Телониус Белк

– Отвяжитесь, – ядовито подсказывает мне Телониус Белк уже из ванной и включает там воду так, чтобы кран трещал и сопротивлялся.

Белку уже не интересна возня с моим саксофоном. Он обожает, когда кран бросается на него как змея. Поэтому и купается по шесть раз в сутки, не утруждая себя воду нагревать. А я иду звонить отцу. Почему бы и не позвонить ему, в самом деле.

– Бать, – быстро и отрывисто проговариваю я – Тёмыч… Тёмыч звонит.

Да, я стесняюсь. Да, я ненавижу себя. Еще вчера я соревновался в хладнокровии и давал себе ночной зарок – домой первому не звонить. Решил держаться до последнего и выждать месяц. И вот снова проиграл. Опять напросился на нытьё по телефону, будто я маленький. «Тётя тётя кошка, выгляни в окошко». Нет, надо было пожёстче тон взять. Например, так: Здравствуйте, папа. Как вам живётся на маршала Жукова с новой подругой?

– А, привет, дядя Шарик!– хрипит из старой трубки Ботинок. И звук, вдобавок доносится на фоне музыки, какого-то шипящего старья с пластинки – прямо радиопередача «Для тех, кому за сто», а не звонок из Финляндии.

Голос Ботинка хриплый, динамик телефона тоже весьма хрипловат. И на заднем плане играет такое же хриплое танго. Эта музыка мне отвратительна, но я заслушиваюсь помимо собственной воли. Ведь я никогда раньше не слушал по телефону радиопередач с собственным отцом в главной роли.

– Я слушаю, – пытается докричаться до меня Ботинок. Ему тоже плохо слышно.

Тогда я сбивчиво пытаюсь объяснить проблему в двух словах

– Видишь ли,… батя… у Чарли было три коня. Конь Конкверор, Конь Чу Берри и Конь Къеркегор.

– Что? – говорит Ботинок сквозь бурю помех, – Ты что конями называешь? При чём здесь Къеркегор вообще? Ты про что, про саксофоны?

Называть саксофоны конями мне и самому не нравится. Это всё равно, что быть окрикнутым за спиной пьяным взрослым голосом – «Эй, командир!». Но ведь это вовсе не я их конями назвал. Это моя знакомая финская белка их так называет.

Что-то щёлкает, и голос Ботинка становится отчётливо громким:

– Я не могу сейчас с тобой говорить. Пожалуйста, извини.

Резкий Ботинок становится вдруг спокойным как море. Я уже почти всё сказал и готовлюсь повесить трубку.

Без проблем, Ботинок, в следующий раз.

Только вот, напрасно в трубке всё щёлкнуло и нормализовалось. Теперь я явственно различаю Мопсин голос. А голос у неё такой, как будто она опустила ноги в таз с тёплой водой, и Ботинок то ли оправдывается, то ли пытается на неё накричать. Тогда я решаю не вешать трубку, пока разговор не закончится.

– Тёмыч.. буль-буль….я тебя … буль буль буль…. Гррррр.

Это «буль-буль» заставляет меня вспомнить все гадости, которые он когда-либо делал.

Бешено шиплю ему в трубу напоследок. Но перед тем, как нажать на кнопку окончания связи, меня осеняет идея получше, чем просто шипеть. Я оповещаю отца голосом, полным тумана, – Кстати я тут недорогой телевизор приобрёл!

И не дожидаясь прощальных «буль-буль» обрываю связь. Телефон захлопывается.

Поздно, но понимаю, что был неправ насчёт моего отца. Последнее «буль-буль» расшифровано мной уже после того как трубка повешена и абонент недоступен:

– Я найду! Тёмка, я найду тебе саксофон. Обещаю. Мы приедем к тебе. Жди на Новый год. – вот что пытался мне сказать мой отец.

И про телевизор даже не стал ругаться. Я это ухом почувствовал.

