Щастье

скачать книгу бесплатно


Я рассказал всё как было, добавив только детали, которые, я знал, его позабавят.

– Скандальчик будет, – одним дыханием выговорил он. – Весёленький скандальчик. Подействует?

– Не знаю, – сказал я. – Она всё сделала как положено. Но проклинать должен умирающий.

– Может, она уже и померла.

– Ну с какой радости ей помирать?

– Простой бабе, может, и ни с какой. А у этой – психология.

– Значит, ты в это веришь?

Муха застенчиво улыбнулся.

– Кто же не верит в проклятие?

– А что это за «та пора»? – спросил я.

– Это тост, – удивился Муха. – Ты разве не знаешь?

– Я думал, ты знаешь, что это такое на самом деле.

Муха качнул головой, думая о другом.

– И ты сам ей всё объяснил?

– Как я мог не объяснить? Это мой бизнес.

Пока мы набирались и разговаривали в своём углу, в распивочной побывало множество народу. Место было дорогим и модным, сюда ходили все, кто мог себе это позволить. Разве что китайцы не ходили. Но китайцы не ходили вообще никуда. А анархисты ходили такой плотной компанией, что ни для кого другого не оставалось места. Четверг был их день, четверг. Но не каждый четверг. И даже не каждый чётный или нечётный или, допустим, третий четверг месяца. Муха высчитывал, но так и не смог составить алгоритма их посещений. Я предположил, что их, как пчёл или муравьев, собирает инстинкт. Муха стал изучать повадки насекомых. Это ни к чему не привело.

Через стол от нас сидели менты, все как на подбор: худые, жилистые, криворожие; рядом с нами – член профсоюза с девкой. По нашивкам я определил профсоюз: торговые работники. Девка была слишком неказистой для дорогой проститутки и слишком чистенькой – для дешёвой. Сколько я ни прислушивался, она молчала. И мужик молчал. (Вариант: всё-таки проститутка. Вариант: у них давно всё решено.) Они мирно, не торопясь, жрали. Молчание согласия это было или молчание ссоры? Обручальных колец нет, изобилия спиртного на столе нет, напряжения (радостного, угрюмого, взволнованного) нет, слов нет. Это был пазл, не складывающийся из перемешанных частиц двух разных картинок.

Жёвка под столом вздохнул, завозился, отряхиваясь, и полез наружу, цепляясь за стул, как потерпевший кораблекрушение – за прибрежный камень. Одной рукой, помогая, Муха ухватил его за шиворот, другой отчаянно замахал официанту.

– Прошу аттенции, – сказал Жёвка.

Муха обомлел.

– Чего?

– Ты же, типа, так говоришь, – испуганно заныл Жёвка.

– Ты, поц, сравнивать будешь?

– Говори, – сказал я.

– К тётке надо съездить, – прошептал Жёвка.

– Что так, соскучился? – буркнул Муха, щёлкая официанту пальцами и придвигая Жёвке тарелку.

– Тётка умирает, – Жёвка стал ныть тоном ниже. – Что ж я, значит, не увижу родную тётку перед смертью?

– Перед чьей смертью? – уточнил Муха. – Ты, Розенталь!

– Наследство будет, – шептал и канючил Жёвка, и его рука дрожала, спеша воткнуть вилку в бифштекс. – Телеграмма пришла.

– Что такое говорит этот поц? Он получит наследство?

– У тётки деньги и барахло! – взвизгнул учитель. – Она всю жизнь огород держала!

– Как же у такой героической тётки такой засранец племянник?

– Куда ехать? – спросил я.

Жёвка прожевал и снова поспешно набил рот. Муха потряс его за плечо.

– Ну?

– В Автово.

– В Автово! Это же край географии!

– Съездим, ребя, пожалуйста! Я вам отдам половину на двоих.

– Мы же твои друзья, – сказал я. – По трети каждому, так будет справедливо.

– Все равно самоубийство, – сказал Муха хмуро. – Ехать в Автово, без охраны, без карты – даже если не тронут, сколько времени уйдет, месяц, год? – Он посмотрел на меня. – У тебя была карта Города.

– Вот именно, – сказал я. – Карта Города.

