Мальчики в долине

– Эй, – шепчет Бен, и Дэвид поворачивается к нему.

Что за идиот.

Холодные мыльные брызги летят ему в лицо, и Бен снова начинает хохотать. Взбешенный, Дэвид опускает щетку в ведро. С него хватит.

– Мистер Мейсон.

Дэвид замирает. Улыбка исчезает с лица Бена, он бледнеет и начинает с удвоенным усердием тереть пол. Поблизости раздается оханье Тимоти.

Пошло все к черту.

Неслышно вздохнув, Дэвид кладет щетку на пол и встает, вытянув руки по швам.

Ему страшно, и он себя за это ненавидит.

– Да, отец.

Пул стоит спиной к Дэвиду и остальным и держится за приоткрытую створку двери в часовню, но его голова повернута к Дэвиду вполоборота, и холодный голубой глаз устремлен прямо на мальчика.

– Все, что вы делаете, – спокойно и монотонно произносит Пул, каждое слово пропитано угрозой, – каждый ваш вдох, каждая мысль в вашей голове существуют только для того, чтобы прославлять Господа Бога и его сына Иисуса Христа. Вы согласны?

Дэвид сглатывает. Под пристальным взглядом священника он вспоминает, как в детстве его вызвали в покои Пула. Пул приказал ему положить руки на письменный стол. Кожаный ремень раз за разом опускался на костяшки его пальцев.

Боль. Кровь.

– Да, отец.

– Запомните дети, – говорит Пул, повысив голос, его слова эхом разносятся по вестибюлю, – Господь всегда наблюдает за вами. Всегда.

На этот раз мальчики втроем лепечут то, чего от них ждут: кроткий, еле слышный хор.

– Да, отец, – говорят они. (Кроме Тимоти, у которого выходит: «Д-д-да, отец».)

Не произнося больше ни слова, Пул исчезает в часовне, закрывая за собой тяжелую дверь. Дэвид опускается на колени, хватает щетку и трет пол; все мысли о мести как рукой сняло.

Он трет плиту за плитой и размышляет о жизни. Знакомая, неотступная мысль щекочет его сознание, и он сильнее давит на щетку, ее щетинки вгрызаются в камень.

А что, если бы…

А что, если бы его не бросили? Если бы его мать и отец, которых он никогда не знал, не оставили его в переулке. Не бросили бы в сточную канаву, как кусок гнилого мяса. Как мусор.

А что, если бы его не принесли сюда?

Если бы он не вырос здесь?

Как слуга. Как пленник.

А что, если бы его любили? Если бы о нем заботились? Он бы получил образование. Получил бы шанс на лучшую жизнь…

Дэвид с удивлением замечает, как слезы капают на каменный пол. Он шмыгает носом и вытирает глаза рукавом выцветшей рубахи, которую он надевал сотни и сотни раз. Он бросает взгляд на Бена, который молча работает и не осмеливается встретиться с ним глазами. Так-то лучше.

– Т-т-ты в-в-в п-п-порядке? – спрашивает Тимоти.

– Отвали, – бормочет Дэвид.

Ему не хочется слышать никаких вопросов от этого мальчика. Нахмурившись, он механически двигает щеткой, только одна мысль возникает у него при каждом вращении щетинок, когда они ритмично скребут снова и снова по твердому холодному камню:

А что, если бы… А что, если бы… А что, если бы…

4

Эндрю глубоко вдыхает прохладный, пахнущий сеном утренний воздух, выдыхает. День выдался хороший. Прекрасный, благословенный Богом день.

Он наблюдает, как Питер идет рядом с остальными мальчиками. Видит, как он что-то говорит Бэзилу и добродушно подталкивает его локтем. Видит редкую искорку улыбки на маленьком болезненном лице мальчика. Эндрю также обращает внимание, каким взрослым выглядит Питер по сравнению с остальными детьми. Он рад, что смог убедить мальчика принять сан, и втайне хочет, чтобы Питер остался в приюте: не как сирота, а как священник. Он стал бы отцом этим бедным, несчастным детям, которые приходят к ним израненными, забытыми, подвергшимися насилию, выброшенными на помойку.

