Мальчики в долине

Филип Фракасси

Мальчики в долине

Copyright © 2023 by Philip Fracassi

© Елена Вергизаева, перевод, 2025

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

«Когда меня спрашивают, сколько всего существует демонов, я отвечаю словами, однажды слышанными от самого демона: „Нас так много, что если бы мы были видимыми, то затмили бы солнце“».

Отец Габриэле Аморт, главный экзорцист Ватикана

«Я лишь человек, а не герой,

Лишь мальчик, который должен был петь эту песню».

My Chemical Romance

Долина Харрис, Пенсильвания, 1898

Полночь

Приглушенный стук колес фургона пробуждает меня от неглубокого сна.

За окном, в темноте, цоканье и тяжелое дыхание лошадей. Грохочущий фургон подъезжает ближе к дому, потом замедляется и останавливается. Громкие мужские голоса сходятся вместе, потом расходятся в разные стороны. Разочарование скрыто за весельем и выпивкой. Я слышу мать на кухне, мое внимание разделяется. Я отбрасываю одеяло и босиком подбегаю к окну. Через тонкое стекло чувствуется холодный воздух, и я начинаю дрожать. В узком переулке стоит размытый силуэт отца с поднятой кверху рукой. Он кричит, в ответ слышатся удаляющиеся голоса. Опускает руку. Идет в сторону дома, спотыкается, но удерживается на ногах. В руках он держит ружье, чье длинное черное дуло указывает на небо. Из кухни слышится стук горшков, и я подбегаю к двери, отделяющей мою комнату от гостиной, столовой и кухни. Весь наш мир состоит из трех комнат и пары пристроек, мир, заключенный в каркас из деревянных досок и согретый ржавой чугунной печкой, которая поглощает уголь быстрее, чем мы успеваем его подбрасывать.

Мне повезло, что у меня есть своя комната, пусть и крошечная. Хотя я еще маленький, ни в длину, ни в ширину мне не сделать и трех шагов. Отец называет меня коротышкой, но мать говорит, что девятилетний мальчик еще успеет вырасти. Надеюсь, когда-нибудь я вырасту большой, но не настолько большой, чтобы не поместиться в своей комнате. Я ее очень люблю.

Теперь мне лучше видно, потому что мама зажгла лампы на кухне. Между дверью моей спальни и косяком можно просунуть палец, поэтому свет с легкостью проникает сюда, ложится на темные стены и прогоняет тени, скопившиеся в углах и под кроватью. Я тихо подхожу к двери – им лучше не знать, что я не сплю, – и заглядываю в щель. Если повернуть голову, то можно увидеть всю кухню и обеденный стол в столовой, и, пожалуй, все. На мне только длинные кальсоны, и я замерз, но мне хочется услышать о поездке отца. Мать зажгла печку, и я чувствую запах лукового супа, который она достала из ледника. Она ставит чайник на огонь, чтобы сварить кофе. Отец с грохотом захлопывает входную дверь, весь дом содрогается. Мать вытирает руки о фартук, словно отжимает его. Она всегда так делает, когда расстроена.

Отец входит в поле моего зрения, я вижу только его бороду и поношенную кожаную куртку. На черной шевелюре нахлобучена видавшая виды ковбойская шляпа. Он пододвигает стул и тяжело на него садится. Приклад ружья с глухим звуком ударяется об пол, и отец смотрит на свой старый винчестер, словно хочет, чтобы тот заговорил.

– Ничего? – спрашивает мать. – Совсем ничего?

Отец ждет, что ответит ружье, но оно молчит.

– Налей мне, что там у тебя в горшке, Сисси. И кофе дай.

– Греется, – отвечает она, помешивая. Мать не сводит глаз с печки и старается не смотреть на отца. – Ты пил сегодня.

Я внимательно смотрю на него, пытаясь увидеть признаки алкогольного опьянения. Интересно, что такого увидела мать, чтобы сделать этот вывод. Но отец выглядит как обычно – уставшим и обиженным.

– Шериф палит по браконьерам. Земля совсем сухая.

Отец качает головой. Он снимает шляпу и кладет ее на стол, не выпуская ружья.

Я хочу открыть дверь и подойти к нему. Сесть рядом и поговорить как мужчина с мужчиной, о шерифе и земле.

Чайник начинает свистеть.

– Что же нам делать, Джек? У нас есть овощи с огорода, но нам нужно мясо. Зима близко.

Отец запускает ладонь в свои длинные волосы.

