жителей, но попробуй объяснить им, что такое махорка. Хорошо, что сигареты знают, однако тоже у них ничего не оказалось. Идя по улицам, наткнулись на магазин с выбитыми стеклами. Внутри за прилавком никого не было, осмотрелись и в итоге нашли несколько пачек сигарет. Не долго думая, мы сложили их в вещмешок и направились обратно.

Это были немецкие сигареты, табак оказался кисловатым и немного сырым, видимо где-то был подмочен. Но нам выбирать не приходится, поэтому курим то, что есть.

Пару дней назад наше подразделение получило задание взять высоту. Очень красивое и живописное место, у нас в деревне, если с холма на реку смотреть, точно так же красиво. Единственное, небо не отдает такой краснотой зарева. Тут тоже был холм, на вершине его – хорошо укрепленные позиции, и даже стоял дот. Это такое бетонное сооружение, нечто нашего полуподвала в колхозе. Укрепления эти так расположены, что подобраться к ним незамеченными невозможно. Каждое направление простреливается до самого низа. Правда, есть на склоне несколько камней, за ними можно укрыться. Я уже сразу начал чувствовать, что забираться будет очень нелегко. Наша рота должна была подниматься слева. Мы начали идти одновременно, быстрыми рывками с трех сторон, но, поднявшись на несколько метров, услышали, как сверху заработал пулемет, и первые тела покатились вниз. Я сразу же спрятался за камень, по которому щелкали пули еще секунду. Налетел такой грохот, будто стрелял целый полк. Долго бились на этом холме, три раза отступали, пули скидывали нас к самому подножию. Но все же на четвертый раз, смогли добраться до крайних укреплений и забросать их гранатами. Это мы провернули уже к вечеру, когда больше половины солдат были убиты, и последняя рота все-таки смогла прорваться наверх.

Раз-два, вот и готово место для нового штаба. Высокопоставленным чинам теперь сидеть на пригорке и отдавать приказы, а мы двинемся дальше, исследовать румынскую землю.

Дневник Германа Елагина

Это первые строки моих коротких записок. Сейчас ночь. Пишу маленьким огрызком карандаша, который нашел на полу во время очередных избиений. Листки бумаги стащил из папки. Пока никто ничего не заметил.

Сейчас нахожусь в концлагере, о местоположении которого могу лишь догадываться. Еще давно слышал о таких, но никогда и вообразить для себя не мог, каково жестокое обращение здесь с несчастными пленниками. Жутко смотреть на все это, жутко слышать, жутко даже находится неподалеку от места, где людей поджидает смерть.

Несколько раз видел как группа пленных уходила за бараки. Они оттуда не возвращаются.

Сам работаю на разборке завалов. Отсюда недалеко, нас водят пешком.

Конвоиры не упускают случая ударить кого-нибудь просто так. Чувствую, что долго тут не протяну. Почти каждый день прибывают новые люди, и я чувствую, что скоро попаду в ту группу людей, шествующих за бараки.

Когда они узнали, что я музыкант, заставили играть на «торжественных церемониях». Так называли ту часть распределения, когда людей загоняли в газовую камеру, где те, задыхаясь, в исступлении бились о стены с нескончаемыми мольбами о помощи. А фашисты наблюдали за ними, улыбаясь виртуозно исполненной сонате.

Это заставляет испугаться.

И задуматься.

Я много думал о словах одного заключенного, и понял, что эгоизм – неотъемлемая часть человеческой сущности. Побочный эффект эволюции, ахиллесова пята, всепоглощающая червоточина, вложенная в самое развитое создание. Быть умным, значит, быть эгоистом. Хладнокровный просчет, личная выгода – вот из-за чего началась эта война. Но значит ли это, что именно эгоизм одержит победу?

Ведь немцы не так уж умны. Избыточное самолюбие ослепляет их, они не понимают, что не только они склонны к личной выгоде. Они оставляют на столе раскрытые папки, думая, что все остальные, словно собаки, пройдут мимо, даже не поведя носом. Они неосмотрительны, но очень жестоки.