Однако Эндрю знает, что на пути Питера к стезе священника стоят два препятствия.

Это упрямство, которое, как он чувствует, можно обуздать и направить в нужное русло.

И Грейс Хилл.

Эта проблема гораздо серьезнее.

Но, учитывая все обстоятельства, Эндрю был бы так же рад видеть Питера фермером, если бы это сделало его по-настоящему счастливым. Он бы позаботился о том, чтобы мальчик как следует взвесил все возможности, которые ему уготовила жизнь. В конце концов, человека нельзя заставить пожертвовать собой. Он сам должен выбрать этот путь.

Смеясь и толкаясь, мальчики проходят калитку. Вместе с ними по узкой пыльной тропинке к большому саду направляется и Эндрю. Он догоняет Питера и тихо говорит:

– Ты правильно поступил. Но на твоем месте я бы опасался брата Джонсона. Тебе же известна его бурная биография.

Питер пожимает плечами – жест, типичный для всех подростков, – внутренне бунтуя против даже такого легкого наказания за его проступок, и отвечает:

– Наверное.

– В любом случае есть вопросы поважнее. Скажи, ты готов к сегодняшнему уроку? Ты выучил то, что я задавал по латыни?

Эндрю ведет разговор легко, не желая давить на мальчика. Для Питера настали непростые времена, и в ближайшие дни ему предстоит выдержать борьбу между его человеческими желаниями и Божьей волей. Эндрю думает о поездке, которую запланировал для себя и мальчика, но пока держит ее в секрете. Он не собирается облегчать Питеру выбор. Так и должно быть. Так это было для него. Чем тяжелее встать на выбранный путь, тем больше ты уверен, что принял правильное решение.

– Не переживай, Питер. Из тебя получится хороший священник.

Какое-то время мальчик идет молча, потом отвечает:

– Я не уверен, отец.

Эндрю хмурится.

– В чем дело? Расскажи, что тебя тревожит.

Питер краснеет, смотрит вправо, влево, куда угодно, только не на Эндрю. Словно он попал в ловушку и хочет сбежать.

– Если честно, я не уверен в силе своей веры.

Эндрю прекрасно понимает причину переживаний мальчика, но хочет как следует обдумать свои слова.

– Ты сомневаешься.

Питер кивает, не сводя глаз с тропинки под ногами.

– И эти сомнения связаны с одной молодой особой? – Он не дожидается ответа или возражений Питера и продолжает: – Конечно, священникам запрещены интимные отношения с женщинами. И, как тебе известно, ты не сможешь завести семью. Более того, нельзя быть с женщиной вне брака. Это грех.

Питер поддает камень носком ботинка и смотрит вперед на поле, над которым восходит солнце.

– Получается, Господь прикрыл все тылы, правда?

Эндрю смеется, не в силах сдержаться.

– Да, похоже на то. Мой мальчик, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что чувство юмора является первым шагом на пути к святости. – Эндрю легонько берет его за руку, и они останавливаются. Священник убеждается, что другие мальчики их не слышат, и продолжает: – Сан священника не для всех, Питер. Ты сам должен сделать свой выбор. Однако, прошу тебя, хорошо подумай, кто ты есть, каким человеком хочешь стать.

Впервые за весь их разговор Питер смотрит ему в глаза.

– Я хочу быть как вы. Вы… – Он смотрит на небо, потом на Эндрю. – Вы единственный хороший человек, которого я встречал в своей жизни. Но когда я вижу Грейс…

– Все хорошо. Будь честен.

– Когда я вижу ее… мои помыслы не всегда чисты.

Теперь настал черед Эндрю отвести взгляд. Играть роль духовного и земного отца по отношению к Питеру в последние пять лет не всегда было легко. У него нет опыта, чтобы вести мальчика ко взрослой жизни так, как это мог бы сделать родитель, и обсуждение сексуальности, безусловно, не входит в его компетенцию. Тем не менее Бог дает каждому свою ношу, и он не отвернется от молодого человека. Честность – самый простой и правильный путь.

– Питер, тебе шестнадцать. Твои мысли вполне… естественны. Мы все люди. Да, даже священники. Ты должен решить, какая жизнь тебе важнее. Жизнь плотская, которая закончится, не успеешь и глазом моргнуть, или вечная жизнь с Господом.

