Телониус Белк

Вы не подумайте, про фею я пошутил.

Фею Драже, финскую принцессу, а также всё остальное из этого репертуара тащат мои истосковавшиеся по сочувствию нервы. И всё же, морально я пока не готов к тому чтобы вот так взять и притащить домой телевизор.

Однако, заглянув в Хесбургере в телефон и удостоверившись сколько в Финляндии стоит уже кем-то использованный телевизор я поддерживаю эту мысль горячо. Возможно, даже излишне. В любом случае, это не та сумма, чтобы жадничать и уж, разумеется, её можно пожертвовать на то, чтобы поставить на место родного отца.

А вот, собственно говоря, и автобус. Прямо до барахолки, рядом с театром. Это очень удобно. Но говоря об удобстве, не стоит забывать, что сегодня субботний день и народу у водопада больше чем муравьёв в муравейнике. Автобус можно считать заполненными. Разумеется, заполнен он в таком маленьком городе не битком, но сесть мне уже не удастся. Телониус Белк и вовсе висит, приклеившись к потолку, притворяясь воздушным шариком – это чтобы никого ненароком не напугать. Опыт показывает, что если переборщить с разговорами, то огромную белку всё же видно не только мне, но и некоторым детям.

На всякий случай, я делаю попытку заплатить за двоих. Водитель глядит на меня удивлённо, пытаясь рассмотреть впереди меня отца или старшего брата, поленившегося заплатить, и в конце концов жужжит машинкой, выписывая мне чек за билеты. Вот и хорошо. Не обманывать же водителя. Пусть это будет небольшой благотворительный взнос. Давненько я не шарил рукой по собственным карманам. Оказывается у меня там полным полно сдачи с возвратных бутылок, потому и ходить тяжело.

Выйдя из автобуса у театра, мы направляемся в сторону барахолки, оживлённо беседуя. Со стороны это выглядит так, как будто я читаю текст по ролям. Редкие встреченные мной на дороге русские оборачиваются, слыша родные слова в непривычном контексте. Белк! А потом наоборот – Монк!

Подключить телевизор без посторонней помощи, впрочем, так и не не удаётся. Шнур оборван. Антенны нет. Поэтому он стоит в этой квартире без дела.

Вечером делаю над собой очередное фантастическое усилие. Я влезаю в валенки, которые не надевал в Тууликаалио ещё никогда и снова отправляюсь к черту на рога заниматься на саксофоне. И вот я уже и у чёрта на рогах, взобрался на гранитный валун прямо в лесу – разогреваю негнущиеся пальцы. Всё никак не могу понять, зачем я это делаю. Ведь пальцы здесь не самое главное, и на саксофоне хоть негнущимися, хоть гнущимися играй – суть проблемы не в этом. А в чём? Ни в чём. Расположение нот я знаю идеально. Гоняю в любое место, как на такси и вдобавок со скоростью пожарной машины – а толку всё равно нет. И ощущение инструмента пропало – чем больше играешь, тем чаще воспринимаешь саксофон как ненужную обузу. А на пианино, напротив – летаю. Почему я не могу просто взять и аккорд перенести на духовой инструмент, а вместе с аккордом перенести его ощущение? Потому что я олух царя небесного, вот почему.

С пианино проще. Пианино всегда спружинит и обязательно подкинет руку в правильном направлении. Одна рука тянет за собой другую – ведь любая манера игры, это всего лишь походка. Какой бы кривой она у тебя не была, одна нога обязательно потянет за собой другую. Нужно быть дряхлым и немощным стариком, чтобы ноги пошли вразнобой. А когда тебе четырнадцать, ты точно белка на дерево лезешь – вытягиваешь руки одну за другой и всё, ты уже наверху, в четвёртой октаве. Оттуда можно только спускаться.

А здесь – руки, будто в одной шеренге идут. А губы – в другой.