Вероятно, Ботинок сейчас действительно очень и очень занят. Может пожар тушил. Может, спасал вещи из горящего дома. Может быть, по телевизору его показывали, такое было и не один раз. Когда его показывают по телевизору, Ботинок забывает обо всём и с удовольствием предаётся ностальгии так, что закрывает глаза и до следующегно утра в себя не приходит.

Всё это уже неважно. Труба уже брошена, развалилась на две части на месте складки, а я стою столбом и трясусь. Злой, нервный, и, вдобавок, пламя пускаю из газовой зажигалки, беспрерывно ей щёлкая. Злость и пламя… Выгляжу со стороны, наверное, как самый, что ни на есть взаправдашний чёрт.

– Белк! – кричу я.

Из ванной комнаты высовывается довольная, наглая,мокрая морда.

– Гулять!

Наглая морда отряхивается. Это Белк с готовностью изображает активные сборы и, вдобавок, машет руками на манер лыжника. Или, может быть, конькобежца.

– Гулять, Белок, – я сбавляю тон и как-то постепенно успокаиваюсь. Гулять просто так, без саксофона – прекрасная идея. Как только мне раньше это в голову не пришло.

Белк ненавидит, когда его называют собачьим прозвищем «Белок», хотя для меня это всего лишь способ переноса удара с сильную на слабую долю. Хорошая игра в отсутствие саксофона. БЕлка – белкИ! БелОк – белкИ! Беее-лок.

Это звучит почти как шаффл. То есть, как будто ты обвёл щёткой весь барабан и, замыкая круг, ударил по самому центру – там, где пружинка дрожит. Не та, что на саксе, а та, что сплетает поперёк барабан. Побольше этого «беее», и в конце очень резко ударить одиночным ударом. Сразу же появляется свинг. Белк, белк, белк – а вот и пружинка та самая – белк!

Мы отправляемся гулять немедленно.

Выбежав на проезжую часть и подставив лицо под мороз, я едва не попадаю под машину. Непредсказуемое движение здесь, надо всегда иметь это в виду.

Пока светло, я считаю насекомых на беличьем хвосте. Где он их умудряется подцеплять в декабре? Одна, вторая, третья блоха. Так и скачут по нему, будто акробаты.

А Белк перечисляет попадающиеся ему навстречу маленькие машинки. От этих машинок он без ума. Бросается им навстречу и сразу же объясняет мне:

– Я бы на такой ездил. Или на такой. А вот на такой бы не ездил. Не помещусь.

– Не поместишься, – с сожалением подытоживаю я

Понимая, что не поместится ни в одной из этих маленьких машин, белк становится грустным и остаток дороги помалкивает.

Постепенно мы выбираемся туда, где машин нет совсем. Это довольно угрюмый лесной ландшафт, пересекаемый наискось полузаброшенной товарной железной дорогой, но зато, проходя сквозь него, его мы становимся ближе к свету, кототрый манит нас к себе как комаров

Интересно, свет настоящий? Или это типа Телониуса Белка свет, мерещится мне от зимнего одиночества? Лесной ландшафт настолько суров, что я с лёгкостью в это поверю. Может быть мы встретим ещё кого-нибудь здесь?

В конце концов, всё, что мы видим – это всего лишь чей-то дом с сауной. Ничего экстраординарного. Не волшебный фонарь. И не пряничный домик.

– Даа, – задумывается белк, о чём-то своём. Он заметно погрустнел. И даже лицом посолиднел и вытянулся.

А я, наоборот, прячу все мысли в этот дом и наслаждаюсь гулкой пустотой в черепе, пусть даже это и продолжается всего несколько минут. На большее я, в меру своей неусидчивости, не способен.

Немного постояв так, я забираю мысли из домика. Они посвежели,в них появилась какая-то гибкость и я удивился этому так, что сам захотел немедленно в сауну или даже просто в ванну под душ.

– Отдохнуть бы надо, – потягиваюсь я.