– Пожалуйста… – говорит он, и я дрожу не только от холода, но и от звука его голоса. – Сисси, заткнись. Заткнись и налей мнекофе.

Я хочу, чтобы мать перестала. Чтобы оставила его в покое. Она знает, какой он. На мгновение я закрываю глаза в беззвучной молитве. Потом продолжаю наблюдать.

Чайник пронзительно свистит, и я знаю, что если бы я не проснулся раньше, то этот звук меня бы разбудил. Дом наполнился визгом вырывающегося пара.

– Все понятно… – говорит мать. – Ты два дня пропадал со своими приятелями, пил и бог знает чем еще занимался. А мы здесь с Питером голодали. Голодали!

Она выкрикивает последнее слово ему в лицо, и я вижу, как отец краснеет. Он крепко зажмуривается, потом широко открывает глаза.

– Заткни свой проклятый рот! – орет он, в свете лампы слюна разлетается мельчайшим дождем. – Заткнись. Заткнись. Заткнись!

– Ты ужасный человек, Джек! Питера разбудишь…

Отец с силой ударяет рукой по столешнице. Мать понимает, что зашла слишком далеко и вывела его из себя, снимает чайник с печки и наливает кофе в стоящую рядом кружку. Чайник продолжает осуждающе свистеть.

– Ты неудачник, – говорит она. – Как смеешь ты ругаться в моем доме? Поминать имя Господа всуе?

Он что-то бормочет. Возможно, «хватит», но я не могу разобрать слов. Я знаю, что он расстроен. Я никогда не видел его в таком состоянии. Его лицо окаменело, глаза похожи на черные жемчужины.

Мать подносит кружку с кофе к столу. Ее губы тонкие, как шнурок.

– Какой из тебя муж? – говорит она. – Ты даже не мужчина!

Он поворачивается, чтобы ответить, как раз в ту секунду, когда она ставит кофе на стол. Он выбивает локтем кружку из ее руки, и горячий кофе заливает его колени.

Отец кричит от боли и вскакивает на ноги. Стул с грохотом падает на пол, и мать пятится назад, подняв руки в мольбе. Перепуганная, она не перестает извиняться.

– Хватит, – говорит он.

Я наблюдаю за тем, как отец ловким и привычным жестом вскидывает ружье и с ужасающей легкостью взводит курок.

Мать пытается закрыться руками:

– Господи Иисусе!

Воздух содрогается от выстрела.

Мать отлетает назад, словно ее схватила невидимая рука Господа. Она с силой ударяется о печку. Дверца распахивается, и из нее вылетают угольки, словно горящие души грешников. Лампа слетает с крюка и падает на пол, пылающее масло разливается по половицам и попадает на стену. Огонь перепрыгивает на тонкие занавески.

Какое-то мгновение кажется, что время остановилось. Потом отец начинает выть.

– О, Сисси! – Он закрывает свой рот грязной рукой, а в комнате становится все светлее. – Черт побери, Сисси!

Он опускается на колени рядом с ней и всхлипывает.

Горячая жидкость стекает у меня по ноге, я опускаю глаза и вижу лужу на полу. Когда я снова смотрю в щель, отец опять сидит за столом.

Одна стена объята пламенем, черный дым собирается под потолком, словно грозовые облака.

Отец поворачивает голову к моей двери, и на мгновение наши глаза встречаются. Могу представить, что он сейчас видит. Осколок сына. Яркий глаз во тьме, свидетель его прегрешений.

Отец задерживает взгляд на мне. Я внимательно смотрю на него. Глаза, полные слез, и взъерошенные волосы. Всклокоченная борода. Лицо, мокрое от пота, красное от отблесков пламени. Он отворачивается и смотрит на мать.

Больше он на меня не взглянет.

Я хочу закричать и броситься к нему.

Зубы у меня стучат. Я начинаю стонать и не могу остановиться.

Я не могу шелохнуться. Не могу дышать.

Я могу только наблюдать.

Он медленно взводит курок винчестера – того самого, из которого он учил меня стрелять прошлым летом, – и зажимает приклад между коленей. Тусклое дуло упирается ему в подбородок.

Во мне что-то просыпается, и в последний момент я закрываю глаза.

Этот выстрел звучит глуше, чем первый.

Отрывисто и тяжело дыша, я открываю дверь и дерзко осматриваю мизансцену.

На мгновение я вижу себя со стороны – худенькая тень в мокрых штанах и с залитым слезами лицом, дрожащая перед огнедышащим драконом.

Я вижу лишь смерть, кровь и пламя.

