Маленький человек, что же дальше?

– А рулет? – спрашивает Ягненок. – А жаркое?

– Водопровода на кухне тоже нет, – говорит он в отчаянии. – За водой придется ходить на кухню к госпоже Шарренхёфер.

– О боже!

С одной стороны, брак выглядит чрезвычайно просто: двое женятся и заводят детей. Они живут вместе, стараются быть как можно добрее друг к другу и стремятся двигаться вперед. Товарищество, любовь, дружелюбие, еда, питье, сон, работа, домашние дела, воскресный выезд, иногда кино вечером. И все. Но с другой стороны, вся эта история распадается на тысячу отдельных проблем. Брак, в первоначальном смысле отходит на второй план, он подразумевается как предпосылка, но вот что же делать с гусятницей? И стоит ли ему сегодня вечером сказать госпоже Шарренхёфер, чтобы она убрала часы из комнаты? Вот в чем дело.

Они оба смутно об этом догадываются. Но сейчас им не до этих проблем: все гусятницы позабыты, поскольку они поняли, что остались одни в купе. Угрюмый мужчина куда-то недавно вышел. Они даже не заметили, когда он исчез. Гусятница и настенные часы позабыты, они обнимаются, наслаждаясь друг другом, поезд гудит. Время от времени они останавливаются, а затем целуются с новой силой, пока поезд не замедляет свой ход: Духеров.

– О боже, уже приехали! – говорят оба.

Пиннеберг секретничает, а Ягненок разгадывает загадки.

– Я заказал машину, – говорит Пиннеберг спешно, – дорога к нам была бы слишком долгой для тебя.

– Но зачем? Мы же хотели экономить! В прошлое воскресенье мы ведь два часа шли пешком!

– Но все твои вещи…

– Их мог бы принести какой-нибудь носильщик. Или кто-то из твоего магазина. У вас же есть стажеры…

– Нет, нет, мне это не нравится, это будет выглядеть как…

– Ну, хорошо, – покорно соглашается Ягненок, – как скажешь.

– И еще кое-что, – тараторит, пока поезд тормозит. – Мы не должны выглядеть как муж и жена. Мы будем делать вид, что просто знакомы.

– Но почему? – удивленно спрашивает Ягненок. – Мы ведь совершенно официально женаты!

– Знаешь, – объясняет он смущенно, – это из-за людей. Мы же не разослали приглашения, ничего не объявляли. И если они нас так увидят, они могут обидеться, правда?

– Я этого не понимаю, – недоумевает Ягненок. – Ты должен мне это еще раз объяснить. Почему люди могут обидеться на то, что мы женаты?

– Я тебе потом объясню. Не сейчас. Сейчас нам нужно… Ты возьмешь свой чемодан? Пожалуйста, веди себя немного отчужденно.

Ягненок больше ничего не говорит, а только смотрит на своего мужа с сомнением. Он проявляет совершенную вежливость, помогает своей жене выйти из вагона, смущенно улыбаясь:

– Итак, это главный вокзал Духерова. Здесь еще есть узкоколейка до Марксфельда. Пожалуйста, сюда.

По лестнице он спускается с платформы, однако он идет слишком быстро для заботливого мужа – даже для мужа, который заказал машину, чтобы его жене не было тяжело идти. Он держится впереди на два-три шага. Они выходят через боковую дверь, там уже ожидает такси с поднятым верхом.

Шофер говорит:

– Добрый день, господин Пиннеберг. Добрый день, милая леди.

Пиннеберг торопливо бормочет:

– Одну минуту, пожалуйста. Проходи, садись. Я тем временем позабочусь о багаже. – И уходит.

Ягненок стоит и смотрит на площадь вокзала с его маленькими двухэтажными домиками. Прямо напротив находится привокзальный отель.

– Здесь магазин Кляйнхольца? – спрашивает она шофера.

