скачать книгу бесплатно
– Иди-ка сюда, милая, – достала девочку из коляски старуха. – Кто тебя здесь оставил?
Занесла в дом притихшего ребенка, раздела, взяла чистое кухонное полотенце, обтерла мокрое личико. Постелила сухую простыню в коляску, уложила девочку и принялась качать, баюкая ее и напевая что-то себя под нос. Ленка уснула, блаженно разметавшись под весенним теплым солнышком.
Кузьминична поставила коляску возле окошка так, чтобы видеть ее, пошла собирать себе обед, когда во двор ворвалась мать девочки, схватила коляску и поволокла ее, забыв снять колеса со стопора.
– Пусть бы поспала еще, – выбежала старая женщина. – Так редко у нас погода сухая стоит, такую возможность ловить надо…
– Я сейчас полицию вызову, – прошипела Ленкина мать. – Украла коляску, еще и хозяйничает тут, раздела ребенка, оставила на ветру.
Старуха слегла, а через несколько дней снова обнаружила коляску у своего оконца. На этот раз Вовка постучал и, не поднимая глаз, буркнул, что мать уехала по магазинам, а он, если что, на роллердроме с ребятами. Старуха вынесла на улицу табурет, поставила на солнечный пятачок и принялась самозабвенно качать малышку и мурлыкать колыбельные, которые ей до войны пела бабушка.
Ей не нравилось, что девочку называют Ленкой. «Как кличка какая-то, – поморщилась женщина. – Пусть будет Белавушка». Очень хотелось занести девочку в дом, пусть бы ползала вдоволь по чисто выскобленным полам, но Кузьминична не смела. Она, затаив дыхание, рассматривала чистое безмятежное личико, обрамленное беленькими волосенками, пухлые губки, носик пуговкой, перебирала тоненькие пальчики с прозрачными ноготками. Девочка проснулась и лежала какое-то время молча, потом протянула руки к старухе и доверчиво притихла в ее объятиях.
День шел за днем. Было ветрено, но солнечно. Кузьминична выносила мусор, выставленный из соседского сарая, вспарывая неподъемные мешки и запихивая хлам в обычные, магазинные. Дойти до мусорной площадки сил ей хватало, на обратном пути она присаживалась на скамейку у своего дома и жмурилась, подставляя лицо теплым лучам. Вскоре показались кусты смородины. Несмотря на тень, отбрасываемую грудой мешков, они зазеленели и дружно потянулись к свету молодой порослью. Женщина понимала, что силы покидают ее, и совсем скоро она не сможет зимовать одна в доме с печным отоплением. Последние годы стояли малоснежные зимы, а если заметет? Она и выйти не сможет. Найдут ее тело по весне… Если вспомнят.
Шестьдесят лет женщина дарила жизнь людям, а на старости лет и поговорить не с кем. Новый смысл ее одинокому существованию придавала Белавушка – Вовка все чаще оставлял коляску старухе, убегая с мальчишками то на футбольное поле, то в кино, то еще куда-то. Зимой, скорее всего, девочка начнет ходить и про Кузьминичну забудут, но она наберет книг в библиотеке и будет читать, коротая время до следующей весны. Или станет приглашать Вовку с сестренкой в гости. Боже мой! Она же может сходить в роддом и спросить у девчат, может, кто-то предложит ее услуги няни молодым мамочкам. Уж за спящим младенцем она присмотреть вполне может, да и бутылочку с молоком подержать!
Окрыленная этой идеей, пожилая женщина засобиралась в роддом.
– Она еще, представляешь, мне тогда предложила: «Давай вместе в няньки пойдем, так и зима скорее закончится, и молодым мамочкам помощь, им высыпаться надо», – моя рассказчица потрепала меня за коленку, заглядывая в глаза. Я в очередной раз выглядывала Егора, который нарезал круги по стадиону на самокате и пропал из виду. – Ну какие мы няньки, старые уже! Упустим дитя, грех на душу такой…
– Вы ей так и сказали? – поддержала я беседу, привстав с табурета. Егора не было видно, и я заволновалась.