Весь мой мир объят огнем.

Часть Первая

Нас Много

1

Приют Св. Винсента

Округ Делавэр, Пенсильвания. 1905

– Питер, просыпайся.

Я открываю глаза и вижу знакомую обстановку.

Белые стены. Металлические кровати в два ряда. Выбеленный сосновый пол. Яркий слабый свет, струящийся из больших незанавешенных окон на восточной стене. Две большие арочные дубовые двери в дальнем конце комнаты закрыты. Над ними поблескивает отполированный железный крест, словно неусыпный страж. Всегда начеку.

Саймон трясет меня за плечо.

– Проснись. Тебе приснился кошмар.

Я сажусь и тру глаза. Почти все ребята спят. Значит, еще рано. Нет и шести.

– Я не сплю, – говорю я и легонько подталкиваю Саймона к его кровати.

Он смеется и садится на свой матрас, выглядывая в большое окно между нашими кроватями.

– Может, сегодня пойдет снег, – радостно говорит он, словно это хорошо.

– Слишком рано. – Я зеваю и потягиваюсь.

В спальне ледяной холод. Мой тонкий халат свернут в ногах. Я натягиваю его поверх шерстяной пижамы. Она мне давно мала и обнажает щиколотки и запястья. Я надеваю туфли и тоже смотрю в окно.

Белое, как кость, небо кажется таким же твердым. Я встаю и оглядываю прилегающую территорию.

Вокруг растут голые серые деревья. Они кажутся мертвыми и высохшими. Земля поросла сорной травой, которая в тусклом свете кажется такой же серой, как деревья. Бесцветной. В южной части стоит хлев, в котором живут наши лошади, овцы и козы. Впереди раскинулось поле, где мы будем работать этим утром. Соберем урожай и сделаем запасы на зиму. Говорят, эта зима будет долгой и суровой. Интересно, все ли мальчики доживут до весны? Я беззвучно молюсь о них.

Металлический заводной будильник на моем комоде – единственный дозволенный нам предмет мебели – показывает почти шесть. Только у меня есть свой будильник. Он напоминает мне о детстве, о моей прошлой жизни. Это единственное, что я смог спасти из пылающего дома.

Я нажимаю на рычажок на звонке и отключаю его. Я уже проснулся. Воспоминания будят меня лучше любого будильника.

– Саймон, иди умойся. И возьми Бэзила с собой.

Бэзил, маленький болезненный черноволосый мальчик из Англии, которому нет еще и десяти, наблюдает за мной и Саймоном широко открытыми совиными глазами. Он уже полностью одет.

– Питер, но почему?

– Потому что он уже встал.

Я смотрю, как они выходят из спальни и направляются в сторону ванной комнаты. Потом изучаю остальных в свете раннего утра. Мне любопытно, проснулся ли кто-нибудь еще.

Похоже, мой ночной кошмар не потревожил остальных, и я чувствую себя виноватым за то, что разбудил Саймона. Но уже почти рассвело, и Пул скоро даст первый звонок. Ко второму, через десять минут, мы должны быть полностью одеты и готовы.

Я сбрасываю халат и пижаму, начинаю натягивать толстую рубаху и штаны, аккуратно сложенные в комоде. Сегодня будет холодно, и мысль о приближающейся зиме беспокоит меня по непонятным причинам. Я провел много зим в приюте Святого Винсента, и все они похожи одна на другую. Кажущееся вечным чистилище холода и тьмы.

И все же, смотря в окно на унылый пейзаж, я хмурюсь от беспокойства.

Меланхолию прерывает сигнал первого звонка из вестибюля. Я окидываю взглядом комнату и вижу, как очертания под одеялами начинают шевелиться и стонать.

Мальчики просыпаются.

2

Я выхожу на улицу и у калитки, ведущей на поле, вижу отца Эндрю. Он машет мне, и я машу в ответ. Мальчики гурьбой проходят мимо меня. Они рады оказаться на улице, но не горят желанием трудиться. Аарон, розовощекий мальчик, чьи светлые волосы кажутся почти белыми под утренним солнцем, идет рядом со мной. Ему всего тринадцать, но он один из немногих сирот почти одного со мной роста.

– Опять на поле? – жалуется он. – Мы уже столько овощей собрали. Хватит прокормить целую армию.

– Через несколько недель будешь благодарить священников, когда нас завалит снегом и мы будем сидеть здесь, как мыши в мышеловке. Помнишь, что было в прошлом году?

Он театрально стонет, и я, смеясь, похлопываю его по плечу.