Прямо передо мной растёт старое, покосившееся дерево. Старое, но совсем ещё не трухлявое, а просто кривое и больное на вид. На дереве пауки, и это в такой-то мороз! Рассматриваю пауков, а они уже и не дышат вовсе. Итак, пауки! Вы меня и будете слушать сегодня. Вздохнув поглубже, я пробую издать любимый свой звук. Это концертный «Ми», напоминающий всем вокруг о туманной сирене.

Как по заказу на горизонте появляется Телониус Белк. Он бурчит себе под нос разудалые песни. Они напоминают шарады. Первые две строчки делят её на две части, а последняя собирает мотив целиком. Это диксиленд на блюзовой основе. Там так принято.

Зачем он поёт – не пойму. То ли он стремиться меня этими песнями раззадорить, то ли себя развлекает, чтобы не скучно идти. А я, пожалуй, и сам бы не прочь сыграть какую-нибудь диксилендовую дурь. Но похоже, единственное, на что я гожусь, так это на то, чтобы вытягивать из себя гаммы пёстрой бесконечной лентой, как делает это фокусник. Хотя… без нормальной артикуляции эти гаммы никуда не годятся. Не хватает пружинящей дребезды, подбрасывающей руку как на пианино. Не хватает батута, при помощи которого я собираюсь подпрыгивать вверх. Да-да, вот, всё собираюсь, а на деле никак не подпрыгнуть.

– Белк! – кричу я изо всех сил. – Как мне повыше прыгнуть?

– Видишь ли, – рассуждает пушистый философ откуда-то сверху, – везде свои разности. Можно выше прыгнуть. А можно ниже.

Голос его уже спустился вниз. Но самого Белка не видно.

– Слушай, – вспоминает сверху он вдруг, так, словно забыл кило морковки в магазине самообслуживания – а ты альтишь вообще?

– Конечно… Раз альт, так альчу – ещё раз удостоверяюсь я в правильности выбора инструмента.

– Альт у тебя альтит, чёрт возьми? – кричит белка, – Или тенорит?

– Не знаю, – ору я в ответ, – Альтит! Гепатит! Ещё не знаю. Не понял ещё.

– Ну, сиди на месте тогда.

И мне становится одиноко.

– Не белка ты! А какой-то Козёл! – чуть не плачу я

– Я вам и не белка, – огрызается Белк, с необъяснимой упрямостью. – Тело не ус!

– Что же мне делать? – кричу я уже не для Белка, а для себя. А может, для пауков, висящих передо мной как дешёвые проволочные игрушки на ёлке.

Тратить время на ежедневные гаммы меня откровенно достало. В футбол хочу гонять, а не гаммы. Хоть и не гонял никогда раньше в футбол ни разу. Одни только гаммы в этой жизни гонял. Что ещё хочу делать? Горячую картошку из костра потрескавшимися от жара руками вылавливать. Купаться, в конце-то концов, хочется!

– Отвяжитесь! – кричит вдруг Телониус Белк. И лезет вверх по дереву. Совсем как тогда, когда мы впервые встретились.

Я отворачиваюсь, чтобы лишний раз не раздражать свою белку, как вдруг сталкиваюсь с ещё одной проблемой.

И не просто сталкиваюсь, а практически утыкаюсь в неё лицом.

Девушка в искусственной шубе с нашей лестничной площадки радостно машет мне свободной рукой. В другой её руке нагруженная сумка, за плечами школьный портфель. Как она оказалась здесь? Впрочем, это задачка несложная. От магазина сюда ведёт одна единственная дорожка. Она же и в школу ведёт – точнее к автобусу школьному. И скорее всего Шуба пришла сюда из школы на звук саксофона….

А вот и первое тому подтверждение. Из её красивой экологической холщовой сумки торчит два фугаса с поджаривающимися на углях синими гномиками. Это такой газированный кипяток, называется «Гасс». Продётся он только в маленьком продуктовом сарайчике? Больше нигде не видел. А в сарайчике он всегда есть. Туда я обычно хожу, если мне вдруг лень дёргаться в супермаркет.