– Где работает господин Пиннеберг? Нет, милая леди, мы проедем мимо него позже. Это прямо на рыночной площади, рядом с ратушей.

– Слушайте, – говорит Ягненок. – Не можем ли мы опустить верх у машины? Сегодня такой прекрасный день.

– Извините, милая леди, – качает головой шофер. – Господин Пиннеберг заказал закрытую машину. Обычно в такую погоду я, конечно, езжу в открытой.

– Ну, хорошо, – неохотно соглашается Ягненок, – раз уж так сказал господин Пиннеберг. – И садится в машину.

Она наблюдает за тем, как Пиннеберг идет за носильщиком, который тащит чемодан, тюфяк и ящик на тележке. Вот уже пять минут, как она смотрит на своего мужа другими глазами, она замечает, что у него правая рука в кармане брюк. Обычно он так не делает – он вообще так никогда не делал. Но сейчас он почему-то прячет руку в кармане…

Затем они трогаются с места.

– Итак. – Он смущенно смеется. – Теперь ты увидишь весь Духеров целиком. Духеров – это на самом деле одна длинная улица.

– Ага, – отвечает она, – ты еще хотел объяснить мне, почему люди могут обидеться.

– Потом, все потом, – говорит он. – Сейчас не самое удачное время об этом говорить. Нас ждет ужасно долгая дорога.

– Ну, тогда потом, – говорит она и тоже замолкает.

Но снова ей что-то бросается в глаза: он весь съежился, если кто-то случайно заглянет в машину, его точно не узнают.

– Вот и твой магазин, – говорит она. – Эмиль Кляйнхольц. Зерно, корма и удобрения. Картошка оптом и в розницу. – Я могла бы покупать у тебя картошку.

– Нет, нет, – говорит он торопливо. – Это старая вывеска. У нас больше нет картошки в розницу.

– Жаль, – говорит она. – Мне бы понравилось, если бы я пришла к тебе в магазин и купила десять фунтов картошки. Я бы даже не притворялась замужней.

– Да, жаль, – соглашается он. – Это было бы очень мило.

Она энергично стучит носком обуви по полу и возмущенно вздыхает, но больше ничего не говорит. Позже она задумчиво спрашивает:

– У нас тут есть вода?

– Для чего? – осторожно спрашивает он.

– Ну, чтобы купаться! Что значит «для чего»? – нетерпеливо отвечает Ягненок.

– Да, здесь можно купаться, – отвечает он.

И они продолжают ехать, вскоре выезжая с главной дороги.

– Полевая улица, – читает Ягненок. Отдельные дома, везде сады. – Слушай, здесь очень красиво, – говорит она с радостью. – Так много цветов!

Автомобиль буквально подпрыгивает.

– Теперь мы в Зеленом конце, – говорит он.

– В Зеленом конце?

– Да, наша улица называется Зеленый конец.

– Это улица?! Я уж думала, что шофер заблудился.

Слева огороженное колючей проволокой пастбище с парой коров и одной лошадью. Справа поле, где цветет красный клевер.

– Открой же окно! – просит она.

– Мы уже на месте.

И пастбище и равнина закончились. Здесь город поставил свой последний памятник – и какой! Узкий и высокий дом мастера-каменщика Мотеса стоит в низине, коричнево-желтый, оштукатуренный только спереди, боковые стены обветшали и нуждаются в ремонте.

– Красивым его не назовешь, – смотрит на него Ягненок снизу вверх.

– Но внутри действительно уютно, – подбадривает он ее.

– Так давай зайдем внутрь, – говорит она. – Малышу здесь понравится, так здорово.

Пиннеберг и шофер берутся за корзины, Ягненок берет коробку из-под яиц, шофер объясняет:

– Тюфяк я принесу позже.

На первом этаже, где находится магазин, пахнет сыром и сырой картошкой, на втором этаже снова нестерпимо пахнет сыром, его запах сбивает с ног, он царит и на третьем этаже, а прямо под крышей снова пахнет картошкой, затхло и влажно.