Питер кивает, но священник видит, что его слова не тронули мальчика. Эндрю берет его за плечи.

– Питер, ты должен кое-что знать. Прошу, посмотри на меня.

Питер выполняет просьбу, на его юношеском лице застыла нерешительность. Высокая трава вокруг них сверкает в лучах восходящего солнца. Серое небо становится светло-голубым.

– Если сможешь пожертвовать этой жизнью ради другой, то познаешь невообразимую радость. Радость, которая будет длиться вечность.

Питер втаптывает ботинок в грязь, опустив глаза.

– Моя жизнь не слишком большая жертва.

Эндрю отпускает мальчика, и они продолжают идти.

– Всякая жизнь – великий дар, – говорит он. – Не потому, что она что-то дает нам, а потому, что позволяет нам отдавать другим.

Остаток пути они идут молча. На поле мальчики уже разделились, их обязанности им хорошо знакомы. Почва потрескалась от холода.

Питер втыкает тяжелую лопату в грязь, смотрит на других ребят, следит за их работой.

– Отец, – говорит он одновременно капризно и требовательно. – Грейс будет на небесах? Мы сможем быть вместе в вечности? Если на земле не получится?

Эндрю выдыхает и потирает руки, чтобы согреться, в надежде, что Питер не заметит его потрясение и восторг.

– Давай обсудим этот вопрос в другой раз, сын мой.

5

Я смотрю, как мальчики умываются после тяжелого рабочего дня в поле, и размышляю о приюте, об этом странном месте, которое мы называем домом. Каменные полы в ванной комнате кажутся почти новыми по сравнению с остальным приютом, система слива здесь достаточно современная. Комнаты, в которых мы живем, – это словно другой мир, что в каком-то смысле так и есть. Поскольку общая спальня для мальчиков появилась через много лет после постройки основного здания, состоявшего из часовни, столовой и отдельных комнат (они предназначались для священников), в пристройке возникает странное ощущение запоздалой архитектурной мысли.

Первоначально строение задумывалось как приют для путешествующих миссионеров и семинария. Когда деньги закончились, церковь превратила обитель Святого Винсента в сиротский приют для мальчиков и потратила церковные пожертвования на строительство пристройки над обеденным залом. Тогда же была оборудована большая ванная комната с собственным насосом, длинными желобами для мытья рук и металлическими ваннами, из которых вода стекает по трубопроводу в поля. Были построены три дополнительных помещения, которые в настоящее время используются как классные комнаты, внушительная гардеробная и склад. Сама общая спальня, где мальчики спят и проводят большую часть времени, была возведена в южной части перестроенного здания. Это длинная и широкая комната, достаточно большая, чтобы вместить тридцать два ребенка, и сейчас здесь нет свободных мест. Наверху пристройки находится длинный узкий чердак, сооруженный для вентиляции летом и теплоизоляции долгими суровыми зимами. Над вестибюлем он плавно переходит в имевшийся до того чердак пошире, который используется для хранения вещей и находится непосредственно над комнатами священников в северной части здания.

Завершала реконструкцию широкая лестница, ведущая на новый второй этаж, поручни которой крепились к толстым дубовым стойкам. Поднявшись, вы попадали на укрепленный снизу балкон, с которого открывался вид на входную дверь и просторный вестибюль с каменным полом.

За два десятилетия с момента перестройки приют Святого Винсента стал домом для сотен мальчиков, и церковь начала год от года щедрее финансировать его.

Когда я думаю обо всех душах, которые населяли эти комнаты и коридоры, то чувствую себя частью чего-то большего. Дети приезжают и уезжают, но тысячи призраков остаются здесь даже после их ухода. Быть может, приют Святого Винсента – это место, куда возвращаются души сирот. Маяк для заблудших душ, которые бродят по городам, фермам и полям и возвращаются сюда, в то место, которое было для них домом.

Чистилище.

Легко представить себе сиротский приют как зону ожидания, где задерживаются все души сирот, темные и враждебные, до тех пор, пока их не призовут в загробный мир или не оставят здесь навечно.