Затем – ранец. Безусловно, школьный – сияющий, глянцевый ранец. Но не такой, с какими можно обычно увидеть финского школьника. Здешние школьники предпочитают мешки, неопределённого цвет, напоминающие солдатские. А то, что у неё за спиной, выглядит как портфель без ручки, но с лямками для спины. Иными словами, именно ранец я вижу за спиной у Шубы – ни одного острого угла, солидные застёжки, аппликация со Шнаппи-крокодилом. Ходит ли она с ним в школу, интересно, или ещё куда? Судя по нескромным обстоятельствам, отпечатанным на её фигуре – школу она уже закончила.

На всякий случай, напускаю на себя важный вид. И девушка в искусственной шубе принимает его без всяких натяжек – совершенно как должное. Она улыбается.

Что у неё в планах?

Вероятно, запугать меня до боли в поджилках. Я один. Вот уже и Белк тактично ушёл в сторону. Так что я остаюсь с ней практически наедине. И от этого меня очень сильно дрожат коленки. Пятки тоже дрожат. Короче говоря – дрожь по всему телу.

Чтобы не дрожать, я показываю на саксофон, а потом на пауков – сдохли пауки, вот незадача. Поджав губы, она непонимающе, но пока вроде бы дружелюбно вертит головой – чего? Пауки от моей музыки дохнут, вот чего. Смеюсь специально для неё, стараясь не показывать плохо вычищенные зубы. А она не смеётся, уважительно кивает – надо же, пауки!

Я жду, что будет дальше.

Искусственная шуба не торопится продолжать разговор. Видимо, думает что я её ещё что-нибудь покажу или сыграю.

А я продолжаю смотреть на пауков. Ждать от меня того, что я что-нибудь покажу для неё интересное бесполезно. Шансов на продолжение разговора у меня не больше, чем у этих двух пауков на потомство.

И Шуба это тоже понимает. Она тычет пальцем в пауков и мотает головой очень решительно. Потом хватает меня за джинсовую куртку , разворачивает и показывает мне свободной рукой вперёд. Оттуда пахнет ветром и морем. Я слышу как где-то там, вдалеке, тусуются огромные чайки.

– Финниш Галф – брякаю я.

Это первое, что приходит мне в голову из школьной программы.

Искуственная шуба вежливо поправляет меня:

– Галф оф Финланд.

И коротко, всего лишь двумя движениями мотает головой – мол, неправильно ты меня понял, старик.

А я развожу руками. Не говорю же по-фински!

– Я не хотел бы вмешиваться, – шепчет на ухо невесть откуда взявшийсяТелониус Белк, – но буду настойчив. Ведь с ней можно по-английски говорить. Не только по-фински…

Заметно, что в присутствии дам, моя белка становится безукоризнно вежливой. Никаких «отвяжитесь». Никаких лазаний по деревьям. Никакого капризного пафоса. Он приседает на мой саксофон и тщательно вглядывается Шубе в единственный проём, остающийся в такой мороз открытым – вырез повыше запястья, словно предназначенный для поцелуя. Одета она довольно странно. Под никогда не снимаемой искуственной шубой – всякие рюшки и сеточки. Кожа в этом вырезе у Шубы просматривается совершенно белая. А вот лицо у неё смуглое. И вполне себе ничего.

Приходится дать Белку пинка ниже пояса, чтобы не зарывался.

Шуба удивлённо поднимает брови вверх.

Что, я кому-то даю пинка? Кому интересно?

Я в замешательстве. Как сказать по-фински «Телониус Белк»? А по-английски? Ведь знал же Ботинок, что надо мне с репетитором заниматься перед поездкой. Придётся, в конце концов, с кем-то незнакомым заговорить, не в космос же меня запустили.