– Что это такое, объясни, пожалуйста! Почему пропал запах сыра?

Но Пиннеберг уже открывает дверь.

– Давай сразу пойдем в комнату?

Они проходят через маленькую прихожую – она действительно очень маленькая – справа стоит гардероб, а слева – сундук. Мужчины с корзиной едва ли могут пройти.

– Ну, вот! – торжественно Пиннеберг и распахивает дверь.

Ягненок переступает порог.

– О боже, – говорит она растерянно. – Что здесь?..

Она роняет все, что держала в руках, на обитый плюшем диван – под ящиком из-под яиц скрипят пружины – и бежит к окну; в длинной комнате четыре больших светлых окна, она распахивает одно из них и смотрит наружу.

Внизу находится улица, разбитая полевыми дорогами с песчаными колеями, поросшими травой, лебедой и чертополохом. А дальше клеверное поле – теперь она чувствует его запах, – ничто не пахнет так прекрасно, как цветущий клевер, на который целый день светило солнце.

К полю клевера примыкают и другие поля, желтые и зеленые, некоторые из них уже скошены. А далее глубокие зеленые полосы – луга, – между ивами, ольхой и тополями течет Штрела, узкая речка.

«К моему дому, – думает Ягненок. – Она течет к моему дому, где я трудилась и мучилась и была совершенно одна. Везде одни стены, камни… А здесь все так просторно».

И теперь она вдруг замечает рядом своего милого мужа, который уже разделался с шофером и постельным мешком; теперь его лицо беззаботно и сияет от счастья.

Она говорит ему:

– Посмотри на все это! Здесь вполне можно жить…

Она протягивает ему правую руку, и он берет ее своей левой.

– Какое чудесное лето! – восклицает она и описывает свободной рукой полукруг.

– Видишь вон ту колею? Это узкоколейка до Максфельде, – говорит он.

Внизу появляется шофер. Он, вероятно, был в магазине, потому что салютует им бутылкой пива. Мужчина тщательно вытирает горлышко ладонью, откидывает голову назад, кричит:

– Ваше здоровье! – И пьет.

– На здоровье! – кричит Пиннеберг и отпускает руку Ягненка.

– Ну, – говорит Ягненок, – а теперь давай посмотрим на эту комнату ужасов.

Конечно, это что-то странное: ты только что смотрел на простор полей и видишь комнату, в которой… Ну, учитывая, что Ягненок действительно не избалована, она лишь однажды видела в витрине на Майнцерштрассе простую дешевую мебель. Но это…

– Пожалуйста, мальчик мой, – говорит она. – Возьми меня за руку и веди. Я боюсь, что что-то уроню или застряну и тут уж ни взад, ни вперед.

– Ну, не так уж здесь и плохо, – говорит он немного обиженно. – Я думаю, здесь очень уютный уголок.

– Да, уютный, – говорит она. – Но скажи мне ради бога, что это все такое? Нет, не говори ни слова. Мы должны подойти ближе, я должна сама это рассмотреть.

Они отправляются в путь, но комната узкая, и им приходится идти друг за другом, Ягненок не отпускает своего Ганнеса. Итак, комната похожа на ущелье, бесконечно длинное, словно русло ручья. И пока четыре пятых этого ущелья полностью заполнены мягкой мебелью, ореховыми столами, витринами, трюмо, жардиньеркой, этажерками и большой клеткой для попугая (без попугая), в последней пятой части стоят только две кровати и умывальник. Но именно то, как разделены четвертая и пятая части комнаты, привлекает Ягненка. Жилая и спальная части разделены не с помощью гипсокартонной стены, не занавеской, не ширмой. Скорее, с помощью реек сделано нечто вроде решетки, подобной шпалере для виноградной лозы от пола до потолка с аркой для прохода. И эти рейки не просто гладкие и деревянные, а красиво покрытые коричневым ореховым лаком, каждая с пятью параллельными бороздками. И чтобы решетка не выглядела так голо, в нее вплетены цветы – цветы из бумаги и ткани – розы, нарциссы и букетики фиалок. А еще зеленые бумажные гирлянды, которые знакомы им с пивных фестивалей.