Белк поднимает большой несгибающийся палец кверху. Отдохнуть! Опля!

Через секунду мы уже бросаем друг в дружку снежки и кричим:

– Перезагрузка! Вечеринка! Джек Дэниелс!

– Правильно, – замечает мимоходом Телониус Белк. – через неделю ведь рождество!

А ведь и правда…

И на обратном пути, когда все уличные фонари были уже зажжены, я замечаю то, чего раньше не замечал.

На деревьях распустились всевозможные картонные раскладушки.

На них картинки – с собаками, оленями, с Санта-Клаусами, не пролезающими в печную трубу. А на дереве потрескивает радио, передающее какой-то зверский металл с голосом оперной ведьмы.

Кто-то лихой забросил на дерево перед нашим домом фонарь. В центре, небось, уже давно поставили махрово- ворсистую ёлку.

Через неделю, сверившись дома с календарём, я первым делом включаю радио.

Канун католического рождества, а Белка нет. Как нет? Помилуйте, редкий случай! Он ушёл в город за шваброй за нашей будущей экологической ёлкой. Где он возьмёт в такое время швабру – ума не приложу.

Экологическая ёлка из накопившихся зелёных бутылок – целиком и полностью моя идея. Всего то и нужно для этой ёлки, что отделить зеленые бутылки от всех остальных и нашпиговать ими каркас в виде какой-нибудь палки. Я предложил швабру. Белк предпочёл бы натуральную ель, но ничего не поделать – рубить в лесу я бы не разрешил, а из города мы её ни за что не дотащим. Впрочем, настоящую ёлку мне теперь тоже хочется. Пусть будет у меня что-нибудь настоящее. И мы договорились, что сразу после полуночи пойдём в лес наряжать настоящую ёлку. Заодно выкинем эту экологическую – чтобы лишнего мусора в доме не держать. А, на следующий день, конечно, сдадим все бутылки. Если бутылки с ёлки будут хоть что нибудь стоить, конечно.

В свой безфортепианный выходной мне бы всё спать и спать. Но пока белка нет, надо чем-то заняться.

Кручу ручку радио, пытаясь поймать то, что звучало из рупора радио на дереве, рядом с поворотом на водопад. Не то, чтобы высший пилотаж, но песенка клёвая.

А радио отказывается передавать финские передачи. Там сплошные помехи, как будто в космос одним ухом высунулся. Иногда попадаются голоса на смешном языке. Но это точно не финский.

«Порабора порабонде. Андреу Попандреу», – говорит радио. А белка всё нет и нет.

В конце концов, я не выдерживаю и сматываюсь в город, смотреть на то, что называется городской ёлкой. В три часа ведь уже всё разберут. И никакой ёлки, кроме экологической. мне уже не достанется…

Снег хрустит под ногами, но не трещит грязной раздавленной капустой, как русский снег, а мягко и еле слышно поскрипывает.

Раз-скрип, два-скрип. Не могу с собой поделать ничего, считаю шаффлы. Кто-то, я знаю, на облака смотреть не может, потому что в них картины мерещатся и требуют, чтобы их немедленно зарисовывали. А я считаю звуки, шорохи движения локтей и то, как прохожие спотыкаются. Люблю смотреть за танцующими в паре людьми.

Белк, кстати, тоже любит потанцевать.

Представьте себе слона в посудной лавке, а потом прибавьте к нему пару-другую бегемотов и грузовик. Примерно на то и выходит. Но белку нравится. Его теория несогнутых пальцев, вероятно, распространяется и на танцы тоже.

Интересно, какая тут связь?

Пожалуй, надо будет над тем на досуге подумать. Просто так, без инструмента – подумать и всё. Без ручки, карандаша и нотной линейки перед глазами. Пока ещё возможны эти праздничные прогулки без инструмента – можно думать хоть прямо сейчас..

Но сейчас я не думаю. Мне и так хорошо.

Раз-скрип, два скрип. Тоника, доминанта, субдоминанта, тоника.