Но об этом надо было думать раньше. Всё, что мне остаётся сейчас, это продолжать рассматривать останки пауков, которых практически сдуло холодным ветром.

Видя моё замешательство, Шуба действует решительно. Щёлкнув застёжками школьного портфеля, она вынимает оттуда светоотражательного человечка. Это мальчик. Второй светоотражательный элемент – девочка – уже и так на её портфеле висит. Она отщёлкивает его, соединяет оба светоотражателя между собой так, что те начинают держаться за руки. Направляет их в сторону «финниш галф» и, молча, приглашает полюбоваться тем, что получилось.

Однако, улучая момент, когда она отворачивается и про меня забывает, я медленно, боком как пляжный краб, двигаюсь в сторону автобусной остановки.

Думаете, это было легко? Вовсе нет. Ухожу я с ощущением полного, ничем не прошибаемого одиночества. И по дороге домой всё пытаюсь подраскрутить эту ситуацию в свою пользу, но не могу.

«Финниш Галф.… Не финниш галф», – бормочу я.

Учить теперь придётся языки… Особенно английский.

А когда? Ведь вместо того, чтобы заниматься настоящими делами, приходится уделять время такой ерунде, как, скажем, сейчас – негнущимися пальцами ковыряться в пианино на пару с толстой белкой, которую сам же и выдумал. Уныло всё это и, если вдуматься, страшно. Но ничего не поделать. Это как пустыню пересекать в одиночестве. Или экспедицию на Северный полюс вдруг совершить. И никаких нервных срывов я себе позволить себе не могу. Пока этот кошмар не закончится, подозреваю, что мне и думать нельзя о девчонках. Или всё-таки можно?

Глава девятая

Чтобы начать сносно играть негнущимися пальцами, оказывается, тоже приходится долго тренироваться. Отдельно на себе всё надо тащить. И не день и не два. И не час, например, а восемь. Я, впрочем, сижу всего час, но уже устал до чёртиков.

– Сфера, – говорит белка. – Действуй как сфера.

– Причём здесь сфера твоя? – огрызаюсь я.

И ведь не в первый раз Белк заводит про эту сферу разговор! Неспроста хочет, чтобы я запомнил про эту дурацкую сферу. Может, это только на первый взгляд кажется таким натянутым и пафосным – сфера!? И, быть может, пора просто привыкнуть к тому, что мой глупый Белк знает то, чего не знает никто – ни Горжетка, ни остальные преподаватели. Кажется, пора бы уже начать сделать расследование насчёт этой сферы.

В интернете я уже всё посмотрел. Сфера – понятие многозначное, сфера, это и то и другое и третье. Но только не то, что мне нужно сейчас.

Про негнущиеся пальцы в Википедии тоже ничего нет.

Возможно, поняв, что Белк имеет в виду, я пойму, что происходит со мной сейчас. Началось всё тогда, когда Козёл приходил ко мне с саксофоном. Зачем он пришёл? Ведь не для того, чтобы лишить меня радостей детства и беспечного запуска вертолёта на детской площадке? А что? Если бы не он, запускал бы и дальше себе вертолёт. На пианино бы играл. Поигрывал бы в школьной группе на синтезаторе. А хороший синтезатор мне мог и Ботинок купить. Вышло бы дешевле, чем платить за квартиру в Финляндии.

Может быть, я спрашиваю как-то не так?

Аууу, Белк! Что значит сфера?

Отвечает на этот вопрос белк, как и всегда, впрочем, туманно. Может и спрашивать надо не абы как? Может начать, с того, что такое «белк», а не сфера?

– А сфера это белк? – играю в слова я, – Или белк это сфера?

И Телониус Белк озадаченно смотрит на меня, как на глупого:

– Есть квадратный белк. А есть сферический. Что непонятного? – произносит он описательным тоном и указывает широким жестом на окно где кружаться снежинки.

