Маленький человек, что же дальше?

– Что? – спрашивает Пиннеберг.

Ягненок повязывает фартук и начинает помогать матери на кухне.

Фрау Мюршель сердито говорит:

– Где опять пропадает этот негодник? Все оладьи остынут.

– Сверхурочные, – лаконично отвечает господин Мюршель. И подмигивает Пиннебергу. – Вы тоже иногда работаете сверхурочно, не правда ли?

– Да, – отвечает Пиннеберг. – Довольно часто.

– Но без оплаты?

– К сожалению. Шеф говорит…

Господина Мюршеля не интересует, что говорит его шеф.

– Видите ли, поэтому мне рабочий для моей дочери был бы предпочтительнее: когда мой Карл работает сверхурочно, ему за это платят.

– Господин Кляйнхольц говорит… – вновь пытается Пиннеберг.

– Что говорят работодатели, молодой человек, – объясняет господин Мюршель, – мы давно знаем. Это нас не интересует. Нас интересует то, что они делают. У вас же есть коллективный договор, а?

– Уверен, что есть… – говорит Пиннеберг.

– Вера – это дело религии, с этим рабочему не по пути. Разумеется, есть. И там написано, что сверхурочные должны оплачиваться. Зачем же мне зять, которому их не платят?

Пиннеберг пожимает плечами.

– Потому что вы не организованы, вы, служащие, – объясняет ему господин Мюршель. – Потому что у вас нет единства, никакой солидарности. Поэтому с вами делают что хотят.

– Я организован, – говорит Пиннеберг угрюмо. – Я в профсоюзе.

– Эмма! Мама! Наш молодой человек в профсоюзе? Кто бы мог подумать! Такой модный – и в профсоюзе! – Господин Мюршель наклонил голову и рассматривает своего будущего зятя, прищурившись. – Как называется ваш профсоюз, юноша? Давайте выкладывайте!

– Германский профсоюз служащих, – говорит Пиннеберг и все больше раздражается.

Долговязый господин чуть ли не съеживается от смеха.

– ГэПэЭс! Мама, Эмма, держите меня, наш юноша Глупец Первого Сорта, он называет это профсоюзом! Они же желтые, на двух стульях усидеть хотят! О боже, дети, смех же, да и только…

– Ну, позвольте, – говорит Пиннеберг сердито. – Мы не желтая организация! Мы не финансируемся работодателями. Мы сами платим свои взносы.

– Большим шишкам! Желтым бонзам! Что ж, Эмма, жениха ты выбрала подходящего. Настоящий гэпээсовец! Настоящий глупец! Крахмальный воротничок!

Пиннеберг с надеждой смотрит на Ягненка, но она не обращает на него внимания. Возможно, она к этому привыкла – если она не обращает внимания на такое, ему только хуже.

– Служащий, когда я слышу нечто подобное, – говорит Мюршель, – думаю, что вы считаете себя лучше нас, рабочих.

– Я так не думаю.

– Нет, вы именно так думаете. И знаете, почему вы так думаете? Потому что вы позволяете своему работодателю задерживать зарплату не на неделю, а на целый месяц. Потому что вы делаете сверхурочную работу бесплатно, потому что вы соглашаетесь на зарплату ниже тарифной, потому что вы никогда не устраиваете забастовки, потому что вы настоящие штрейкбрехеры…[1]

– Дело не только в деньгах, – говорит Пиннеберг. – Мы ведь думаем иначе, чем большинство рабочих, у нас другие потребности…

– Думаете иначе, – усмехается господин Мюршель, – думаете иначе… Но вы думаете точно так же, как пролетарий…

– Это не так, – говорит Пиннеберг, – я, например…

– Вы, например, – господин Мюршель насмешливо прищуривается, – вы, например, получили аванс?

– Как так? – спрашивает Пиннеберг, смущаясь. – Аванс?

– Ну да, аванс, – еще больше усмехается отец Мюршель. – Аванс, у Эммы. Не очень-то прилично, господин служащий. Весьма пролетарская привычка…

– Я… – лепечет Пиннеберг и краснеет, ему хочется громко хлопнуть дверью и закричать: «О, да пошли вы к черту!»

Но фрау Мюршель резко говорит:

– Замолчи, отец, надоел ты со своей болтовней! Это дело уже решено, и тебя оно не касается.

– Вот и Карл пришел, – восклицает Ягненок, услышав, как захлопнулась входная дверь.

