Песнь расколотого мира

– Отец, я делаю то, что нужно, ты только все усложняешь, – Люциан устало провел рукой по лицу. – Будет лучше, если ты будешь дома… – он глубоко вздохнул. – А если с тобой что-то случится, я не успею прибежать! Ладно прибежать, где искать тебя? В садах? На водоемах? На фермах? Пока я буду бегать, ища тебя…

– До такого не дойдет, – отец мягко положил руку ему на плечо.

Люциан отвернулся, его плечи напряглись. Он что-то яростно рыкнул, явно ругаясь, но уже на том, другом, непонятном языке.

– Кха'шшш та'рок!

Слово прозвучало, как удар хлыста. После яростного, шипящего ругательства в комнате повисла тяжелая тишина. Люциан стоял, отвернувшись, его широкая спина напряженно вздымалась и опадала. Отец не отступил. Он лишь тяжело вздохнул, и в этом вздохе слышалась усталость и безграничная отцовская любовь.

– Не говори так, сынок, – тихо сказал он. – Это язык твоей матери. Не стоит использовать его в гневе.

Он обошел Люциана и заглянул ему в лицо. И тут, глядя сквозь щель, Елена заметила то, отец… был обычным человеком. На его висках не было рогов. На лице и руках, ни единой чешуйки. Просто пожилой мужчина с добрыми, обеспокоенными глазами и морщинами у рта. Елена озадаченно моргнула. Ее теория "ада" трещала по швам. Что обычный смертный делает в аду? И почему этот рогатый "черт" называет его отцом? И говорит с ним с такой… болезненной заботой? Все это не укладывалось в голове.

– Пойдем, – сказал отец, по-прежнему мягко. – Ты с дороги, устал, наверное. Я разогрею похлебку.

Люциан не ответил. Он просто прошел к стопке шкур, служившей кроватью, и сел, уронив голову на руки. Его гнев, казалось, иссяк, оставив после себя лишь глухую тоску. Отец подошел и сел рядом.

– Ты слишком много на себя берешь, сынок. Из-за меня, – сказал он, и в его голосе прозвучала горечь. – Если бы не моя упертость, мы бы давно жили в Гелиосе, и тебе не пришлось бы…

– Я делаю то, что должен, – глухо, не поднимая головы, прервал его Люциан. – И ты никуда не поедешь. Это твой дом. Тема закрыта.

Отец замолчал. Он лишь снова похлопал сына по могучему плечу, а затем медленно поднялся и направился к лестнице.

– Я все же разогрею похлебку, – сказал он уже со ступенек. – Тебе нужно поесть.

Тяжелые шаги отца затихли внизу. Люциан остался один в комнате, все в той же позе. Тишина давила. Елена, затаившаяся на чердаке, боялась пошевелиться. Сейчас она была заперта в доме наедине с этим… существом. Который, как оказалось, умел не только злиться, но и отчаянно, до боли любить своего отца. Это пугало еще больше, чем его рога и шрамы. Потому что это делало его слишком… человечным. Люциан встал и словно на автомате, подошел к маленькому медному зеркалу на стене. Он посмотрел на свое отражение долгим, тяжелым взглядом. В тусклом свете, пробивающемся сквозь щели в ставнях, его лицо было как у терзаемого с картины старого мастера, резкие скулы, волевой подбородок, глаза цвета меди. Но он, казалось, не видел этого. Его пальцы медленно потянулись к голове и коснулись одного из коротких, темных рогов, что изгибались у висков. Он провел по нему, от основания до острого кончика, и с тихим, полным досады звуком цыкнул языком. «Хм, не нравится? Интересно, почему.»

Он опустил голову, глядя на свои руки.

– Как всё надоело, – прошептал он в тишину комнаты.

Голос был тихим, почти беззвучным, но Елена на чердаке услышала каждое слово. И этот шепот, полный бесконечной, вселенской усталости, пронзил ее до глубины души. Она, сама не зная почему, вдруг поняла его. Не слова, а то, что стояло за ними. Усталость от борьбы, от необходимости быть сильным, от мира, который тебя не принимает.

«Понимаю тебя… Люциан», – подумала она, и в ее груди шевельнулось неожиданное, теплое сочувствие. И тут же она мысленно себя одернула. «Так! Елена! Окстись! – чуть не крикнула она сама себе. – Ты сейчас серьезно? Ты чёрту сочувствуешь! Существу с рогами и чешуей, Соберись, Адлер!»

Пока она вела эту бурную внутреннюю дискуссию, Люциан присел на корточки. Он что-то заметил на пыльном полу. Его рука медленно потянулась и подняла с досок… что-то длинное, тонкое, рыжее. Волосок. Ее волосок. Он удивленно разглядывал его, зажав между большим и указательным пальцами. Ярко-рыжий, почти огненный, он горел на фоне его смуглой кожи, как тонкая нить раскаленного металла. Затем он поднес его к лицу. И потянул носом воздух. Елена перестала дышать. Кровь отхлынула от ее лица, оставив после себя ледяную пустоту. «Бляяя! Надо оно мне было?! – пронеслось в ее голове паническим вихрем. – Распустила тут свои кудри, наследила! Он же сейчас по следу пойдет! Как зверь! Прошу тебя, не надо! Я же тебе только что сочувствовала! У нас же был момент!»

Люциан долго стоял, не двигаясь, глядя на волосок в своей руке. Его лицо было непроницаемым. О чем он думал? Понял ли он, что в его доме чужой? Елена уже готовилась к тому, что он сейчас поднимет голову и посмотрит прямо на нее, сквозь доски чердака. Но он этого не сделал. Он просто разжал пальцы, и рыжий волосок, подхваченный сквозняком, спланировал на пол. Люциан отряхнул руки, словно стряхивая с них пыль, развернулся и, не оглядываясь, спустился вниз. Елена лежала на чердаке, не смея пошевелиться, и слушала, как удаляется его сердце. Он не заметил? Или сделал вид, что не заметил? И что из этого было страшнее, она пока не знала.

Внизу, в мире живых, раздавались приглушенные звуки, тихий звон посуды, скрип стульев, размеренная, уже не враждебная беседа. Елена лежала на пыльных досках чердака, и каждый звук отдавался в ее пустом желудке мучительным спазмом. Ей хотелось есть. Ей отчаянно хотелось пить. Но сильнее всего, до унизительной боли внизу живота, ей хотелось в туалет.

«Вот она, ирония, – подумала она, глядя в непроглядную темноту. – Я пересекла вселенные, видела дракона, прячусь от рогатых гуманоидов… а умереть рискую от разрыва мочевого пузыря. Какая нелепая эпитафия получится.»

В ужасные рамки она себя поставила. Когда она сможет выбраться отсюда? Надежда была только на то, что они, как и те утренние садовники, уходят на работу с первыми лучами солнца. Главное дотерпеть. Дожить до утра.