– Нет, я только плечами пожала, мол, узнай сначала, а я тебя поддержу, – старуха проследила за моим взглядом. – Потеряла? Вон там не он на дереве лежит? Штаны его вроде. Зеленые.
Егор в стороне от площадки оседлал нижнюю ветку дерева, обхватил ее и болтал в воздухе ногами. Какой-то мальчик лежал на траве под деревом. Голосов слышно не было, но я догадалась, что они о чем-то беседуют. Самокат валялся поодаль.
– Сколько ему лет? Семь? Шесть? И то глаз да глаз. А представь младенец – его на руках носить надо, он еще и не скажет толком ничего, – продолжила рассказ о смерти своей соседки моя собеседница. – И то сказать, Кузьминична всю жизнь при младенцах, а я своих растила и любви к ним особой не испытывала.
Согревшись поддержкой соседки, старая санитарка легла спать. Она решила дождаться выходных, когда в роддоме будет поспокойнее, и разузнать обстановку. «Напишу объявление со своим адресом и попрошу девчат повесить на выходе», – с этой мыслью женщина и уснула.
– Видишь, возможно и была бы она сейчас жива, нашла бы семью с младенцем. Может, ее бы и в квартиру забрали добрые люди, но вот какая случилась неприятность.
У этих пермяков заболела девчонка. Мать тут же решила, что не обошлось без Кузьминичны. «Да она ведьма, сглазила ребенка!» – решила женщина и устроила дома истерику, в ходе которой Вовка сознался, что несколько раз оставлял коляску с сестренкой у старухи во дворе. Разъяренная мать ворвалась к пожилой женщине и обвинила ее в колдовстве, что она била младенцев в роддоме и наверняка нескольких зашибла. А все зависть, что своих детей нет! «Ленка вообще не болела! Никогда! – истошно визжала молодая женщина, открывая дверцы буфета в поисках магических артефактов. – Конечно! Раздевала ее, поди, на ветру! Чтобы уморить! Еще и шептала что-то, люди слышали!»
Но доказательств того, что Кузьминична была причастна к колдовству, не нашлось, винить ее было не в чем, поэтому взвинченная мать ушла, хлопнув дверью, а вечером дома пожаловалась мужу.
– Так, ты не нервничай, лечи Ленку. Я старухе еще устрою, – успокоил он жену, гладя ее по голове и целуя в макушку. – Она мне поколдует, старая карга… Только никому ничего не говори – наша хата с краю, если что.
Утром Кузьминична выглянула во двор и осела: все кусты были выкорчеваны и раскиданы по двору, цветы вытоптаны, на дровяном сарае краской было написано огромными буквами слово «ведьма». Женщина выбежала на улицу и подняла глаза: на небе не было ни облачка, вокруг сухо и ничто не говорило о том, что ночью была буря. Старуха села на землю и завыла. Плечи ее тряслись от рыданий, слез не было, только звериный тоскливый вой. Из новостроек народ потянулся к остановке, пересекая ее дворик, но никому не было дело до полусумасшедшей старухи, перебирающей комья земли своими давно потерявшими гибкость пальцами.
– Бабушка, вы чего? – услышала она молодой девичий голос. – Давайте врача вызову?
Проходящая мимо девушка достала телефон и начала жать на экран большими пальцами, набирая номер:
– Алло, Сто Двенадцать? Женщине плохо. Пожилая. Да. Я ее не знаю. Шла мимо на работу. Нет, она сидит на земле и стонет. Адрес? – девушка оглянулась на дом, ища табличку. – Улица Беринга, здесь частный старый дом за новостройками. Я могу только свой номер дома назвать, женщина находится за ним у детской площадки. Да, это Санкт-Петербург, Василеостровский район. Ждем…
Незнакомка села на корточки и посмотрела в глаза Кузьминичне:
– Мне опаздывать нельзя, я убегаю. А вы ждите, сейчас врач приедет. Давайте в дом зайдем.