– Так подавай еду, женщина, – говорит господин Мюршель. – И все-таки я прав, зять, спросите у своего пастора – это неприлично…

В кухню заходит молодой человек, но молодость – это лишь обозначение возраста, он выглядит совершенно не молодым, еще более желтым и желчным, чем отец Мюршель. Он буркнул:

– Добрый вечер. – Не обращая никакого внимания на гостя, снял куртку и жилет, затем рубашку.

Пиннеберг смотрит на него с нарастающим изумлением.

– Сверхурочно работал? – спрашивает старик.

Карл Мюршель лишь что-то бурчит в ответ.

– Хватит уже валять дурака, Карл, – говорит госпожа Мюршель. – Садись есть.

Но Карл уже включил воду в кране и начинает очень тщательно мыть руки. Он голый по пояс, Пиннеберг немного смущается из-за Ягненка, но ей это кажется совершенно нормальным.

Для Пиннеберга здесь многое кажется ненормальным. Уродливые глиняные тарелки с черными пятнами, полусырые картофельные оладьи с привкусом лука, кислые огурцы, теплое бутылочное пиво, приготовленное только для мужчин, плюс эта безрадостная кухня и моющийся в раковине Карл…

Карл садится за стол и угрюмо говорит:

– Неужто пиво?

– Это жених Эммы, – объясняет госпожа Мюршель. – Они скоро поженятся.

– Захомутала все-таки, – говорит Карл. – Ну да, буржуй. Пролетарий для нее недостаточно хорош.

– Вот видишь, – довольно улыбается отец Мюршель.

– Ты бы лучше деньги зарабатывал, а не рот открывал, – шипит фрау Мюршель.

– Что значит «видишь»? – говорит Карл с желчью своему отцу. – Настоящий буржуй мне всегда милее ваших социал-фашистов.

– Социал-фашисты, – сердито отвечает старик. – И кто же из нас фашист, ты, советский мальчишка?!

– Ну конечно, – говорит Карл, – вы, герои броненосных крейсеров…

Пиннеберг слушает их ругань с определенным удовлетворением. То, чем старик попрекал его, вернулось к нему же с процентами. Только картофельные оладьи от этого не становились лучше.

Да, не самое приятное знакомство. Совсем не так он представлял себе свою помолвку.

Ночной разговор о любви и деньгах.

Пиннеберг пропустил свой поезд, решив, что он может уехать и в четыре утра. Даже в этом случае он успеет на работу.

Они с Ягненком сидели в темной кухне. В чулане спал отец, в другой комнате – фрау Мюршель. Карл ушел на собрание КПГ.

Они придвинули два кухонных стула друг к другу и уселись спиной к остывшей плите. Дверь на маленький кухонный балкон открыта, ветер тихо колышет занавеску над дверью.

На улице – над жарким двором, где звучит радио, – ночное небо, темное, с очень бледными звездами.

– Я бы хотел, – говорит Пиннеберг тихо и сжимает руку Ягненка, – чтобы у нас было немного красивее. Знаешь… – он пытается описать это, – у нас должно быть светло и белые занавески, и все всегда до ужаса чисто.

– Я понимаю, – говорит Ягненок, – тебе, наверное, тяжело у нас, к этому ты не привык.

– Но я не это имел в виду, Ягненочек.

– Да. Да. Почему ты не можешь это сказать? Это ведь действительно тяжело. То, что Карл с отцом постоянно ссорятся, – это плохо. И то, что отец с матерью всегда ругаются, тоже плохо. И то, что они всегда пытаются обмануть мать с деньгами на продукты и что мать обманывает их с едой… все это плохо.

– Но почему они такие? У вас в семье три человека зарабатывают, должно же все быть хорошо.

Ягненок не отвечает ему.

– Мне ведь здесь не место, – говорит она вместо этого. – Я всегда была Золушкой. Когда отец и Карл приходят домой, у них рабочий день заканчивается. А я начинаю мыть посуду, гладить, шить и штопать носки. Ах, дело не в этом, – восклицает она, – это можно было бы делать с удовольствием. Но то, что все это воспринимается как должное и что за это меня толкают и щиплют… я никогда не слышу ни одного доброго слова, и Карл делает вид, будто это он меня кормит, потому что платит больше за еду, чем я… Я ведь не зарабатываю много – сколько сейчас зарабатывает продавщица?

– Скоро все это закончится, – говорит Пиннеберг. – Совсем скоро.