– О боже! – говорит Ягненок и садится. Она садится там же, где стоит, не опасаясь, что упадет, – повсюду что-то есть, везде что-то находится, и она тут же упирается в плетеный стул для пианино из черного дерева, стоящий одиноко, без самого пианино.

Пиннеберг молча стоит рядом. Он не знает, что сказать. Ему на самом деле все было довольно ясно еще в момент, когда он снимал эту комнатушку, и шпалера тогда показалась ему довольно забавной.

Вдруг глаза Ягненка начинают искриться, ее ноги снова обретают силу, она встает, подходит к цветочной решетке и проводит пальцем по одной из реек. На рейке, как уже было сказано, есть бороздки, гребни и выемки, и Ягненок смотрит на свой палец.

– Вот! – говорит она и показывает юноше палец. Палец серый.

– Ну, немного пыльно, – говорит он осторожно.

– Немного! – Ягненок смотрит на него горящими глазами. – Ты же наймешь для меня служанку, да? Служанка должна убираться здесь минимум пять часов в день.

– Но почему? Зачем?

– А кто же должен это убирать, скажи? Эти девяносто три предмета мебели со своими выемками и ручками и колоннами и раковинами… Ну да, конечно, я могла бы и сама это сделать, хотя такой ерундой заниматься – просто грех… С одной только шпалерой в одиночку я буду возиться по три часа в день. И потом эти бумажные цветы…

Она щелкает пальцем по розочке – цветок падает на пол, и за ней в солнечном свете танцуют миллионы серых пылинок.

– Ты наймешь мне служанку, да? – спрашивает Ягненок, сейчас совсем не похожая на ягненка.

– Может, достаточно будет прибираться раз в неделю?

– Какая чушь! И вот здесь должен расти Малыш? Да он себе все ручки и ножки отобьет об эту ужасную мебель!

– К тому времени, возможно, у нас будет квартира.

– К тому времени! А кто будет тут зимой топить? Под самой крышей! Две наружные стены! Четыре окна! Каждый день полцентнера брикетов угля, иначе умрешь от холода!

– Да, знаешь, – говорит он несколько обиженно, – меблированная комната, конечно, никогда не будет такой, как своя квартира.

– Это я знаю. Сам скажи, как тебе тут? Тебе тут нравится? Ты бы хотел здесь жить? Представь себе, ты приходишь домой и боишься в сторону ступить, да еще повсюду кружевные салфетки. Ай! Так я и думала, они на булавках!

– Но мы не найдем ничего лучше.

– Я найду, уж не переживай. Когда мы сможем отказаться от комнаты?

– Первого сентября, но…

– А съехать когда?

– Тридцатого сентября, но…

– Полтора месяца, боже мой, – стонет она. – Что ж, я потерплю, ничего. Только бедняжку Малыша жалко, придется ему вместе со мной все это пережить. А я-то думала, мы с ним так хорошо гулять будем! Не тут-то было. Придется мне тут убираться.

– Но мы не можем так сразу отказаться!

– Конечно можем. Лучше всего прямо сейчас, сегодня, в эту самую минуту! – Она стоит, полная решимости, вся раскрасневшаяся, с вызывающим видом, глаза сверкают, голова запрокинута назад.

Пиннеберг медленно говорит:

– Знаешь, Ягненок, я тебя себе совсем иначе представлял. Гораздо мягче…

Она смеется, бросается к нему и проводит рукой по его волосам.

– Конечно, я совсем не такая, как ты думал, я знаю. Неужели ты думал, что я сделана из сахарной ваты? Я ведь начала работать, еще когда училась в школе! Да еще с таким-то братом, отцом, начальником и сослуживцами!