Мне не нужен инструмент. У меня и так всё хорошо получается.

Раз-скрип-два-скрип.

Так незаметно, я дохожу до строймагазина «Баухаус», а там уже недалеко до центральной ёлки. Ведь надо купить Белку Джек Дэниелс (если продадут). А ещё активированного угля… Потому что в три часа в Финляндии все закроют. Об этом только и говорят под Рождество, я слышал об этом ещё в те времена, когда и не думал что окажусь где-то в Финляндии.

Центр. Мимо меня те самые русские снуют. Купить всё до трёх часов собираются. Им то что. У них рождество ещё только через две с половиной недели. Я машинально киваю всем головой, а русские шарахаются от меня в разные стороны.

Дорогу переграждает бабуля явно не из наших краёв. В руке у неё огромный бидон. На спине штурмовой рюкзак. Она ставит бидон на рюкзак, потрясает фанерной доской как иконой, но только вместо образа на доске приклеен логотип супермаркета «Лидл». Бабуля оборачивается вокрыг себя и на каждом повороте вскрикивает «Лидл! Where!»

– Пойдёмте бабушка, я вас провожу, – ухмыляюсь я и делаю приглашающий знак.

Слышно было, как та пыхтит за спиной. Будто ещё один вредный Телониус Белк за мной увязался, разве что в юбке…

– Погоди, командир, – слышу я грубый голос. – И мне Лидл покажи.

Как будто кипятком обдали со спины. Я готов терпеть бабушку с иконой супермаркета «Лидл», но всему есть свои пределы. Даже не делая попыток выяснить, кто называет меня командиром, я со свистом разворачиваюсь в противоположную от Лидла сторону. И, отойдя на безопасное расстояние, кричу по-беличьи:

– Отвяжитесь!

После чего, не дослушав, что скажут мне вслед, вприпрыжку влетаю в широко распахнутую по поводу дверь супермаркета «К».

Здесь не такой широкий ассортимент дешёвых товаров как в Лидле. Но мне и не нужен широкий ассортимент.

Как и большинство местных жителей, я заглянул сюда просто потусоваться. На витрины посмотреть. Может быть слопать какую-нибудь предновогоднюю пиццу.

Покупать что-либо у меня и в мыслях нет. «Интересно, сколько я времени продержусь здесь ничего не покупая?» – спрашиваю ехидно сам у себя. И оставляю этот вопрос на повестке.

В конце концов, я решаю задержаться подольше. Правда, пиццу уже есть не хочу. Просто вдруг интересно смотреть какими нарядными здесь стали витрины.

Интересно смотреть на то, как толстый мужик сейчас будет мыть их со складной лестницы, что сгибается под его весом как будто он медведь, а лестница – малиновый куст… Справляется он со своей работой блестяще. Выжимает тряпку, не спускаясь с лестницы, да так что ни одной капли не попадает на пол. Долго гонит полоску грязной воды сверху вниз, а потом резко сворачивает наискось. Наконец заканчивает. Швабра летит куда-то в угол. А сам он спускается вниз как кинозвезда. И тогда я аплодирую. Покрасневший от неожиданности мужик показывает большой палец кверху. Я делаю то же самое, да так и забываю о том, что держу большой палец вверх. С ним и иду, с пальцем кверху поднятым. Некоторые поднимают пальцы в ответку. Я рад.

Перехожу в другой отдел. А там – рождественских ангелов продают. Сразу же решаю купить себе одного. Ничего страшного, просто подойти к продавцам и показать на ангела. Закрываю глаза, долго шарю в корзине и, наконец, выуживаю настоящий вселенский кошмар.

Ну и ангел! Зато он похож на меня. Настоящий урод – толстый, неуклюжий и вдобавок с поломанными крыльями. Материал – дуб. Ну, точь в точь как я. Такой же дуб. Особенно на фоне всех остальных, изящных пластмассовых ангелов.

Я делаю шаг в сторону кассы.