Тогда я рисую на бумажке квадрат. Потом вписываю в него то, что кажется мне сферой. Двигаю под нос Белка всё то, что у меня получилось:

– Непонятно. Сферический белк лучше? Он, что, круче квадратного?

Но Белк затрудняется дать ответ. А ещё он слишком занят очисткой клубничного тоста от собственной шерсти.

Посмотрев на него со стороны, так и не скажешь, что это такая вся из себя музыкальная белка.

Понимать это следует так. Есть круглый дурак, есть квадратный. А вдобавок ко всему есть, конечно, сферический.

Но ничего. Рано или поздно, я разберусь во всём сам. Дойду своим умом. Всего-то и надо понять, как сочетается понятие сферы с растопыркой из пальцев, в которую сама собой превращается рука, если их не сгибать. Сейчас, моя рука чувствует себя еще большей корягой, чем в те моменты, когда я занимаюсь на саксофоне. Теперь у меня и на пианино не получается ровным счётом ничего. Добавим ещё кое-что, насчет ровного счёта. Моё безупречное «раз-два-три-четыре» страдает от этого больше всего.

– Белк, – аккуратно захожу я с другой стороны. – А что будет, когда до меня наконец дойдёт как негнущимися пальцами играть? Что будет, когда я твою школу освою? Поможет мне этот прикол в чём-то или ещё что-нибудь?

– Не знаю, – лениво отвечает Белк и берёт комиксовый журнал, – Мне не особенно помогло. Больше никто так не делает. Будем с тобой – два сапога сфера.

Как, только два? И всё? Вот это я понимаю – новость.

– Раньше как было, – невольно впадаю я в беличий поучительный тон. – Раз-два-три-четыре. И так всю жизнь. И вся жизнь вертелась по счёту раз-два-три-четыре. А тут какая-то ерунда. Пальцы ломаются. И счёт вслед за ними тоже. Ломает всё то, чему меня учили. А жизнь может тоже поломается вслед за ним

И в голове гремит гром. Потому что, сказав про жизнь, я понимаю, что уже наломал себе дров достаточно.

Мне уже страшно.

– Переучиваться всегда сложнее, – замечает Телониус Белк, словно нехотя. – А обратной дороги и вовсе нет.

Стоп. Подождите. С каких это пор я, с позволения сказать, переучиваюсь? Я-то думал, просто разучиваю новый прикол. Типа как стрелять из пистолета спиной к мишени через собственную голову, или ещё как нибудь.. Я не собираюсь на эту ерунду переучиваться.

Может, я и не музыкальный вундеркинд, каким меня хочет видеть Ботинок, но прекрасно понимаю во что ввязался. Этот Белк просто играет с огнём. Да знает ли он что такое переучиваться! Это вам не «Во саду ли в огороде» на пластмассовой дудочке разучить. Переучиваться с одной техники на другую – это же ещё года на три мороки!

– Я лучше буду как раньше играть, – твёрдым голосом оповещаю всех я.

Не только Белка оповещаю… Мне надо, чтобы все соседи меня услышали. Кудряшка, порадуйся пожалуйства за меня. И мотоциклист с детскими брекетами тоже.

– Валяй, – бурчит Белк.

– А на несогнутых – не буду. Ладно? – примирительно хлопаю по плечу в надежде что за этим не последует «Отвяжитесь!».

– Давай-давай, – отмахивается Телониус Белк.

Судя по его бесстрастному тону, чувствую, что меня снова ожидает какой-то подвох.

Тогда я подхожу к пианино и с грохотом разрешаю аккорд. Бац. Пальцы уже не сгибаются. Бац, – ударяю я еще раз, – Раз-два-три-четыре. Бац! Пальцы не сгибаются, а ровный счёт выходит каким-то хромым, с еле заметным синкопированным перестуком.

Я уже чуть не плачу. Белк не обращает на это ни малейшего внимания, листает журнал растопыренной лапой, а второй закрывается от солнца, преломляя собой тусклый ноябрьский свет. Утреннее солнце играет на каждом волоске его одуванчиковой шерсти весёлыми лучиками.