– Да, знаешь… – говорит он задумчиво.

Часы – знаменитые стеклянные часы на каминной полке между фигуркой Амура и стеклянной иволгой – спешно бьют семь раз.

– Вперед, мальчик мой! Нам еще нужно спуститься в магазин, купить продуктов к ужину и что-нибудь на завтра. Теперь мне действительно интересно взглянуть на так называемую кухню!

Пиннеберги наносят визит, льются слезы, бьют помолвочные часы.

Закончился ужин. Ужин, который был куплен, приготовлен, оживлен разговором и наполнен планами совершенно изменившегося Ягненка. На столе был хлеб, мясное ассорти, а также чай. Пиннеберг, конечно, больше любил пиво, но Ягненок объяснила:

– Во-первых, чай дешевле. А во-вторых, для Малыша пиво совсем не годится. До родов мы не выпьем ни капли алкоголя. И вообще…

«Мы», – подумал Пиннеберг с грустью, но спросил лишь:

– Что вообще?

– И вообще, это мы только сегодня вечером так щедро угощаемся. Минимум дважды в неделю будут только жареный картофель и хлеб с маргарином. Хорошее масло – может быть, по воскресеньям. В маргарине ведь тоже есть витамины.

– Но не те же самые, что в масле, – осторожно возражает Пиннеберг.

– Хорошо, либо мы хотим копить дальше и продвигаться вперед, либо нам постепенно придется использовать сбережения.

– Нет, нет, – спешит сказать он.

– Так, а теперь убираем со стола, – командует Ягненок. – Посуду я вымою завтра утром. А потом я соберу часть вещей, и мы посетим госпожу Шарренхёфер. Это будет кстати.

– Ты действительно хочешь отказаться сразу же, в первый вечер?

– Сразу. Она должна знать об этом. Кстати, она могла бы давно навестить нас сама.

На кухне, которая на самом деле представляет собой просто чулан с газовой плитой, Ягненок говорит еще раз:

– В конце концов, шесть недель тоже быстро пролетят.

Вернувшись в комнату, она начинает суетиться. Она снимает все покрывала и салфетки и аккуратно складывает их.

– Быстрее, мальчик мой, принеси блюдце из кухни, я соберу булавки. Пусть не думает, будто мы хотим их украсть.

Наконец она берет охапку покрывал и еще раз оглядывается:

– А ты бери часы, милый.

Он все еще сомневается:

– Уверена?

– Ты берешь часы. Я пойду первой и открою тебе двери.

Она действительно идет первой, совершенно без страха, сначала через маленький коридор, затем в комнату, похожую на чулан, с метлой и всяким хламом, потом через кухню…

– Видишь, мальчик мой, вот это кухня! А сюда мне разрешено только за водой ходить!

…затем через спальню, длинное узкое помещение, только с двумя кроватями…

– Неужели она оставила кровать своего покойного мужа? Хорошо, что нам в ней не спать.

…и затем в маленькую комнату, почти полностью темную, так как единственное окно занавешено толстыми плюшевыми портьерами.

Фрау Пиннеберг останавливается в дверях. Неуверенно говорит в темноту:

– Добрый вечер. Мы просто хотели поздороваться.

– Минутку, – хнычет хозяйка. – Одну минутку. Я сейчас включу свет.

За спиной Ягненка возится Пиннеберг, она слышит, как драгоценные часы тихо звенят. Он, вероятно, старается поскорее от них избавиться.

«Все мужчины трусы», – думает Ягненок.