Дневник Любови Марковны Савиной

Недавно видела, как подрались двое мальчишек. Впервые жестокий спор вызывает в старой душе такое умиление. Румяные, здоровые детские лица. Чуть ли не вся улица собралась смотреть на них, и никто не разнимал. Драка… должны ли мы были пресекать ее сейчас? Конечно, должны, но что-то остановило всех, заставило остаться на месте.

Их мышцы окрепли. Руки не были вялыми, как старые плети. Мальчики яро махали кулаками, нанося друг другу, хоть не сильные, но активные удары. Готова поспорить, что ни на одном из ребят не осталось даже и синяка, они совсем не хотели навредить друг другу. Но видно было, что сила в них просыпается. Он кричали, так громко-громко, и звонкие мальчишеские голоса раздавались во всех домах.

Они больше не умирали от голода. Они больше не изнемогали от войны. Они даже не думали о глобальных проблемах, сосредоточились на мелких, причиной которых и стала эта небольшая потасовка.

Дневник Антона Афанасьевича Палицкого

Я не сплю уже несколько ночей. Все еще не могу понять, как ему это удается. Дубай, нигде не учившийся, безграмотный оборванец, которому суждено было стать одним из тысячи беспризорников, вдруг неожиданно поверил в себя и схватил скрипку. Схватил по повелению какого-то торговца музыкальными инструментами, который и сам-то, наверное, не умеет играть. И, самое удивительное, что мальчишка смог. И как смог? Годы трудов и напрасных усилий были положены мною, чтобы добиться такого же результата. Я несколько лет играл по много часов в день, чтобы стать настоящим виртуозом. Да, я человек. Уже далеко не молодой. Старость, дрожащие руки, маразм… что-нибудь да подведет дряхлое тело. В этом я не спорю, пальцы меня уже не слушаются, и я не в силах так играть, как играл раньше.

Дубай же молод, слишком молод для того, чтоб обладать таким талантом. Я, как и все, видел того робкого мальчишку, играющего у витрины, в магазине инструментов Петра Винца. Каждый, кто проходил по улице, невольно становился свидетелем становления этого музыканта, все знали, как развивается его талант. Но человек, который никогда не ошибается, не должен заслуживать такого доверия, какое вызывает у всех его музыка.

Кончить с нуждой всего одним взмахом смычка. Кто он? Везунчик, коими бывают все дураки, или же слишком умен для простых людей?

Каким образом он заставляет нечто зыбкое в душе встрепенуться? Я много раз играл на сцене, мною восхищались, но в глазах моих зрителей не было и намека на то благоговение, какое я видел в глазах тех, кто смотрел на Дубая.

И это не зависть, но простое непонимание происходящего. Я восхищаюсь тем, кого всею душою ненавижу и не понимаю самых простых вещей. Музыка Дубая – предмет для подражания, сам Дубай – серая мышь. Однако, возможно, это даже зависть. Мне трудно разобраться в себе.

Дневник Павла Петровича Савина. Продолжение

Мы уже совершенно забыли о горестях блокады. Город вновь вошел в свою колею жизни. По радио регулярно передают о продвижениях Красной Армии на Запад. Деревню за деревней, город за городом, и вот передали, что наши войска уже на подступах к Германии.

Мы с Любкой вышли прогуляться по городу. Как давно мы не выходили никуда! Небось, с самого начала войны! И вот, мы шли по улицам, многие дома были разрушены, кое-где еще оставались завалы, которые предстояло разобрать. По небу плыли тучи, и иногда на землю срывался моросящий дождь. А мы шли, не замечая его, наслаждались этой прогулкой, беседовали, будто познакомились всего несколько дней назад, хотя в действительности прожили почти всю жизнь. Словно бы заново узнали друг друга. Я вспомнил, какая она была веселая, увидел, открыл в ней заново весь тот задор и светлость, остался под теплым одеялом ностальгии. Мы вспоминали свою молодость.