Она уложила старуху на койку, разула ее и принесла стакан воды, поставила рядом на табурет.
– Дверь просто прикрою, чтобы вам замок открывать не пришлось. Бригада выехала.
Медики прибыли быстро, измерили Кузьминичне давление, напоили горячим чаем, сделали укол. Она принялась рассказывать им, что с ней случилось, начала плакать, сделали еще один укол, успокоительный, и уехали. Но старухе ничего не помогало, она плакала до тех пор, пока у нее не появились силы действовать. Пролежав два дня без еды, пожилая женщина с аппетитом съела черствую булку с молоком и пошла к участковому в полицейский отдел. Молодой лейтенант выслушал ее, записал все, что произошло, велел поставить подпись на листе с показаниями, идти домой и ждать, когда к ней придут для составления акта оценки причиненного ущерба.
Женщина пролежала еще неделю, у нее отнимались ноги, руки, раскалывалась голова и болела спина… Еды в доме не было, она потеряла счет дням, но в больницу не обращалась – боялась пропустить приход полицейских. Когда участковый все-таки явился, у нее совсем не было сил с ним разговаривать, она и во двор-то выйти не смогла, чтобы перечислить все растения, которые сломали ей озлобленные соседи.
Пермякам пришло предписание снести свой сарай с чужого участка и высадить во дворе потерпевшей вырванные кустарники и цветы.
Отец семейства так громко возмущался в своей кухне, что о его решении «послать старуху куда подальше» знал весь двор. «Да пошла эта карга, я ее отравлю просто-напросто, чтобы не коптила небо, ведьма старая!» Ему вторила молодая жена: «Делать нам нечего, у трухлявой старухи цветы сажать! Зачем ей цветы, она уже сама по ноздри в землю вросла!»
Я осмотрела двор: сарай стоял на месте, около него лежали изломанные корявые кусты, ни одного цветочка:
– Ну они ведь ничего и не сделали: сарай цел, двор пустой…
– Дослушай, немного осталось, – продолжила моя рассказчица. – Кузьминична на днях остатки мусора вытащила со двора. Решила смородину перебрать, может, что-то и прижилось бы, но хода к ней не было. Таскала-таскала, да и утомилась. Села вот там, где всегда сидела, у стены. Мимо Вовка прошел с коляской. С такой уже, легкой, в которой сидеть можно. Через четверть часа я в магазин отправилась. Позвала Кузьминичну с собой, она сказала, что на колонку собирается, воды в бутылки набрать для смородины.
А позже случилось вот что: Вовка переходил с коляской через дорогу, первый ряд машин остановился, а из второго вылетел на скорости какой-то лихач. Коляску заметил поздно, вильнул. Что дальше было – я не видела. Все закричали, побежали, кто куда. Я испугалась до смерти, поспешила посмотреть, что случилось. Перевернутая коляска валялась на дороге, Вовка держал плачущую сестренку на руках. Она разбила губешку, какая-то женщина салфеткой ей промокала кровь и пыль. Виновник остановился поодаль, но толпа не расходилась, женский голос вызывал скорую помощь, кто-то звонил в полицию…
– Знаешь, кто спас ребенка этих уродов? – рассказчица почти закричала. – Кузьминична! Она толкнула коляску в сторону, а сама под колеса попала! И что же? Прибежали родители эти, наши соседи, отец кивнул в сторону лежащего на дороге тела и сказал: «Так ей и надо».
– Кто-нибудь знает фамилию пострадавшей? – крикнула женщина, вызывавшая скорую. – Кто она?
– Да не нужна она никому! – Заверещала молодая пермячка. – Оформляйте как безымянную.
– Надежда Кузьминична она. Фамилию не знаю, – ответила старуха-соседка и услышала за своей спиной шепот: «А как же сарай, Коль? И цветы все равно придется сажать? Или умерла так умерла?»