– Раздели мальчиков, хорошо? Помоги отцу Эндрю.

Аарон кивает и начинает тянуть за одежку, легонько подталкивая малышей.

– Те, кто вчера работал в поле, сегодня занимаются животными. Остальные идут в поле. Пошевеливайтесь.

Второй священник, престарелый отец Уайт, выходит из дверей приюта и начинает сортировать оставшихся детей. Те, кого направили в хлев, сплоченной толпой идут ухаживать за животными и доить коз. Нужно будет закупить больше коровьего молока, а также мяса и других продуктов на ферме Хилла, расположенной в паре часов езды на восток.

С тех пор как я оказался в приюте, я не бывал нигде дальше фермы Хилла. Прибрежный город Честер находится еще в трех часах езды от фермы. Долина расположена вдали от населенных пунктов, и священникам это нравится. Одна дорога ведет сюда и одна отсюда, коричневая лента, бегущая вспять, взбирается на зеленые холмы на востоке и теряется на вершине в ясном голубом небе. На севере и западе возвышается густой лес; на юге раскинулась бесплодная равнина, море вереска, вздымающееся волною вверх.

Хорошо это или плохо, но наш дом – уединенное убежище, расположенное глубоко в лощине.

Я пересчитываю детей – это вошло у меня в привычку в последние месяцы, – чтобы убедиться, что все на месте. Непростая задача – короткостриженые мальчики в одинаковых бледно-голубых пальто почти неотличимы друг от друга. Но все-таки они разные.

Я замечаю Бартоломью – тихого, угрюмого подростка, который приехал сюда два года назад, стоящего в одиночестве рядом с сараем и пинающего что-то в траве. Он мечтатель, легко отвлекается, но я не уверен, что он мне нравится. Кажется, он всегда один… и наблюдает, как будто изучает других. Я корю себя за такие мысли, но считаю его немного странным.

Финнеган и Джонатан, или «близнецы», как мы их называем, конечно, как обычно, вместе. У них грязные светлые волосы и бледная кожа, они одинакового роста и телосложения, у них схожие характеры. Они кажутся братьями, но на самом деле попали сюда из разных мест, в один месяц – ненастный декабрь три года назад, и сблизились так быстро и легко, что, казалось, были предначертаны друг другу судьбой. Теперь они неразлучны и обаятельны. Обоих легко рассмешить, и если одного наказывают, то другой плачет. Они смогли очаровать даже отца Пула, который часто позволяет им больше, чем остальным детям. Но никто не возражает.

Я оглядываюсь в поисках Саймона и вижу, как он оживленно разговаривает с Байроном, непокладистым пареньком из города, который, честно говоря, доставил много проблем, когда только приехал, часто ввязываясь в драки и задирая младших. «Яма» решила первую проблему, и мне нравится думать, что я помог справиться со второй. Однажды днем я усадил его и объяснил, как важно держаться вместе, особенно здесь. Я рассказал ему, что значит быть одним из старших мальчиков (хотя ему было всего одиннадцать, и он вряд ли подпадал под эту категорию). Он оценил мою искренность и то, что я отнесся к нему с уважением. Единственная проблема, с которой я столкнулся после той теплой беседы: он стал слишком заботиться обо мне. Очень любезно с его стороны, хотя иногда и смущает. Но, по крайней мере, он больше никого не задирает.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не отстал ли кто-нибудь из мальчиков. Отец Пул стоит прямо позади меня, заняв весь дверной проем, наблюдая за всеми нами. Мимо него проходят Дэвид, Бен и Тимоти, с ведрами и щетками. Я ясно представляю непокорную ухмылку Дэвида: ему предстоит полдня драить полы. Мы с ним ровесники – нам обоим по шестнадцать лет – и де-факто старшие братья этого странного клана, даже если он так не считает. Он притворяется, что не замечает или не хочет замечать, как младшие смотрят на него снизу вверх. Как бы то ни было, он и те двое других будут мыть полы до обеда – легкое наказание за то, что они не выучили заданные им главы из Библии…

Погруженный в свои мысли, я не сразу замечаю, что холодные голубые глаза Пула устремлены на меня. Я отворачиваюсь и направляюсь к сараю.

У двери сарая выстроилась неровная очередь. Он стоит среди высокой травы рядом с амбаром, окруженный двумя большими надворными постройками и полуразрушенным, более старым строением, в котором сейчас живут лишь мыши да пауки. В большом сарае в основном хранятся сельскохозяйственные инструменты, и, хотя он новее и крепче, чем старые здания, он слегка покосился. Отец Эндрю говорит, что сарай и другие постройки, скорее всего, снесут следующим летом, а инструменты перенесут в более просторный амбар.