У меня была карта, которой пользовались богатые: с отчётливым, до последнего проулка и проходного двора прорисованным центром. Всё, что находилось на нашем берегу, на этой карте было изображено метафорами поверх белого пространства. Например, на севере, там, где – предположительно – жили мы, было написано: Скифские Морозы. Там, где – предположительно – было Автово, картограф каллиграфически написал: Великая Степь. Между Морозами и Степью помещались Болота Мрака, Безводные Пески и Дикие Звери.

– Где это хотя бы примерно? – спросил Муха.

– По ту сторону Обводного.

И Муха, и Жёвка сжались, как будто само название хлестнуло их страхом. Обводный канал не представлялся богатым достаточно мощной естественной преградой, такой как Нева, и в стародавние времена там был построен Забор. Строили под патронажем Академии наук, тогда еще существовавшей. Учёные – это такие люди, которые, хотите вы того или нет, непременно что-нибудь изобретут и откроют. Строители Забора тоже изобрели – какие-то излучатели, какие-то поля высокого напряжения. Фольклор (единственное, что осталось от проекта) сохранил легенды о шедших в обе стороны взрывах, мутациях, зонах и подобном. Всё было сделано по науке, поэтому вышла такая дрянь. В городе объявили вне закона всех физиков, с Забором кое-как справились, но до сих пор (сколько же лет прошло? двести? триста?) это слово излучало сосредоточенное угрюмое зло. Анархисты как-то снарядили на Обводный экспедицию – и те, кто вернулся, перестали быть анархистами и записались в профсоюзы. По крайней мере, так рассказывали, когда я учился в школе.

– У тётки огород! Плантари, трафик, всё завязано! – крикнул Жёвка, превозмогая жадностью страх.

Волшебное слово «Огород» возымело действие. Муха – не настолько аморальный, чтобы презирать богатство, успех, достойную старость – из любой грязи благоговейно поднимал любую сплетню о людях, начавших с пары грядок и бодрой ногой шагнувших в нувориши. Кто-то допускался к объедкам со стола, а кто-то и к самому столу, но разве это было главное? Огород мог быть огромной плантацией в чужом краю или робкой делянкой на ближайшей окраине, но их владельцы одинаково расправляли плечи: хозяева весёлых пространств, засеянных коноплёй и маком, полей и полянок, на которых росли мечты и деньги. Золотые сны и настоящее золото.

– Всё на свете принадлежит кому-то другому, – заметил Муха. И вполпьяна, в шутку, не сомневаясь в том, что никуда не поедем, мы сели разрабатывать план путешествия.

3

В аптеке я купил презервативы и кокаин. Презервативы были презираемой слабостью. Считалось, что проще вылечить триппер. Считалось, что они снижают потенцию, годятся только педерастам, а баб, которые просят гондон, нужно бить. Женщина за прилавком смотрела на меня без улыбки. Я смотрел на её значок. От снайперов старались держаться подальше – дальше, чем от смерти. Я видел собак и кошек, на которых они тренировались, и людей, которых сделали. Смысл их выстрела был в том, чтобы искалечить без малейшей угрозы для жизни. Разных стадий паралич, слепота, глухота, идиотизм, потеря памяти, увечья почек и чего угодно – каких только чудес не делает одна маленькая пулька. Снайперы отлично знали анатомию, многие из них были практикующими врачами. Им всегда было, кого лечить, к тому же многие шли к ним лечиться из страха обрести могущественного врага. Заказы они брали через секретаря Лиги. Официально каждый из них имел право на три выстрела в год, и квоту старались не нарушать: по причине ли всеобщей ненависти, ждущей случая, когда снайперы оступятся, по соображениям ли гуманности или ради сохранения баланса. Только раз в жизни я работал на снайпера: он промахнулся, попал не туда, и заказ умер по дороге в больницу. Этот снайпер всё говорил со мной, всё не мог успокоиться, уверял, что попал куда надо. Я не виноват, что там патология внутренних органов! – повторял он, машинально нащупывая на собственном теле нужную точку. Ты же пойми, как я увижу патологию голым глазом? (Он прикрывал глаза ладонью, мотал головой.) Снайпер был молодой парень, хирург с будущим. Лига его не дисквалифицировала, но он уже не мог работать по-прежнему. Получая заказ, он старался с ним познакомиться, подобраться поближе и затащить в больницу на обследование. Многие снайперы-врачи, глядя на него, тихо, в глубокой, всем известной тайне старались выбирать заказ среди своих пациентов. Парню, о котором я рассказываю, пришлось в конце концов уйти из медицины; потом он вовсе пропал. Не думаю, что привидение до него добралось: от привидения я не оставил ничего, тонкий порошок. Здесь, в аптеке, глядя на яркий стальной значок (это была молния) продавщицы, я отчетливо вспомнил его Другую Сторону.