Они волновались за свой сарай и за то, что придется посадить копеечные анютины глазки. Превратить дворик в клумбу в благодарность за спасенного ребенка этим людям не пришло в голову…
– А давай мы посадим там цветы? – спросил Егор перед сном, когда я ему вкратце пересказала эту историю. – Если опять живые люди вытопчут все, мертвой старушке все равно будет приятно.
Я внимательно посмотрела в глаза сына. Что-то неведомое открылось мне в его чертах. Он смотрел строго и спокойно. Ждал ответа.
– Обязательно посадим. Спи.
Небо стало совсем серым. Город укутал дождь.
ИЮНЬ
Подготовительные занятия у Егора продолжались до середины июня. Потом каникулы, лето, а мне надо было искать ему школу. В приоритете была близость к дому и «продленка» с горячим обедом. Я подала документы во все первые классы неподалеку, Егора приняли в ту же школу, куда в мае перевелся из колледжа Саша. Вот так удача: братья будут учиться вместе! Мы заполнили пачку анкет и заявлений в кабинете секретаря, получили у медсестры карты для осмотра и пошли прикрепляться к врачу на участок в детскую поликлинику.
«Кажется, жизнь налаживается», – глубокомысленно произнес Егор, цитируя фразу из известного анекдота. Мы с Сашей улыбнулись друг другу поверх его головы.
– Саш, ты в его возрасте считал себя взрослым? – спросила я.
– Конечно, – пробасил мой почти двухметровый сын. – Это же был мой максимальный возраст.
– Так ты и сейчас взрослый? – поддела его я.
– А как же. Я и сейчас проживаю свой максимум.
– В детский городок с нами не пойдешь? – спросила для порядка, понимая, что откажется.
– Не, – Санька сморщился смешно, как в детстве. – Я домой. Надо чего купить?
– Хлеб возьми, плати с моей, – все мои банковские карты были привязаны к платежной системе в его телефоне.
– А можно мороженое?
– Конечно.
Мы с Егором свернули на Малый проспект, к огромному деревянному кораблику с кучей лестниц и горок, Саша пошагал в сторону дома. Хохочущая ватага мальчишек и девчонок играла в догонялки, Егор по-детски беззаботно присоединился к незнакомым детям и вскоре уже вовсю пятнал убегающих и прятался под горкой от догоняющих его ребят.
Рядом со мной на лавочку опустился дядька с запахом перебродившего алкоголя. В руках у него была банка с пивом, из которой он жадно прихлебывал. Я отодвинулась, он вздохнул и произнес:
– Дочка у меня здесь с ребятишками играет, Настена. Вы не смотрите, что я такой, она меня все равно очень любит.
– Любит… Другого-то отца у нее нет, выбирать не из кого. Приходится такого любить. Не стыдно?
Поднял глаза как-то несмело:
– Очень стыдно. Я больше так не буду.
– Детский сад, – в возмущении я цокнула языком. – Вот и надо не делать, а не обещания пустые раздавать, держа свое пойло в руке.
Не знаю, почему я вообще на него взъелась, возможно, жалко стало маленькую Настену, у которой запах отца навсегда будет связан с запахом тошнотворной сивухи.
Неожиданно мужчина встал и выбросил недопитую банку в урну. Вернулся на свое место и миролюбиво сказал:
– А вы правы. Спасибо. Пожалуй, вот так на этом и закончим. Я ведь действительно Ульянке пообещал…
– Супруге?
– Зачем супруге? Доченьке старшей, – лицо его расплылось в улыбке, похоже, он по-настоящему любил своих дочек. – Прихожу я домой с работы, совсем недавно, школьные каникулы только начались. Вовремя пришел, с мужиками не остался «на посошок». Плохо мне было, но не в теле плохо, это у меня часто бывает. Бывало, то есть. Все, я решил… Больше ни-ни… Какое-то состояние надвигающейся беды меня тогда одолело. Тревога на душе начала скрести.
Я постоял под прохладным душем, растерся жестким полотенцем и зашел в кухню. Ульяна уже разогрела мне ужин и резала черный хлеб огромными ломтями, повернулась и молча подвинула блюдце с подмороженным салом.