У открытой двери сарая, словно бастион, стоит брат Джонсон. Он вручает мальчикам, когда они подходят, орудия труда – грабли, косу, лопату и так далее.

Джонсон – отвратительный человек. Высокий гигант с длинными сальными волосами и коричневыми зубами. Густые брови нависают над тусклыми карими глазами. В отличие от гладко выбритых священников, его лицо поросло щетиной, и хотя он одет в рясу, на ней нет украшений. Она сшита из грубой и тяжелой ткани, как попона для седла. До мальчиков доходили слухи о том, как брат Джонсон оказался с нами. Его отдали в услужение Пулу за преступления, совершенные в городе. Никто не знает, что это за ужасные преступления, но я подозреваю, что Джонсон отбывает пожизненное наказание вовсе не за простую кражу. Что бы он ни совершил, это было пострашнее воровства, даю голову на отсечение.

Стоя в конце очереди, я чувствую, как темные глаза Джонсона сердито смотрят на меня. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом и терпеливо жду, пока он выдаст мальчикам инвентарь для утренней работы.

– Джонсон, она слишком тяжелая!

Я отхожу в сторону и вижу Бэзила в голове очереди. Он сжимает в руках длинное древко чугунной лопаты.

– Кто не работает, тот не ест, – говорит Джонсон ровным гортанным голосом. – Таковы правила.

– Я хочу работать, – возражает Бэзил, пытаясь удержать громоздкую штуковину в руках. Его грубый английский акцент – словно инородный скрежещущий звук, вырывающийся из хрупкого тела. – Но не этой чертовой лопатой!

Джонсон сразу же мрачнеет.

– Следи за языком, мальчишка, или проведешь остаток дня в яме, – рычит он, потом наклоняется и толкает Бэзила в грудь узловатым пальцем. – Теперь убирайся!

– Эй!

Внезапно меня переполняет гнев. Минуя остальных, я подхожу к началу очереди. Кровь пульсирует в ушах, лицо горит, но я стараюсь дышать ровно и сохранять спокойствие.

– Брат Джонсон, я возьму ее, – говорю я. – Дайте ему ту мотыгу. С ней он справится.

Я показываю на небольшую мотыгу, прислоненную к стене сарая.

Джонсон выпрямляется и нависает над нами. Он оглядывается и смотрит на мотыгу, хватает ее и швыряет мне. Я рефлекторно ловлю ее.

– Бери мотыгу. У Бэзила уже есть лопата.

Без колебаний я беру лопату из рук Бэзила ивручаю ему мотыгу. Грубо отталкиваю его в сторону, так как не хочу, чтобы он в это ввязывался. Он ковыляет к отцу Эндрю, который наблюдаетза происходящим. Я поворачиваюсь к Джонсону.

– Брат Джонсон, спасибо за вашу доброту.

Я хочу уйти, сердце бешено колотится у меня в груди. Но тут ладонь размером с медвежью лапу больно хватает меня за плечо и разворачивает. Лицо Джонсона в нескольких дюймах от моего. Я вижу светлый шрам, пересекающий его бровь, вижу жесткие волоски у него на подбородке, щеках и в носу. Вижу огонь безумия в его бездонных глазах.

– К черту твою доброту, – шипит он мне в лицо, дыхание у него горячее и кислое. – Нам всем здесь воздается по делам нашим, мальчишка. Будь я проклят, если…

– Брат Джонсон, если вы закончили с мальчиками, нам пора идти!

Мы с Джонсоном поворачиваемся на звук голоса и видим отца Эндрю. Он подошел ближе и не сводит с нас глаз. Священник улыбается, голос его звучит мягко, но настроен он решительно. Я чувствую это, и Джонсон, я не сомневаюсь, тоже.

Джонсон тяжело вздыхает и крепко, до синяков, сжимает мне плечо. Он говорит мне прямо в ухо:

– Берегись, Питер. Не забывай, я не священник. Черт возьми, я даже не крещеный.

– Возможно, поэтому в вас и вселился дьявол, – огрызаюсь я, сам удивляясь своей дерзости.

Джонсон сверлит меня взглядом, его губы шевелятся. Но огонь уже погас в его глазах, он отворачивается и сильно толкает меня вперед, но я не падаю.

– Иди отсюда! – ворчит он и поворачивается к остальным мальчикам, ожидающим инструментов. Они смотрят на меня во все глаза.