Пока я накачиваю воду в желоб, а остальные отмывают грязь с пальцев и из-под ногтей, забившуюся после утренней работы, я думаю обо всех этих потерянных душах. Мне кажется, что я чувствую, как они теснятся вокруг живых, жаждут прикосновений и тепла. Но сейчас наше время, и когда я представляю, как вся эта грязная вода возвращается в поле, на котором растет наш урожай, и подпитывается нашим потом, нашей грязью, нашей энергией, я думаю об этих мальчиках – этих детях, – живущих в этом здании. Я рассматриваю их маленькие лица, их хрупкие тела, их чистые души, заключенные в плоть. Это мы живем в приюте Святого Винсента. Мы – его жизненная сила, его энергия. Мы освящаем и охраняем эту тюрьму неприкаянных душ. Это мы обрабатываем землю, содержим здание в чистоте и порядке, становимся наслаждением и болью, движущей силой цикла роста, через который проходят не только полевые растения, но и тела детей, когда они взрослеют.

Интересно, а без нас неприкаянные души получили бы свободу или были бы приговорены к вечным мукам?

– Питер! Качай сильнее!

Я отгоняю блуждающие мысли и сильнее налегаю на рычаг. Вода струится к кранам, под которыми ждут намыленные руки. Как бы голодны ни были дети, они знают, как важно начисто отмыть руки, иначе не пройдешь проверку.

Между нажатиями на рычаг насоса я беру засохший кусок мыла и мою руки, тщательно вычищая грязь из-под ногтей и с ладоней. Я провалил проверку только один раз, много лет назад, и неприятное воспоминание о том, что я целый день провел без еды, заставляет меня делать все, чтобы это не повторилось.

Наконец мальчики выходят и направляются по коридору к лестнице. Я бросаю беглый взгляд на открытые двери спальни, но никого не вижу. Нужно всех пересчитать.

Опаздывать нельзя.

Я сбегаю вниз по лестнице и пересекаю вестибюль. Прохожу мимо дверей часовни и коридора, ведущего в комнаты священников, и оказываюсь в обеденном зале.

Шесть длинных столов выстроились двумя аккуратными рядами. За каждым столом помещаются по пять мальчиков, за исключением двух в конце зала, рассчитанных на шестерых. За них никто не хочет садиться, потому что количество еды на всех столах одинаковое, а значит, дети, которые сидят там, получают меньшую порцию. Мне не раз приходилось останавливать ссоры, когда опоздавший мальчик пытался найти свободное место, а ребята понимали, что они должны будут поделиться с ним едой.

Места не закреплены за детьми, но рассадка редко меняется. Группы в приюте формируются естественным образом, даже при частой смене воспитанников. Завязывается дружба, дети с похожими характерами держатся вместе. Как самые старшие и прожившие здесь дольше всех, мы с Дэвидом единственные, кто часто пересаживается, выбирая места по своему усмотрению. При необходимости мы можем подвинуть мальчика помладше. Можно сказать, что мы следим за порядком. Дэвид, конечно, никогда бы не признался, что имеет здесь большое влияние, но никто не хочет видеть, как кого-то наказывают. За эти годы наказаний было слишком много. От одной мысли о них становитсятошно.

Сегодня я прихожу последним. Все мальчики стоят, прижавшись спинами к столешницам, пока двое кухонных слуг расставляют тарелки с хлебом, мясом в легкой подливке и кувшины с водой (молоко приберегается исключительно для ужина). Рукава у всех закатаны выше запястий. Руки вытянуты вперед, чтобы кончики пальцев одного мальчика могли легко коснуться кончиков пальцев другого, сидящего за соседним столом. Ребята так и будут стоять, вытянув руки ладонями вверх, пока осмотр не закончится.

Я направляюсь к ближайшему столу и встаю рядом с близнецами. Оба смотрят на меня с улыбкой и рады, что я пообедаю с ними. Я киваю в ответ, затем высоко закатываю рукава и вытягиваю руки.

Ладонями вверх.

Ждем.

Я вздыхаю про себя, устав играть свою роль в бессмысленных правилах Пула.