И вот, вышли на площадь. Со времени начала блокады она не была такой людной. Хотя в действительности, людей было немного, но отвыкнув от улицы, нам показалось, что площадь заполнена до отказа. Старики и молодые люди прогуливались по ней, не обращая внимания на моросящий дождь. Даже дети бегали друг за другом средь вздымающихся из-под ног брызг.

Вдруг из радио раздался знакомый голос – «Внимание! Говорит Москва!».

Все сразу остановились, а взгляды были устремлены вверх, откуда исходил звук. Голос Левитана, который стал знаком каждому жителю нашей страны и который стал неотъемлемой частью жизни, разносился над площадью, ровно как и надо всей нашей огромной страной. В каждом городе, на каждой улице, в каждом доме, где было радио, звучал его голос. Он говорил размеренно, выделяя каждое слово.

«Приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Красной армии и Военно-Морскому Флоту.  8 мая 1945 года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная война, которую вел советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершилась, Германия полностью разгромлена. Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы, поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной войны! В ознаменование полной победы над Германией сегодня, 9 мая, в День Победы, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Красной Армии, кораблям и частям Военно-Морского Флота, одержавшим эту блестящую победу, тридцатью артиллерийскими залпами из тысячи орудий. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Да здравствует победоносная Красная армия и Военно-Морской Флот! Верховный Главнокомандующий, Маршал Советского Союза, Сталин»

Когда Левитан закончил говорить, по площади разнесся радостный возглас. На других улицах послышались крики «Ура!». Дождь закончился, сквозь разрывы в облаках показалось солнце, согревая майским теплом мостовую. Город ожил, загалдел, послышалась музыка, кто-то пел песни. У каждого на лице сияла улыбка.

«Победа! Победа! Победа!». Вот она, то, чего мы так долго ждали. Вся страна в этот день ликовала! Первый счастливый день за долгие четыре года. Я даже не думал, что люди могут так радоваться.

Наконец-то закончился этот долгий кошмар.

Наконец, земля была не осквернена войною.

Дневник Максимыча. Продолжение

И все таки, не смотря на все пережитые ужасы, я рад, что пошел на фронт. Столько всего нового и интересного увидел. Но после войны я тут не останусь. Насмотрелся уже и на кровь, и на смерть, больше не хочу. Вернусь в родную деревню и буду дальше там жить. А вообще, будет жалко расставаться с однополчанами, война нас всех сплотила, мы стали единым целым, хотя уже многие из нас погибли, особенно при последнем штурме.

Мы стояли в сто двадцати километрах от Берлина. Нам сообщали, что уже на улицах идут бои, и войне остались последние дни. Эх, кажется не успеем дойти, но на Рейхстаге-то расписаться надо. Мы снялись с места и пошли по дороге вперед, приближаясь к небольшому городу. Где-то впереди нам на встречу ехала «полуторка». В кузове я разглядел несколько бойцов, они что-то кричали и играли на гармошке.

– Победа, братцы! – Вело голосил один из солдат, поднимаясь на ноги и свешиваясь через кузов. – Подписали! Капитуляцию подписали! Жуков в Берлине! Победа!

Вот это да! Победа! Наше подразделение забыло, куда нужно идти, послышался крик восторга и счастья. Гармонист, заулыбавшись во весь рот, начал играть какую-то веселую песню. Мы все радостно подхватили ее и радовались как дети новогодней елке.

Вот она, долгожданная Победа, которой мыс таким трудом добивались. Все наши усилия оказались не напрасными, и вот Жуков уже в Берлине. Я видел его фотографию в газете: широкие плечи, волевое лицо и пронзающий взгляд – настоящий полководец. Как же это радостно осознавать, что враг побежден! Не нужно больше никого убивать, ничего захватывать. Как же хорошо просто так жить! Без войны. Теперь отстроятся города, и жизнь опять пойдет своим чередом.