Это было утром. Вечером того же дня я шел по Большому проспекту П.С., и мраморно-гладкая плитка тротуара отражала мой шаг, пластаясь матовым маревом.

На Петроградской стороне селилась, чтобы перебеситься, молодость. Молодые богатые пижоны не отгораживались от центра, где жили их папы, мамы и другие родственники, и (как я вскоре выяснил, переходя Тучков мост, блокпост на котором был просто заброшен) не отгораживались от Васильевского, где жили их многочисленные приятели. Пижоны и молодые фарисеи охотно дружили. Пижоны угощали фарисеев хорошим вином, а фарисеи пижонов – застольными разговорами. Пижоны вводили в моду, в общий обиход, еду, одежду и песенки, фарисеи – стихи, словечки и девушек. Пижоны фарисеев подъёбывали, фарисеи читали пижонам морали. И те и другие обожали старые фильмы. И у тех, и у других существовал культ злых шуток, меткой издёвки. И те и другие занимались, по сути, культуртрегерством, то пустячными, то серьёзными, но всегда затейливыми взносами давая жить и дышать какому-то одному большому, сложно устроенному организму. Они капризничали, смеялись и находились в постоянной фронде по отношению к Городу, к папикам – профессорам и банкирам, – ко всему за пределами их нарядных улиц и нарядных страниц журнала «Сноб», авторы которого писали как жили: изящно, весело и коротко. Все они куда-то девались к тридцати годам.

Мой единственный здесь клиент Алекс (просто Алекс, потому что иначе он был бы Алекс Сидоров) продержался дольше остальных, год за годом обещая отцу, кладбищенскому королю, с сентября перебраться в Город и взяться за ум. Безропотно это выслушивая, а также оплачивая счета любимого старшего сына, отец потихоньку пристраивал к делам младшую дочь, которую Алекс за глаза и в глаза называл сучкой. «Сучка на всё лапку наложит, – жаловался он мне со смехом. – Папа кинется – на что я буду жить? На социальную гарантию?» И он подливал мне в бокальчик что-то неописуемое из антикварно красивой бутылки. «Бывает, – говорил я, – бывает». Алекс смеялся и смотрел сквозь меня, его уже не молодое большеносое лицо сияло то ли ужасом, то ли радостью отречения. Он определенно не хотел возвращаться.

У Алекса было настоящее и очень живучее привидение – хотя откуда оно взялось, не могли сказать ни он, ни я. «Наверное, я слишком агрессивно желаю сучке смерти, – размышлял он, поглядывая на меня и пожимая плечами. – Вот и воплотил фантом преждевременно. – (Алекс делал глубокий „пфуй!“) – Такое бывает?» «Чего только не бывает, – говорил я. – Но не такое».

Я прощаюсь с Алексом – я уже час как простился с Алексом – и иду через мост на В.О. Мост висит над водой, над водой. Вода течёт, как стихи, которые читал мне Алекс. Весенний закат бежит по небу. Я расстегиваю пальто, застегиваю пальто. Ещё холодно. Быстрые краски весны обогнали первый тёплый ветер.

Аристид Иванович весь был в чёрном: костюм, рубашка, галстук. Почернели даже его угрюмые глаза.

– Ничего страшного, – ответил он на мой взгляд, – просто я только что с похорон.

– Я вам нужен?

Он улыбнулся. Он улыбался, поджимая, а потом слегка выпячивая губы, складывавшиеся в засохший, уродливый бутон.

– Вся эта парапсихология – ерунда на палочке, – сказал он непререкаемо.

– И зачем вы тратите деньги на ерунду?

– Не скажу.