Я злюсь, но это и хорошо, что я злюсь. Быть одним сплошным комком нервов несравнимо лучше, чем быть просто…хм… комком. Может быть не быть комком – это и означает действовать как сфера? То есть я понял? Иными словами, вы хотите сказать, что Белк победил? Ещё чего не хватало! Я просто злюсь и всё!

А через пару дней моя злость сама по себе проходит. Вдобавок и проблема с комками растворяется в воздухе сама собой. Нервы, – думаю я, – мои нервы превратились в старые, покусаные крысами провода. По ним уже ничего не течёт, ровным счётом ничего похожего на электричество…

Зато теперь, накинувшись осваивать беличью ерунду с несгибающимися пальцами, я почему-то лучше запоминаю всё то, что раньше казалось второстепенным. Прежде я не мог разойтись у рояля так, чтобы пожертвовать одним ради другого. Например, разрешая септаккорд, никак не мог забыть о хроматической гамме. Всё казалось мне исключительно важным. Теперь, сконцентрировавшись на том, чтобы сделать из пальцев вязанку сосисок, я не вижу проблемы в том, чтобы запомнить последовательность обыгрывания сложной системы низов какого-нибудь разрушительного Мингуса. А потом взять, да и накрыть её любым из пассажей сумасшедшего Долфи. Любая последовательность разделывается под орех, словно сама собой. И это прекрасно.

Пусть приноровить сосиски к клавиатуре чудовищно сложно. Гораздо сложнее, чем просто сесть за рояль и играть. Зато теперь каждый удар по клавишам заставляет меня прочувствовать всё по отдельности, вплоть до мельчайших частиц и коварных кочек пунктирного ритма. Одно тянет за собой другое и вот, теперь, сложная гармония словно стелется передо мной разноцветной полосой, внутри которой всё очень наглядно. Я покоряю её левой ногой, увлёкшись посторонним делом – пальцы-сосиски превращаются в белого лебедя, чайку, подбадриваемую всеми ветрами ласточку…

Это волшебный фонарь, сказочная магия – по другому и не сказать. Это как будто посуду помыл, а потом собираешься руки помыть, чтобы не было черноты под ногтями. Глядишь, а черноты и нет никакой, уже сама вымылась. Хороший способ, говорят, для лентяев. Может и правда – не придётся переучиваться?

А может придумать себе что-то помимо этих музыкальных занятий? И все проблемы на сегодняшний день не будут казаться такими уж важными на фоне всего остального. Но ведь так может продолжаться до бесконечности. Это на клавиатуре чуть больше ста нот, а в жизни их гораздо больше.

– До бесконечности, да – кивает мне Телониус Белк. – Тело не ус! Бесконечность. Понял свою проблему?

– Нет! – всё ещё защищаюсь я, – У меня вообще нет проблем.

Белк горестно сравнивает схему бумажного кораблика в детском журнале с тем, что у него получилось. Кораблик летит в мусорное ведро. Ножницы теперь тоже можно выбрасывать.

Сам пусть сперва попробует, а потом командует мной. Сфера!

Позанимавшись так с неделю, я понимаю, что я снова схожу с ума, но теперь уже по полной программе. Зато теперь, все предыдущее помешательство кажется мне чем-то совершенно нормальным. Например, я совершенно не помню о том, как и чем я жил раньше, до тех пор, пока однажды с ёлки ко мне не спустился Телониус Белк.

Что до текущих проблем, то поистине неразрешимой мне теперь видится всего лишь одна – подзатянувшееся свинство на кухне. Едим мы уже давным-давно в комнате, и, как можем, поддерживаем там уют, а вот кухню при этом используем как пастбище для слонов в промежутках между выполнением функций контейнера для отходов.