– Бесплатно,– машут рукой продавцы. – Этот ангел – бесплатно.

А один из продавцов хитро улыбается. Возможно, это он смастерил дубового ангела, кинул его в корзину к остальным, чтобы удивиться, кому он достанется.

Я опускаю ангела в карман и тут же о нём забываю.

Ёлка в торговом центре, прямо посреди зала – может и не самая потрясающая в мире вещь, но меня она почему-то трогает до глубины души. Пряничный домик стоящий рядом так и хочется укусить, но вспоминая о том, что он, скорее всего, сделан из обычного поролона, я озадачиваюсь там, чтобы немедленно купить такой же, только съедобный, а потом слопать его прямо здесь, в компании лосей и снеговиков. Что я в течение нескольких минут и проделываю.

Меня фотографируют несколько неопрятно одетых людей. Фотоаппарат у них, впрочем, такой, что впору самому из него застрелиться в момент грустных событий. Или на медведя идти. Но это не русские и не финны. Белорусы, а может украинцы. А то и чёрт знает, может саамы какие. Но какая разница? Где то вдалеке сидит моя кассирша и ест одно мороженое на двоих с таким же проколотым булавками дядькой. Это заставляет меня нахмуриться, но загоревать по-настоящему я не успеваю, потому что с ёлки кому-то на голову падает картонная звезда и приходится загадывать желание.

Загадываю. Желаю определиться. Либо остаться здесь навсегда, либо скорее уехать отсюда к чёртовой бабушке. Кто-нибудь, дайте мне знак, что на небесах меня услышали.

Вдруг, гляжу, прямо как в рождественской сказке сюрприз. Мимо идёт мой бэйный парень с тубой. Тот самый бэйный из горжеткиной школы! Не пойму только – это что ли, действительно знак?

Туба волочится у бэйного за спиной. Она спрятана в синем унылом холщовом мешке, но контур я определяю за несколько наспех брошенных взглядов. По тубе мы и узнаём друг друга. Впрочем, нет. Взгляд его скользит мимо меня. Не узнал. Жалко, что я сегодня без саксофона.

Но нельзя же просто так отпустить бэйного!

– Подожди, – говорю я ему вполголоса, – Эй, бэйный!

Бэйный вглядывается в меня и роняет от радости холщовый мешок.

Туба издаёт грустный металлический звук.

– Как дела, бэйный?

– Я в оркестре, – основательно как все медные духовики говорит он, уставившись в пол. Но голос у него радостный – Мы в Хельсинки сейчас едем.

Тогда и я радуюсь за него. За Мямлика ни за что бы не порадовался. А за бэйного – да.

– Так, погоди. Ты больше не бэйный? Ведь с бэйными тубами не берут никуда. Какой же ты теперь? Эсный?

– Нет! Эфный! Я Эфный! – счастливо кричит он мне, оглядываясь.

Может, картавит? Тот самый ненавязчивый петербуржский акцент, от которого я уже успел отвыкнуть.

Нет, вспомнил я – эфная туба ведь тоже существует. Это та, на которой солировать можно. Он с бэйной перешёл прямо на солирующую эфную. Ведь это всё равно, что с пешки сразу в ферзи махнуть. Прямо через всё поле. В ферзи! Плюнул ему на удачу вслед ,да и отправился за активированным углём для нашей с Белком сиротской вечеринки.

Сиротскую вечеринку с активированным углём и напитками придумал, как вы сами догадываетесь, не я. Мне бы и в голову не пришло принимать внутрь уголь, чтобы не отравиться.

Но Белк сказал, что никогда нельзя быть уверенным. И налил мне бокал почти доверху.

Держу в руке бокал, а сам и не знаю, что сказать по такому вескому поводу. Белк задумывается, но ненадолго. Идея тоста приходит ему в голову сама собой. Сам он давно холостяк. А я без пяти минут сирота. Поэтому наша вечеринка холостяцкая или сиротская.