Я не в силах писать еще что-то, кроме одного, заветного слова. Оно не сходит ни с языка, ни из мыслей, и уж точно плотно залегло в сердце простого солдата.

Победа! Победа! Победа!

Дневник Германа Елагина. Продолжение

Время все тянулось и тянулось бесконечной чередой дней. Я уже совершенно сбился со счета. Каждый день похож на предыдущий, они совершенно не отличаются друг от друга. Утром, еще когда только рассветает – перекличка. Потом весь день на завалах, вечером еще одна перекличка. Обычно, к концу на несколько человек в бараке становится меньше. Но на следующий день их места занимают. Люди все пребывают и пребывают, почти каждый день. Этот бесконечный круговорот жизней просто сводит меня с ума. Я уже совершенно обессилен, сил хватает лишь на то, чтобы ходить. Кажется, скоро и до меня дойдет очередь. Видимо, тот человек, с которым мы разговаривали в первый день (он умер несколько недель назад) был прав – до нас до всех дойдет очередь. В этом я теперь не сомневаюсь. Возможно, мне осталось жить всего лишь несколько часов, а потому и эти строки уйду в могилу вместе со мной.

После очередного построения нас повели на завалы. Я с трудом переставлял ноги, все еще не понимая, что заставляет меня двигаться, почему не могу упасть и больше никогда не подниматься. Когда мы вышли, на территории лагеря послышалась возня. Раздались выстрелы, крики. Немцы что-то кричали. Видимо какие-то отчаявшиеся заключенные решили сбежать, такое уже бывало. Но отсюда не убежишь. Собаки догонят любого и перегрызут ему горло. Я сам видел такую картину: только что прибывший солдат, еще не прошедший осмотр врача, пустился прочь по насыпи, пытаясь скрыться за вагоном. В считанные мгновения его догнал громадный всклокоченный пес и перекусил ему шейные позвонки. Эту картину видели многие заключенные в тот день, но вряд ли кто расскажет об этом – слишком уж жуткое зрелище.

Но выстрелы все усиливались. Нет, это уже не было похоже на побег заключенных. Тут было что-то другое. Вдруг мы увидели, как из рощи, находившейся в нескольких десятках метров от нас, показались какие-то люди. Мое истощенное сознание не сразу поняло в чем дело. Лишь тогда, когда конвоиры начали стрелять по ним, а люди подошли ближе, тогда я понял, что это наши солдаты. На пилотках отражали солнечный свет красные звезды.

Теперь уже не приходилось разъяснять, что за выстрелы были в лагере. Наши войска. Прорвались сюда, и теперь идут на Запад. Как же радостно осознавать, что после всего этого пережитого кошмара, можно начать жить спокойно, что не угрожает никому теперь газовая камера, что кончились избиения и бесконечные упреки.

Боюсь признаться даже себе, если бы они пришли на день позже, то я не дожил бы до освобождения. От этой мысли мне становится тошно, и сразу вспоминаются все те ужасы, пережитые в лагере. Лишь иногда вспоминается тот молодой человек, с которым мы разговаривали в первый день. Покойся с миром, друг, твоя война кончилась гораздо раньше.

Дневник Любови Марковны Савиной. Продолжение

Когда мы узнали о Победе, я решила приготовить праздничный ужин. Хоть и с продуктами было у нас не очень, но по сравнению с тем, что было в блокаду, у нас теперь рай. В общем, жизнь наконец пошла своим чередом. Даже наша соседка сверху начала с нами больше общаться, все чаще спускалась вниз и даже иногда выходила улицу.

Однажды, в дом пришел молодой человек, в военной форме, с несколькими наградами на груди. Он прошел в комнату и спросил здесь ли живет Татьяна. Я не успела ему ответить, как наверху хлопнула дверь и вниз быстро спустилась наша соседка.

– Вернулся, живой, – прошептала она и заплакала.