– Сейчас я включу свет, – говорит жалобный голос из того же угла. – Вы пришли меня навестить, молодые люди? Я только немного приведу себя в порядок, я всегда немного плачу по вечерам…

– Да? – спрашивает Ягненок. – Знаете, если мы мешаем… Мы просто хотели…

– Нет-нет, я сейчас зажгу свет. Оставайтесь, молодые люди. Я обязательно расскажу вам, почему я плакала, вот только включу свет…

И вдруг действительно становится светло, если, по мнению старухи Шарренхёфер, это можно назвать светом: тусклая лампочка прямо под потолком, смутный полумрак между бархатом и плюшем, в нем все бледное, мертвенно-серое. И в темноте стоит большая костлявая женщина, свинцового цвета, с красноватым длинным носом, заплаканными глазами, с тонкими, белесо-серыми волосами, в сером платье из шерсти альпаки.

– Молодые люди, – говорит она и протягивает Ягненку влажную костлявую руку. – У меня гости! Молодые люди!

Ягненок крепко прижимает к себе сверток с одеялом. Лишь бы старуха не увидела его своими мутными заплаканными глазами! Хорошо, что Ганнес избавился от своих часов, может быть, их можно будет забрать позже, незаметно. Все мужество вмиг покинуло Ягненка.

– Но мы действительно не хотели вам мешать, – говорит Ягненок.

– Как вы можете мешать? Ко мне никто больше не приходит. Да, конечно, пока мой чудесный муж был еще жив… Но его, к сожалению, больше с нами нет.

– Он был сильно болен? – спрашивает Ягненок и пугается своего глупого вопроса.

Но старуха этого даже не слышит.

– Смотрите! – говорит она. – Молодые люди, у нас перед войной было хорошо даже с нашими пятьюдесятью тысячами марок. А теперь все деньги кончились. Как же могут закончиться деньги? – спрашивает она с тревогой.

– Разве старуха может столько потратить? – изумленно шепчет Ягненок.

– Инфляция, – так же шепотом отзывается Пиннеберг.

– Не может быть, чтобы все кончилось, – говорит вдова, будто ничего не слыша. – Я всегда все записывала, а теперь вот сижу, считаю. Вот: один фунт масла – три тысячи марок… Может ли фунт масла стоить три тысячи марок?

– При инфляции… – начинает также Ягненок.

– Я скажу вам. Я теперь знаю, что мои деньги украли. Кто-то, кто жил здесь на квартире, украл их у меня. Я сижу и думаю: кто это был? Но я не могу запомнить имена, и столько людей здесь жило с тех пор, как началась война. Я сижу, размышляю. Он мне еще вспомнится, он был очень умный, и я не заметила, что он подделал мою бухгалтерскую книгу. Из трех сделал три тысячи, я этого не заметила.

Ягненок в отчаянии смотрит на Пиннеберга. Пиннеберг не поднимает головы.

– Пятьдесят тысяч… как можно потратить все пятьдесят тысяч? Я сидела здесь, считала, что я купила за эти годы, с тех пор как моего мужа нет, чулки и несколько рубашек – у меня было хорошее приданое, мне не нужно много, все записано. Никаких пятидесяти тысяч, говорю вам…

– Но ведь была же девальвация, – делает новую попытку Ягненок.

– У меня их украли, – говорит старая женщина жалобно, и светлые слезы легко текут из ее глаз. – Я хочу показать вам книги… я сейчас это заметила, цифры стали совсем другие, очень много нулей.

Она встает и идет к столу, где лежат бухгалтерские книги.

– В этом и правда нет необходимости, – говорят Пиннеберг и Ягненок.

В этот момент случается вот что: часы, которые Пиннеберг оставил у двери в старухину спальню, начинают звонко бить девять часов.

Старуха застывает на полпути. Подняв голову, она вглядывается в темноту, прислушивается с полуоткрытым ртом и дрожащей губой.

– Что это? – встревоженно спрашивает она.

Ягненок хватает Пиннеберга за руку.

– Это часы, подаренные мне мужем в честь помолвки. Они же стояли в другой комнате?

Часы перестают бить.

– Мы хотели вас попросить, фрау Шарренхёфер… – начинает Ягненок.