У стола напротив стоит Саймон и смотрит на меня. Он закатывает глаза, и я улыбаюсь в ответ; мы оба надеемся, что эта часть трапезной традиции пройдет быстро. После тяжелой утренней работы мы все голоднее обычного.

Сегодня проверку проводят брат Джонсон и отец Эндрю. К счастью, Эндрю ответственен за мою часть зала. Джонсон бросает в мою сторону многозначительный хмурый взгляд, но я игнорирую его. Священники сидят за своим длинным столом на небольшом возвышении в передней части зала. Их стулья обращены вперед, лицом к детям. Пул и Уайт спокойно сидят, положив руки на колени, наблюдая за осмотром. Тарелки и миски, наполненные едой, опускаются на стол позади меня, и Финнеган тихо стонет от голода. Я тоже чувствую голод, но гоню от себя эти мысли. Еще рано.

Эндрю проходит вдоль поднятых бледных рук, с некоторых пальцев все еще капает вода. Он улыбается и кивает, говорит пару добрых слов, бегло осматривая вытянутые ладони. Я оглядываюсь и вижу, как Джонсон хватает мальчиков за запястья, переворачивает ладони, рассматривает ногти. Один мальчик опускает руки, когда Джонсон проходит мимо, и тот поворачивается назад, что-то бормоча. Ребенок снова вытягивает руки вперед. Они заметно дрожат.

Эндрю уже закончил и подходит к главному столу. Джонсон задержался у соседнего со мной стола, всего в нескольких футах от меня. Я вижу, что он раздражен. Нам всем не терпится приступить к нашей скромной трапезе, но пока мы довольствуемся лишь запахом еды. Живот у меня громко урчит, когда я представляю, как жаркое и хлеб остывают у меня за спиной. Я с нетерпением слежу за Джонсоном, который проходит мимо последнего мальчика, обходит стол и наконец направляется в переднюю часть зала.

Проходя мимо меня, он встречается со мной взглядом, и я холодно смотрю в ответ. Секунду спустя его внимание переключается.

Я готов вздохнуть с облегчением, но тут он останавливается.

Он встает рядом с Саймоном, который еще не опустил руки. Я не вижу выражения лица Джонсона, так как он стоит ко мне спиной, но его слова долетают до меня.

– У тебя грязные руки.

– Что? – отвечает Саймон, и я вздрагиваю. – Неправда! Брат Джонсон, где…

– Ты смеешь мне перечить, мальчишка? – громко говорит Джонсон, и внимание всех в обеденном зале обращено к нему и Саймону.

Пожалуйста, не перечь ему больше… – мысленно молю я, переживая за Саймона и, если честно, уже измученный голодом.

– Нет, сэр, – мямлит Саймон, признавая поражение.

– Тогда иди вымой их как следует. И не задерживайся.

Саймон выбегает из-за стола, несется вдоль дальней стены и скрывается в дверях. Я представляю, как он со всех ног мчится в ванную. Как никто другой, он знает, что остальные ждать не будут. Еда драгоценна, нас морят голодом. Вода и печенье по утрам, обед из тушеного мяса или супа и легкий ужин, на который дают кувшин молока. Когда еды не хватает, все может быть хуже. Намного хуже. А так мальчики, включая меня, перехватывают на ходу, что могут, когда могут. Если в животе пусто, доброта забывается до тех пор, пока вы не утолите голод, и чувство вины уживается в желудке вместе с мясом и хлебом.

К этому привыкаешь.

Джонсон провожает Саймона взглядом. Наши глаза снова встречаются, и я вижу ухмылку на его губах.

– Отец, я закончил, – объявляет он через весь зал, и Пул поднимает руку.

Мальчики, как по команде, опускают руки и склоняют головы. Пул читает краткую молитву. Когда слово «аминь» слетает с его губ, мальчики молча и старательно принимаются за обед.

Я сажусь и начинаю накладывать себе еду. Байрон уже наполнил свою тарелку и подначивает Бэзила, который всегда читает молитвы перед тем, как начать есть. Это смелый поступок.

– Кому ты молишься, Бэз?

– Мать учила меня всегда молиться Святым, – отвечает он.

Остальные хохочут с набитыми ртами, но Бэзил лишь пожимает плечами и откусывает кусок хлеба, вымоченный в подливе.