Это был ее муж. Он ушел на фронт добровольцем, в начале июля. От него пришло всего два или три письма, а затем началась блокада, и больше писем не было. После снятия никаких известий от него Таня не получала, и уж было подумала, что он погиб.

Через пару дней она съехала от нас. Где они живут теперь, не знаю. Но, в любом случае, я очень рада за эту молодую пару, хлебнувшую поболе нас, стариков.

Но сколько еще таких жен не дождались своих мужей? Наверняка же, все ждут, что откроется дверь ,и он войдет радостный в комнату, но день изо дня день остается закрытой. Сколько семей разрушила война? Не сосчитать.

И я проклинаю, проклинаю зависть и ненасытность, породившие эту огромную катастрофу.

Дневник Антона Афанасьевича Палицкого. Продолжение

В город начали возвращаться люди. Кто из эвакуации, кто с фронта. Я несколько раз давал концерты в составе оркестра, но и оркестровая яма, и зрительный зал были почти пусты. Половина умерла от голода в начале блокады, кто-то пропал без вести. Да и уже нет особо смысла играть, не хочу. Из-за этого Дубая, который непонятно как влез в мою жизнь и не хочет выходить их нее, я совершенно потерял себя и не могу музицировать как раньше.

Дать дорогу молодым? Всегда извольте, пусть голову уличного музыканта венчают лавры, мне не жаль! Мир сошел с ума, и нет никакой справедливости.

Руки мои с каждым днем дрожат все больше. Я чувствую, как добирается до моего сердца всепожирающая ненависть, как становлюсь ее рабом, но ничего не могу с этим поделать. Я совершенно растерян и зол, я не могу играть. А все из-за одного человека, перекосившего мою судьбу, как внезапный удар молнии скашивает крышу ветхого дома. Я уже твердо решил, что больше никогда не появлюсь в оркестре и не возьмусь за музыку.

Катись оно все к чертям.

Часть III

Мир по осколкам

Глава 9

Музыка в отражении витрин

Вы никогда не задумывались о том, что могло случиться, если бы звезды стали стеклянными? Просто представьте, что, выглядывая в окно, вы видите не тысячи маленьких светящихся крупиц, а усеянный осколками небосвод.

Проведите по нему рукой, и вы порежетесь.

Аккуратно соберите осколки, и получите невиданной красоты фигуру.

А теперь представьте, что среди этих осколков кто-то заиграл. На скрипке, органе, виолончели – на чем вашей душе угодно, и стекла, как лепестки дерева, начали содрогаться. И звуки нескончаемой мелодии отражаются от каждого неограненного бока, звенят и переливаются, а затем отталкиваются от крон деревьев и стремятся совсем далеко, за пределы сознания.

И что чарующего можно найти в этих звездах? Может, человека притягивает их недосягаемость, опасность, но такая благородная, чарующая наружность?

Я без труда отвечу на ваш вопрос.

Блеск.

Порой и мне, кружа по орбите, тяжело не замереть на мгновение, чтобы полюбоваться ослепительным блеском ничего не смыслящих тел.

Блеск

Старая скрипка снова лежала на прилавке. Она уже изведала многое, ни раз царапалась о камни, стерпела большую вмятину на своей талии, пережила множество струн и всего один смычок. Пятидесятилетний музыкант смотрел на изящный инструмент с некой усталой обреченностью, с любовью, привязанностью, отягощенными жизненным опытом. Он склонился над своей деревянной спутницей и не сводил с нее глаз очень много времени. Губы его были плотно сомкнуты, даже как будто поджаты, и только ровное, чуть слышное дыхание развеивало тишину в магазине.

И, наверное, скрипка была более привычна к внезапному дверному скрипу, так как ничуть не поменялась в настроении, когда в помещение зашел старый, как мир, посетитель. Он прохромал вдоль витрин, опираясь на оцарапанную трость, и остановился у самой большой из них – витрины возле окна.