– Она так была похожа на свою мать, что я как в свою молодость перенесся, когда понравилась мне худенькая однокурсница с длинной русой косой, – он снова улыбнулся, и я задумалась, сколько же ему лет: дети у него еще совсем дети. Если он мой ровесник, то кто же в моей юности носил косы?
Мужчина словно прочитал мои мысли:
– Ни у кого косы не было тогда, все носили узкие джинсы со шпильками, а моя, ну… тогда еше не моя… Она в платьях ходила, в туфельках скромных. Не красилась, не бегала со всеми в курилку. Училась хорошо…
Ульяна на нее похожа: светлые волосы, тонкий прямой нос, брови вразлет, держит себя очень гордо и независимо. Почти взрослая. Как-то приходила ко мне на работу в автоколонну, ее на проходной назвали девушкой, на «вы»…
Она мне хлеб так и подала, на дощечке, поставила перечницу возле тарелки с борщом, а я себя такой свиньей почувствовал: пью всю жизнь, стал неповоротливым, поговорить со мной не о чем… Я так на себя разозлился, что вместо благодарности буркнул ей:
– Что стоишь? Иди в свою комнату, поесть я и без тебя смогу.
А сам сижу и смотрю в одну точку, слушаю, как ее тапочки шлепают по полу.
Ей бы с ребятами гулять, ходить в кино или танцевать в сквере, как у молодежи сейчас модно: включат колонку, прыгают и машут руками одинаково. Вроде бестолково, а смотрится красиво. Ульянка вместо этого взвалила на себя домашнее хозяйство. Меня встречает каждый вечер: даже если поздно пьяный заявлюсь, все равно выйдет из своей комнаты и накроет на стол. «Почему жена этого не делает? Не выносит меня?» – подумал и пронзила меня горькая догадка: дочь тоже меня презирает, просто жалеет.
– Вот как вы сказали сейчас: «Другого отца нет, приходится терпеть этого…»
– Я не сказала «терпеть»…
– А, – мужчина махнул рукой возле своего колена, – Все одно… У меня тогда уже борщ остыл, а я все сидел и ложкой по столешнице водил, нащупывая в ленте времени своей жизни тот момент, когда я покатился по наклонной плоскости.
Незадолго до этого вернулся я из рейса и пригласил отметить это дело своего бывшего напарника, Сологуба. Нам хватило только на литрушечку, решили, что закуска – дело второстепенное, тем более дома в холодильнике мы нашли кастрюлю с чечевичной похлебкой, в морозилке – сало. Меня очевидно ждали, но на радостях от встречи с Сологубом я забыл зайти за расчетом в кассу, потому домой вернулся с пустыми руками.
Мы уже прилично набрались, когда пришла Ульянка. Белые ночи, сколько времени было, я не знаю, она как-то тихонечко прошмыгнула в свою комнату. Честно, я бы ее и не заметил, но Сологуб заорал: «Привет молодежи!» – и пошел за ней. Я направился следом.
На Ульянкиной кровати спала Настюшка. Сологуб, бездетный закоренелый холостяк, наклонился над спящей девочкой, чтобы получше рассмотреть ее, и чуть не упал на нее всем своим весом. Не думаю, что он хотел обидеть мою доченьку, но его схватила Ульяна:
– Совсем, что ли? Не пугайте ребенка!
Она не грубо сказала, а… брезгливо. Да, брезгливо, словно я не отец ей, а посторонний. Я понимал, что мы плохо с Сологубом соображаем и неправильное что-то делаем, но Ульянке погрозил пальцем:
– Помолчи, дочка. Солдат ребенка не обидит.
Она взглянула с укором, вытолкала нас из комнаты и закрылась изнутри на шпингалет, сказала, что ей переодеться надо.
Мы с Сологубом вернулись на кухню и только уселись за стол, как вошла жена. Все такая же тонкая, хрупкая, с аккуратной русой головкой на изящной шее, в выбеленном платье-рубашке, босая, больше похожая на деревенскую девчонку, приехавшую в гости к своим городским родственникам, чем на уроженку Ленинграда, двадцать лет проработавшую экономистом на судостроительном заводе.