Я удовлетворился ответом. Старик потёр руки и тяжело, внушительно прошаркал к – как это назвать – секретеру, бюро, шкафчику: странное жёлто-розовое дерево, ящички, бронзовые штучки. Из ящичка появились деньги, из-за дверцы – бутылка и стаканы. Невесомые новенькие кредитки твёрдо, гладко легли мне в руку.

– Вообще-то ни за что я столько не беру.

– Это что, профессиональная этика?

– Нет, дисциплина. Чтобы не распускаться.

Мы сидим у окна, на круглом столике между нами только-только умещаются посуда и пепельница. Аристид Иванович поднимает руку. (Потом я видел это неоднократно: движение, которым смертельно уставший человек снимает очки.) Крутнувшись, очки замирают в пальцах, локоть замирает на краю стола. Старик к чему-то прислушивается.

– Всё ещё не верите в мертвых? – поддразнил я.

– Я слишком старый, чтобы во что-либо верить или не верить, – сказал он сердито и посмотрел так, что я поспешил кивнуть: «Старый, да, старый».

– В споре, – сказал он, – выигрывает не тот, кто прав, и не тот, кто громче кричит. Последнее слово всегда за тем, кому всё равно. Он один умеет ждать.

– А остальные это знают?

– А какая разница?

– Человек нуждается в подтверждении со стороны, – сказал я. – Как он будет знать, что выиграл, если ему никто об этом не скажет?

Аристид Иванович плеснул словами и по бокалам одновременно: ворчливый голос и ловкое уютное движение.

– Существует же логика, умение сопоставлять и анализировать.

– Таблица умножения – это ещё не вся мудрость мира.

Он досадливо перекосился.

– Жаль, что вы поняли меня именно так.

Снаружи по стеклу шуркнула обломившаяся ветка. Я обратил внимание на свежевымытый блеск стекла. Обратил внимание на чуть затхлый запах от книг и старых вещей. Во всём было что-то располагающее к дрёме, словно комнатка – дом, в который комнатка была впаяна – может быть, и весь остров, в почву которого дом когда-то врос, – покачнулись, как гамак, подвешенный в центре полуденного, пышущего жаром и спокойствием мира. Я подавил зевок.

– Как это происходит? – спросил старик просто.

– Я погружаюсь в черноту…

– Как перо в чернильницу, – задумчиво кивает он.

– Что?

– Вы пишете чернилами вашей фантазии по бумаге их страхов, вот чего.

Я ему улыбнулся.

– Фантазер, чтобы не сказать шарлатан?

– Если б речь шла о шарлатанстве, я бы так и сказал. Или вы думаете, что, прожив здесь восемьдесят лет, я не научился формулировать?

– Но вы могли и научиться смягчать формулировки.

– Сначала научишься смягчать, потом – лгать, потом – путаться в собственной лжи, – ехидно зачастил он. – Большое спасибо.

Он переводит дыхание, его серое лицо качается, как клочок тумана, глаза пропадают. Оттого, что мы сидим без света, может показаться, что мы ближе, чем есть. Бессмысленный разговор, имитирующий беседу друзей, топит нас в тёплой пресной воде слов – произнесённые либо непроизнесённые, они не сдвинут с места ни одну пылинку. Маленькие чёрные дыры ртов пульсируют вхолостую.

– Никогда не нужно лгать. Ложь растлевает вас и делает несчастным того, кому вы лжёте.

– То же самое можно сказать и о правде, – отозвался я. Я заметил, как (вспыхнула спичка) книги за его спиной блеснули, словно были из серебра. – Правда хороша для злых людей. Для тех, кто рад и всегда готов причинить боль. И я впервые слышу, чтобы ложью называли простую вежливость.

– А зачем быть вежливым?

– Побывайте у нас, и вы сами ответите на свой вопрос. – Я помолчал. – Могу устроить.

Он отмахнулся.

– Ещё чего! Следует держаться себе подобных и среди них же куражиться. В противном случае риск не оправдывается.

– У вас, вероятно, неплохо получается.

– О да! – он гордо, довольно то ли зашипел, то ли засмеялся. – У меня ужасная репутация, ужасная! Конечно, – он загрустил, поджался, – не такая, как раньше. Старость лишает многих удовольствий.

– А кто у вас умер?

В бледном взгляде (глаза снова стали видны, светлые на темнеющем фоне) быстро мелькнуло уважение.