Но старуха уже не слышит – возможно, она вообще никогда не обращает внимания на то, что говорят другие. Она открывает дверь: там стоят часы, их видно даже при таком тусклом свете.

– Молодые люди вернули мне мои часы, – шепчет она. – Помолвочные часы моего мужа. Молодым людям у меня не нравится. Они тоже не останутся со мной. Никто не остается…

И как только она это сказала, часы снова начали бить, еще быстрее, еще звонче, почти как стекло, удар за ударом, десять раз, пятнадцать раз, двадцать раз, тридцать раз…

– Это от переноски. Их нельзя двигать, – шепчет Пиннеберг.

– О боже, пойдем скорее! – умоляет Ягненок.

Они встают. Но в дверях стоит старуха, не давая пройти, смотрит на часы.

– Они бьют, – шепчет она. – Бьют без остановки. А потом они больше не будут бить никогда. Я слышу их в последний раз. Все уходит от меня. Деньги тоже пропали. Когда часы били, я всегда думала: еще мой муж слышал их…

Часы наконец умолкли.

– Простите, фрау Шарренхёфер, мне очень жаль, что я тронула ваши часы. Я виновата, – всхлипывает Ягненок. – Только я…

– Идите, молодые люди, идите. Так и должно быть. Спокойной ночи, молодые люди.

Оба проходят мимо, испуганно, робко, как дети.

Вдруг старуха четко и громко кричит:

– Не забудьте в понедельник зарегистрироваться в полиции! Иначе у меня будут неприятности.

Завеса тайны приподнимается. Бергман и Кляйнхольц. Почему Пиннеберг не может быть женат.

Они не совсем поняли, как попали в свою комнату через все эти темные переполненные вещами помещения, держась за руки, как испуганные дети. Теперь они стоят в своей комнатушке, такой жуткой, рядом друг с другом, в темноте. Кажется, что свет противится им, как будто он может стать таким же мрачным, как тусклый свет у старой женщины по соседству.

– Это было ужасно, – говорит Ягненок, глубоко вздыхая.

– Да, – отвечает он. И через некоторое время снова продолжает: – Да. Она сошла с ума, Ягненок, от горя… из-за своих денег.

– Да это так. А я… – оба все еще стоят, держась за руки в темноте… – а я должна целый день быть здесь одна в квартире, и она в любой момент может ко мне зайти. Нет! Нет! Нет!

– Успокойся, Ягненочек. На днях она была совсем другой. Возможно, это было всего лишь один раз.

– Молодые люди… – повторяет Ягненок. – Она говорит так противно, как будто мы чего-то еще не знаем. Мальчик мой, я не хочу стать такой же, как она! Ну, я ведь не стану такой?! Мне страшно.

– Но ты же Ягненок, – говорит он и обнимает ее. Она такая беспомощная, такая маленькая, и она ищет у него защиты. – Ты же Ягненок и останешься Ягненком, как ты можешь стать такой, как старуха Шарренхёфер?

– Правда? И для нашего Малыша тоже нехорошо, если я буду здесь жить. Он не должен пугаться, его мама всегда должна быть веселой, чтобы он тоже был веселым.

– Да, да, – говорит он, поглаживая ее и укачивая. – Все наладится, все устроится.

– Ты всегда так говоришь. Но ты не обещаешь мне, что мы съедем. Пообещай, прошу!

– А разве мы сможем? Разве у нас есть деньги на то, чтобы платить за две квартиры полтора месяца?

– Ах, деньги! – говорит она. – Разве я должна волноваться, разве Малыш должен переживать из-за денег?

– Да, ах, эти деньги, – передразнивает он. – Эти проклятые деньги. Эти милые деньги.

Он баюкает ее в своих руках. Он неожиданно чувствует себя умным и взрослым – то, что раньше имело значение, теперь уже совсем неважно. Он может быть честным:

– У меня нет особых талантов, Ягненок, – говорит он. – Думаю, я не смогу добиться успеха. Нам всегда придется бороться за деньги.