Байрон поднимает голову и подмигивает мне, жир стекает у него с губ.

– Что? Сразу всем? Их же тысячи.

– Нет, – говорит Бэзил. – Только самым важным.

Тихоня Терренс заглатывает наживку.

– И что это за святые?

Бэзил широко улыбается. Мне радостно видеть его улыбку.

– Английские, конечно же!

Близнецы заливаются смехом, а с ними и Байрон, что для него редкость.

Я игриво улыбаюсь и подчищаю тарелку.

* * *

Спустя несколько минут Саймон возвращается в обеденный зал и садится за свой стол. Я оборачиваюсь и вижу, как он печально смотрит на пустые подносы и полные тарелки других ребят. Никто из них не взглянет на него. Никто не произносит ни слова.

Я возвращаюсь к еде. Голод, как зверь в животе, царапает меня изнутри, кусает и жует мои внутренности, пока я не дам ему, чего он хочет. Он будет мучить меня, пока я не утолю его. К моему стыду, когда я голоден, все мое сострадание утекает, как вода из разбитой чашки.

– Пожалуйста, – молит Саймон. – Я умираю от голода.

Я почти не слушаю. Шум в голове наполняет уши. Я не могу ясно мыслить и ничем не могу помочь Саймону. Это не в моих силах. Я размазываю жидкую подливку по тарелке кусочком хлеба размером с костяшку пальца – последним, – когда раздается незнакомый голос:

– Возьми.

Голос тихий, и я не узнаю его, потому что слово сказано быстро и шепотом. Я оборачиваюсь, стараясь не привлекать внимание.

Бартоломью. Тихий, замкнутый, темноглазый Бартоломью. Прилежный мечтатель с тонкими черными волосами и большими карими глазами. Со своего места я вижу только его профиль, его бровь разрезает бледный лоб. Он протягивает руку Саймону.

– Возьми.

Я не могу отвести глаз от этого зрелища. Саймон тянет руку в ответ в надежде, что это не жестокая шутка. Бартоломью предлагает ему сокровище, драгоценный дар в виде кусочка хлеба, на котором лежит немного мяса. Его хватит разве что накормить мышь. Когда Саймон тянется к нему, его лицо озаряется.

ХЛОП.

Громкий резкий звук заполняет зал. Кто-то ударил рукой по столу.

– Прекратите!

Дети замолкают. Все головы поворачиваются к Пулу, который смотрит на соседний с нашим стол. Прямо на Саймона и Бартоломью.

Я замечаю, что теперь все священники смотрят на стол, скорее всего, не понимая, что произошло. Джонсон уже встал со своего места.

Мгновение спустя Пул начинает говорить. Спокойно, уверенно.

– Тебе не нравится еда, Бартоломью?

Пул всего лишь задает вопрос, но все слышат в нем угрозу. Не отводя взгляда, я забрасываю последний кусочек хлеба в рот и с трудом проглатываю его.

Бартоломью застыл с вытянутой вперед рукой. У Саймона испуганный вид. Он отдернул руку и спрятал ее под стол.

– Нравится, отец.

В большом зале с высокими потолками голос Бартоломью звучит неожиданно громко.

Если бы я не знал его, я бы подумал, что он дерзит.

Это было бы ошибкой.

– Не переживай, приятель, – шепчет Саймон. – Прошу тебя. Все в порядке.

Только несколько ребят, сидящие совсем рядом, слышат его слова. Однако Бартоломью делает вид, что ничего не слышал.

Пул все еще сидит на своем месте, но теперь он наклонился вперед, положив локти на стол, словно изучая шахматную доску.

– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?

– Я хорошо себя чувствую, отец.

Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.

Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.

Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.

– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.

Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.

Саймон предостерегающе качает головой.

Не надо.

Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.

* * *

Эндрю чувствует тошноту.

Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.

Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.

Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:

– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.

Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.

– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся позже положенного. Потом начнут дерзить нам, не выполнять приказы. Жесткая дисциплина – основа прочной организации. Любое неповиновение должно пресекаться окончательно и бесповоротно теми, кто несет за это ответственность. Иначе наша организация разрушится, как замок из песка.