– Мир вам, добрые люди! Я в душ, и чтобы через четверть часа вас здесь не было, а я сделаю вид, что ничего не видела, – усмехнулась и крутанулась в дверях, чтобы выйти.
Я ничего ответить не успел, так ловко она нас прижучила.
– Мамочка! – из комнаты вышла Ульянка, обняла мать и полоснула по моему лицу жгучей ненавистью. – Мамочка, я только пришла, сейчас все уберу.
Дочка метнулась в сторону кухни и закрыла собой проем, лицо ее горело от стыда и злости.
Впервые в жизни я осмотрелся и увидел окружающее глазами дочери: на столе бутылка, стаканы, свиные кости из похлебки свалены на стол, скомканные салфетки, шкурки от сала, чайные пакетики там же, духота и запах алкоголя и потных мужских тел. Сологуб, вытирая руки об край занавески, вытянул ноги на детский стульчик, носки протерлись на больших пальцах и плохо пахли…
– Чего застыл, корешок? Наливай еще по маленькой, – протянул мне приятель пустой стакан.
Дальше я пил и как будто трезвел. Сердце колотилось уже во всем теле, все вокруг становилось ярким и отчетливым, пора было выпроваживать Сологуба, я встал, что-то задел на столе локтем, хотел поймать на лету, но не удержался на ногах, рухнул и страшно закричал. Последнее, что я помню, – это распахнутые от ужаса Ульянкины глаза.
Очнулся я утром на диване в зале. Раздетый, с мокрой тряпкой на лбу. Тикали часы. Тряпка холодная, значит, положили мне ее недавно. Поплелся в спальню – жена спала, повернувшись лицом к распахнутому окну. На кухне было убрано, дверь в ванную заперта, оттуда слышался плеск воды. «Ульянка встала,» – подумал я и быстро лег на диван, притворяясь спящим, – было стыдно встретиться с доченькой.
Дождался, когда щелкнет замок входной двери, постоял под ледяным душем и, жадно осушив пол-литровый стакан холодного кваса, пошел в автоколонну. Рейс предстоял короткий – в соседнюю область, загрузил детские велосипеды и самокаты, коробки с насосами, камерами, втулками и спицами, и помчался по шоссе. И все вроде, как обычно, но руки были какими-то ватными и голова плохо соображала. Мысли постоянно возвращались в Ульянкино детство: вот она совсем крошечная лежит на папкиной груди, роняет головку, а я вдыхаю запах ее макушки и сердце замирает от любви и восторга. Или учится кататься на велосипеде: я отпускаю багажник, она вцепилась в руль, я кричу: «Крути педали, я держу, не бойся!» Ульянка крутит педали и понимает, что едет сама, и восторг: «Папа, я еду!»
А после седьмого класса она устроилась работать к коммунальщикам, месяц собирала по подворотням мусор и высаживала цветы на городских клумбах, а потом на все деньги купила нам подарки: мне хлопковое кашне, матери меховые домашние тапочки, Настюшке столик-ходунки с музыкальными кнопками. Мы все тогда бросились учить маленькую ходить, мать любовалась невесомыми пушистыми помпонами на тапках и вдруг спросила: «Хвастайся, Ульянка, себе-то что купила?» Девочка почему-то смутилась и ответила, что ей ничего не надо.
Больше ничего вспомнить о дочке я в тот день не смог и понял, что росла она где-то рядом, как гриб в лесу, сама по себе. Я видел ее иногда дома, она училась, помогала матери, играла с сестренкой, а чем увлекалась, о чем мечтала – не знаю. По-моему, танцевала, а может, играла на пианино. Я даже ее одежду не помню! Никогда ей ничего не покупал, все мать. Были ли у нее подруги, влюблялась ли она в мальчиков – ни-че-го не знаю! В гости никого не водила, а ходила ли сама…