Генеральная уборка всё откладывается и откладывается. Копятся и копятся грязные тарелки со сковородками. Пыли и липкой грязищи вокруг, как будто кто-то специально пустил погулять козла с желудком больным. Лампочка перегорела ещё в ноябре. Зато теперь, когда мне срочно требуется погрустить, я направляюсь на кухню. Там включаю любой, хоть какой-нибудь свет, вплоть до зелёной лампочки от карманного метронома и начинаю думать о том, что будет, когда я сойду здесь с ума по-настоящему.

Интересно, за мной приедет скорая с синим огнём? А какая? Финская или отечественная. Ведь страховка включает в себя всё, в том числе и перевоз трупа на родину. А годовой бессрочной визы мне хватит на то, чтобы сойти с ума здесь ещё десять раз подряд.

Из кухни очень хорошо просматривается Телониус Белк, с его тыльной, не самой, я бы сказал, выигрышной стороны

Увидев, что крутящийся стульчик освободился, белк шлёпается на него как морской цирковой лев на тумбу. Крутится на этом чёрном колесе хомяком, падает по инерции на пол. Потом вдруг пробежит по всей клавиатуре очень странной инопланетной гаммой – чарабарабапарабурапуньк-шпоньк. И играет – вначале как барабан, потом как челеста, потом опять барабан. Чпоньк. Пальцы его никогда не сгибается

И только я ненадолго отвлёкся, как он уже спит.

Пусть спит. А мне – самое время невзначай прогуляться.

Но за окном трещит такой мороз, что игру на саксофоне мне хочется отложить как минимум месяца на три. Я перебираю клавиши, не в силах признаться, что сегодня саксофон для меня отменён.

Но вдруг всё решается само собой, без моего участия.

Это хорошо. Всегда бы так в этой жизни.

Бумс – вылетает из саксофона самая маленькая пружинка. Бамс – вылетает следом за ней пружинка побольше. Бумс-бэм-бамс – вылетают за ней ещё как минимум три.

Разбуженный недовольный Белк тщательно осматривает инструмент и даже пытается протереть его тыльной стороной своей кожаной лапы.

– Это Мартин, – недовольно ухает он, чуть не уронив его на пол.

Ждёт моей реакции что ли? Думает, что я буду вместе с ним называть саксофоны, в которых я не разбираюсь по именам?

– Шмартин, – тихонько ругаюсь я, вместо того, чтобы поддержать белку. А Белк начинает обнюхивтельную экспертизу, после чего выдаёт окончательный вердикт.

– Это Мартин. Причём неправильный. Для классики. На нём не играют джаз.

Как гром среди ясного неба.

– Оркестровый же, – говорю я и обмозговываю – «Мартин! Неправильный»

– Этот для классики. – упрямится Телониус Белк.

– Да нет же, – доказываю, всё ещё вспоминая слова «оркестровый».

Ведь не мог мне соврать перед смертью Козёл.

– Ну а откуда ты знаешь? – спрашиваю, слегка вспотевший от переживаний

– Не знаю, откуда я это знаю, – вдруг раздражается Белк, но саксофона из рук не выпускает. Выглядит со стороны это чрезвычайно трогательно. Белочка в шляпе держит в руках саксофон. Белочка разбирается в саксофонах! Я подначиваю его взглядами и видно, что на этот раз очень задеваю самолюбие белки.

– У Чарли было три коня.– говорит нараспев он, отворачиваясь. Прямо «Этому дала, этому дала, а этому не дала» – Конь Конькверор, Конь Чу Берри и Конь…. …. забыл. Может быть Къеркегор?.. А Мартинов не было. Печатной машинки не было у него! Это уж точно.

Я вспоминаю картинку с печатными машинками. Действительно что-то от печатной машинки в моём саксофоне было. А теперь то что? Теперь хоть рассказы на нём печатай.

– Тело не ус! – говорит белк и кладёт дудку в сторону. – Звони отцу, чтобы исправлял ошибки.

– Интересно, и что мне ему сказать?