С первым же выпитым мной Джек Дэниелсом накатило странное ощущение, как будто ты уже закусил перечницей и собираешься разбавить пожар водой, но вместо воды тебе подсунули неконцентрированный уксус.

– Понравилось? – спрашивает Белк

– Скорее да, чем нет, – отвечаю я и тянусь за сигарой. После сигары мне всё по плечу. Я сразу же догадываюсь обо всём – и как на саксофоне играть и как познакомиться с финскими девушками.

Но насчёт девушек Телониус Белк порекомендовал слегка подождать. Тогда я проглатываю две таблетки активированного угля и тянусь за следующей порцией. На пороге – прекрасная, пахнущая звойным освежителем воздуха экологическая ёлка. Рождество началось.

Часть вторая

Глава первая.

– Тёмыч. Я еду, – раздаётся жизнерадостный отцовский голос в телефоне.

– Что?! – спросонья выпячиваю глаза я.

Но разговор на этом уже окончен. И я принимаюсь генералить квартиру.

Кое-как расставил всё по своим местам. Вытер пыль со всяких ненужных полочек. Нарисовал на стене Ботинка во весь рост. Глупости, конечно, а весело. Стену, конечно, испортил, но ведь всё, в конце концов, всё можно стереть – обои-то моющиеся. Я проверял их моющее свойство не раз, записывая последовательность аккордов на стенке около пианино. А Белк рисовал стрелочки, указывающие по сторонам, где спрятаны всякие вкусные вещи. Иногда перепрятывал, и стрелочки меняли свое направление сами по себе. По всей квартире были эти беличие стрелочки. И ещё цифры. Одним словом – классическое жилище сумасшедшего. И портрет Ботинка на стене в полный рост, пожалуй, не помешает.

Так решил я и вогнал контур портрета в краску стыда, истратив на него полтюбика ржавой охры. Охры, которой купил в отделе поделок. Телониус Белк однажды расстроился, увидев себя в зеркале со спины. Не ожидал, что седеет с такого невыгодного ракурса. Вот я и извёл на него полтюбика, а вторую половину – почему бы и нет – на папу.

И вот же – прямо с порога неожиданный сюрприз. Вместо Ботинка передо мной появляется Мопся. Знал бы, может её вместо родного папы нарисовал. Мне не жалко.

Она кисло улыбается. Смотрит на меня так, как будто хочет прочитать мои мысли. А я ограничиваюсь скромным «Здравствуйте». И даю ей зачем-то ложечку для обуви, хотя вообще-то она собралась обувь снимать.

«Здравствуйте», – все также кисло повторяет за мной она.

Я провожаю Мопсю в комнату. Там тянусь за окурком сигары, прочищаю её насморочным, неприличным звуком и – назло всем святым! – затягиваюсь. После чего кашляю не в силах остановиться. Просто сгибаюсь пополам, а не кашляю.

Когда-то одним из самых страшных снов для меня был когда-то такой: мы идём с Ботинком по городу и я вдруг зачем-то лезу в карман… беру папиросы…закуриваю… Ботинок смотрит на меня с грустью. Я тушуюсь, прячу всё в карман, а потом потихоньку выбрасываю в урну. Или мимо урны. В зависимости ототого попал я туда или нет зависит моё утреннее настроение. Хотя вся суть сна в том, что я закуриваю перед отцом. Просто вот такая вот истерическая боязнь того, что на это скажут родители.

И вот, наконец, это произошло. Тренируюсь на Мопсе.

– Ты куришь сигары? – ужасается Мопся.

Да куда там. У меня даже не хватит сил убедить её в этом.

– Нет, – с сожалением затушиваю я сигару в блюдечко, – Похоже, что всё-таки нет.

– А что за бутылки от водки тут в углу? – опять приходит в ужас Мопся.

А ведь и верно! Что-то я не сообразил в суматохе. Бутылок Джек Дэниелса для подростка четырнадцати лет здесь действительно многовато.