– Вы же здесь когда-то играли, на этом самом месте? – Подрагивающим голосом осведомился он и неуклюже развернулся к продавцу.

– Да, много лет назад. – Улыбнулся Дубай.

– Вы не узнаете меня? – Старичок, с аккуратностью переставляя ноги, подошел к прилавку, тому самому, над которым возвышалась фигура Льва Яковлевича. – Я хочу купить… – кашлянув, он ткнул пожелтевшим пальцем в обшарпанный инструмент, – эту скрипку.

– Я узнал Вас, Антон Афанасьевич. – Спокойно отозвался продавец. – Вы были директором в оркестре, где я раньше играл. Но, даже вопреки нашему с Вами знакомству, эта скрипка не продается.

Губы Палицкого вздрогнули, будто он собирался что-то возразить, но передумал в самый последний момент, и теперь, поглощенный безумием мысли, тщательно сглатывая неподходящие слова, пытался придумать, что же ответить.

Лев смотрел на своего посетителя не отводя глаз, как он и привык – всегда смотреть в глаза или, хотя бы, на лицо собеседника. Антон Палицкий казался ему жалким, неповоротливым, вызывающим сочувствие стариком, все же отчего-то заслужившим такой участи. Он видел, как гость скребет пальцами о небритый, покрытый клочками белесой щетины, подбородок, как глаза его бегают по стенам, цепляются за предметы, как он вертит головой и часто, слишком часто облизывает пересохшие губы, будто бы находится в нерешительности.

– Я могу предложить Вам другую скрипку? – Дубай нагнулся под прилавок, чтобы взять списки с товаром.

Старик растерянно покачал головой, и глаза его налились каким-то странным блеском. Он взял Льва за руку, слишком крепко для дряхлого старикашки, и перешел на полушепот. Наконец, он понял, что должен рассказать.

– Нет. Пожалуйста, послушайте. Я с трудом могу побороть свои чувства. Каждый раз, когда я смотрю на Вас и пытаюсь найти что-то хорошее, первобытная злоба берет гнев. Вы же знаете, что я бросил музыку? Много лет я копил в себе чувство, что все это происходит по вине одного человека. Мои руки дрожали и дрожат до сих пор, в то время как Ваши – тверды и непоколебимы. – Лев почувствовал, как ладонь Палицкого крепко сжимается не его запястье, и если бы торговец попытался вырваться, вряд ли бы сейчас ему это удалось. Антон Афанасьевич продолжал, все больше и больше загораясь необъяснимым фанатизмом:

– Я переломал множество скрипок, а Ваша все еще цела, спустя столько лет. Нет, не смотрите на меня с презрением, я знаю, что уважающий себя человек не должен допускать такой мысли. Черт возьми, я и сам знаю, как все это неправильно, но ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, когда я нахожу оправдание случившемуся, словно из-под земли вырастают еще тысячи и тысячи осуждений, злоба накапливается и манипулирует мной. И я все еще уверен, что лишь Лев Дубай, музыкант, незаслуженно добившийся признания, виноват во всех моих несчастьях. Но ведь это не так, верно? Вы здесь не при чем, хоть что-то более цепкое каждый раз заставляет меня в этом разувериться. И снова нарастает этот круговорот, будто вовсе не я управляю своими чувствами, а чувства управляют мной, как своей марионеткой. Я не знаю, как назвать это… Надеюсь, Вы на меня не в обиде, но я больше не мог держать это в себе. – Хватка ослабла, Дубай посмотрел на свою руку – красноватые следы медленно бледнели на коже.

Затем он перевел взгляд на Антона Афанасьевича, лицо которого спешно принимало самое отрешенное выражение, глаза потускнели, уголки губ опустились и замерли, изогнутые волнистой линией.

– Хвост виляет собакой. Мой хороший знакомый называл это так.

– Пусть так. – Кивнул Палицкий. – Простите меня. Я разрываюсь на части.