Развернувшись на пятках, я ровным шагом иду к группе ребят, собравшейся рядом с отцом Эндрю. Тот не сводит глаз с Джонсона. В его взгляде читается предостережение, и я счастлив, что он устремлен не на меня.

* * *

Джонсон наблюдает, как последний из мальчиков убегает к полю за этим щеголеватым священником Эндрю Фрэнсисом. Непонятно, что Пул в нем нашел. Он слишком терпим к мальчикам. Ему не хватает дисциплины.

Но Джонсону не хочется ему перечить. Молодой священник может осложнить ему жизнь, поэтому рядом с отцом Эндрю Джонсон не высовывается и держит рот на замке. Какой позор – позволять мальчишкам называть себя по имени. Пул снисходителен к новому священнику. Даже слишком снисходителен. Эндрю балует мальчиков. Внушает им бунтарские мысли. Они все чаще и чаще огрызаются. Не слушаются. Перечат.

Ах! Если бы только эти малявки знали, что я натворил, думает он, наблюдая, как Питер шагает в ногу с Эндрю, как они проходят ворота и направляются в поле собирать перец, кукурузу, капусту, помидоры, картошку и другие овощи, пока не ударили заморозки и все не погибло. То, что я делал с мужчинами, женщинами… с детьми младше самого младшего из них… они бы обосрались от ужаса.

Джонсон шумно выдыхает и закрывает дверь сарая. При мысли о страшном прошлом его лицо заливает краска стыда, и для очистки совести он бормочет покаянную молитву. Кроме того, у него есть свои дела, которые нужно закончить, пока не выпал снег. Нужно нарубить дров, которых хватит на долгую зиму. Нельзя тратить время на мысли о языкастых сопляках.

Но если Питер думает, что перспектива стать священником спасет его от возмездия, то он сильно ошибается.

– Еще увидимся, мальчишка, еще как увидимся, – бормочет он и шагает по росистой траве к хлеву.

Нужно проследить, чтобы маленькие ублюдки не напортачили.

3

Стоя на четвереньках на каменном полу с мокрой щеткой в руке, Дэвид не сводит одного глаза с Пула, а второго – с Бена.

Бен застал его врасплох, и Дэвид жаждет ему отплатить. Пока Пул осматривал свои владения, Бен намочил щетку в мыльной воде и брызнул на Дэвида, мыльная пена попала ему в рот и широко раскрытые глаза. Этот маленький засранец ликует. Но ничего, он еще получит свое. Если не сейчас, то позже. В конце концов, у них впереди целый день – у него, Бена и бедняги Тимоти, который чуть не обделался, когда Пул назначил наказание за то, что он не выучил эти дурацкие библейские стихи. Бен даже день недели запомнить не в состоянии, но Тимоти – другое дело. Дэвид знает, что малыш мог бы выучить наизусть всю Библию, если бы потребовалось.

Но Тимоти начал заикаться, а отец Уайт выжил из ума, как бескрылая птица, которая слишком много раз падала на голову, пытаясь взлететь. Было больно наблюдать, как бледный рыжик пытается, заикаясь, произнести слова Иоанна Крестителя. Старик Уайт решил, что Тимоти заикается, потому что не знает слов, а не потому, что не может их выговорить. Тимоти расплакался, когда учитель оборвал его ответ, и, несмотря на то, что Питер заступился за него – святой Питер всегда за всех заступается, – он получил то же наказание, что и остальные. И теперь должен все утро мыть полы.

Убедившись, что Пул все еще стоит к ним спиной, Дэвид показывает Бену средний палец и клянется отомстить. Бен беззаботно смеется и расплескивает воду по полу.

Пул внезапно оглядывается, и Дэвид возвращается к мытью пола, опустив глаза. Он слышит прерывистое дыхание Тимоти и понимает, что бедняга правда старается.

Через несколько мгновений, страстно желая отомстить Бену, Дэвид на свой страх и риск снова бросает взгляд на Пула.

Высокий священник молча стоит в дверном проеме, глядя в небо, словно обдумывая важный вопрос. С густыми седыми волосами, длинным носом и ледяными глазами он выглядит как величественный король (хотя и одет в нищенские лохмотья); король, который не удостаивает чернь у себя под ногами даже взглядом. Вместо этого, высоко подняв подбородок и выпятив грудь, Пул отходит от дверей и решительно направляется через весь вестибюль, стуча каблуками ботинок по каменному полу, к часовне в дальнем конце.