Довольно странно получается – белка моя вображаемая. А Джек Дэниелс, который она пьёт нет. Куда он, интересно девается? В воображаемую белку? Так ведь не может такого быть!

И сколько там этих бутылок уже, интересно? Мопся удивлённо гремит стеклом. Один, два, три, десять. Десять бутылок! И ещё одна, наполовину опорожнённая плавает в раковине. Потому что холодный коктейль – утреннее угощение Телониуса Белка

Мопся негодующе кричит. И она ещё даже не видела, что делается на кухне под подоконником, где обычно обедает Телониус Белк.

А он-то как раз и выходит сейчас из кухни с морошковым кофе в руке. Потягивается и удивлённо смотрит на признаки появившейся в доме женщины. Так и не уловив смысл происходящего, Белк уходит обратно на кухню. Оттуда раздаётся надсадный, трагический кашель.

Мопся на белку, разумеется, ноль внимания. А вот кашель вводит её в недоумение. Она даже ушами слегка шевелит – откуда в этой комнате взялся надсадный беличий кашель?

Пожалуй, пришла пора её отвлекать.

– Бутылки – это же деньги, тётя Марина, – искренне удивляюсь её непонятливости и асам смотрю за реакцией. – Видели сколько стоят? Вот я их и держу на всякий случай, как неприкосновенный запас.

Мопся понимающе кладёт мне на плечо свою руку.

– Не люблю я их, – делится она со мной сокровенным секретом, – финнов этих с глазами белёсыми. Молчат, смотрят, ничего не говорят. И ведь я так и думала, что пустыми бутылками не брезгуют…

Тогда я отворачиваюсь к стене и тоже ничего не говорю. Из солидарности с финнами с белёсыми глазами. Я люблю финнов. Особенно утыканную булавками девушку за кассой «Призмы» люблю. А еще ту, которая в искусственной шубе. И ничего тут не могу с собой поделать.

Я бы чувствовал себя куда увереннее, если бы не вчерашняя рождественская вечеринка. Если вы думаете что она прошла удачно, и всё закончилось на том моменте, который я описал – ну, поболтали потом ещё немного, да и разбрелись спать – вы ошибаетесь очень сильно.

Вы просто не знаете, на что способен Телониус Белк, спустивший по поводу праздника все тормоза – да и я тоже слегка виноват, раз уж пошел на поводу у воображаемой белки.

Зато мы неплохо… да нет, не неплохо, а просто здорово повеселились…

Поёрзав перед окном, Белк говорит:

– Если понравилось, то наливай.

А я говорю:

– Нет, больше не буду.

Не забывайте, что мне четырнадцать лет. И некоторые игры уже стали опасными. Больше, впрочем, и вправду уже не лезло.

Белк бурчит, что в четырнадцать лет другой белк, взрослый, давал ему чашку Джек Дэниелся в день, и заставлял закусывать кашицей из строчёной рыбы. И ничего хуже он в жизни не ел. Рыба у нас, к слову сказать, есть. Если туда покрошить сушёный тост – получится то, что надо.

Но сами понимаете, что человек, только что навернувший мармеладный салат, к рыбе относится с брезгливым пренебрежением.

Белк тоже так считает. Он наворачивает ложками мармелад и запивает его прямо из бутылки.

– Тогда что делать? Квартиру, может, уберём?

Мне так хорошо смотреть на тающие под фонарём сугробы, что я даже не понимаю, шутка это или нет. Поднимаю глаза и вижу, что вроде не шутка. Белк навострил усы. Я вижу, что он действительно готов убрать под горячую руку квартиру.

– Что я, принцесса тебе диснеевская? – улыбаюсь я, вспоминая, кто ещё может задуматься об уборке квартиры на рождество. Отворачиваюсь к своему естественному телевизору – незанавешенному окошку. Но на улице никаких развлечений нет. Похоже, все разошлись по домам и там себе, втихаря, празднуют.