– Дело не в этом, – стонет она в отчаянии, – дело не в этом. Но, знаешь, мальчик мой, они всегда по-настоящему презирали меня, «ты глупая», говорили они мне. Да, я не так умна. Я многого не понимаю. И притом я некрасивая…

– Но ты красивая!

– Ты ведь первый, кто мне это говорит. Когда мы ходили на танцы, я всегда оставалась сидеть за столиком одна. А когда мама говорила Карлу, чтобы он позвал своих друзей, он отвечал: кто будет танцевать с такой козой? Правда, ты первый…

Необычное чувство охватывает Пиннеберга. «Правда, – думает он, – ей не стоит так говорить. Я всегда думал, что она красивая. А может быть, она вовсе и не красивая…»

Но Ягненок продолжает:

– Слушай, мальчик мой, я совсем не хочу тебе жаловаться. Я просто хочу сказать тебе один-единственный раз, чтобы ты знал: я им не принадлежу, я принадлежу только тебе. Только тебе одному. И что я тебе ужасно благодарна, не только за Малыша, но и за то, что ты женишься на Золушке.

– Милая, – прошептал он. – Милая ты моя…

– Нет, не сейчас. И раз ты говоришь, что хочешь, чтобы у нас всегда было светло и чисто, ты должен понимать, что я никогда толком не училась готовить. И если я что-то буду делать неправильно, ты должен мне об этом сказать… И я никогда, никогда не буду тебя обманывать…

– Не переживай, Ягненок, все в порядке…

– И мы никогда-никогда не будем ссориться. О боже, мальчик мой, как счастливы мы будем вдвоем, я и ты. А потом втроем, с Малышом.

– А если это будет девочка?

– Это будет мальчик, говорю тебе, маленький сладкий Малыш.

Через некоторое время они вышли на балкон. Да, небо над крышами, в котором тонут яркие звезды, прекрасно. Они стоят некоторое время молча, обнимаясь, положив друг другу головы на плечи. После они возвращаются на эту бренную землю с тесным двором, множеством ярких оконных квадратов и квакающим джазом.

– Мы тоже купим радио? – спрашивает он вдруг.

– Да, конечно. Знаешь, мне не будет так одиноко, когда ты будешь на работе. Но это потом. Нам еще нужно много всего купить!

– Точно, – отвечает он.

Тишина.

– Мальчик мой, – тихо начинает Ягненок. – Мне нужно тебя кое о чем спросить.

– Ну? – говорит он неуверенно.

– Только не сердись!

– Хорошо, – отвечает он.

– Тебе удалось что-то накопить?

Пауза.

– Немного, – отвечает он, колеблясь. – А тебе?

– Тоже немного. – И совсем быстро: – Но только совсем-совсем-совсем чуть-чуть.

– Скажи сколько, – говорит он.

– Нет, скажи ты сначала, – отвечает она.

– Я… – начинает он и замолкает.

– Ну, скажи уже! – просит она.

– Это действительно совсем немного, может быть, даже меньше, чем у тебя.

– Наверняка нет.

– Да. Наверняка.

Пауза. Долгая пауза.

– Спроси меня, – просит он.

– Итак, – говорит она и глубоко вдыхает. – Это больше, чем…

Она резко замолкает.

– Больше, чем что? – спрашивает он.

– Ой! – хихикает Ягненок. – Мне стыдно! У меня сто тридцать марок.

Он гордо и медленно говорит:

– Четыреста семьдесят.

– О, отлично! – говорит Ягненок. – Это как раз шестьсот марок. Мальчик мой, это же целая куча денег!

– Ну… – бормочет он. – Я не считаю, что это много. Но холостяцкая жизнь ужасно дорога.

– А я из своих ста двадцати марок зарплаты должна была отдать семьдесят марок за еду и жилье.

– Долго же ты копила, – говорит он.

– Ужасно долго, – отвечает она. – Все никак не получалось.

Пауза.

– Не думаю, что мы сразу найдем квартиру в Духерове, – говорит он.

– Тогда нам придется снять комнату, желательно с какой-никакой мебелью.

– Тогда мы сможем больше сэкономить на нашей мебели.

– Но я думаю, что комната с мебелью выйдет дороже.

– Ну, давай посчитаем, – предлагает он.

– Да. Мы должны рассчитать, как мы будем справляться. Мы будем считать, как будто ничего не скопили.

– Да, мы не должны трогать эти деньги, пусть копятся дальше. Итак, сто восемьдесят марок зарплаты…

– Женатым ты будешь получать больше.

– Ну, так-то да, но я даже не знаю… – Он очень смутился. – Согласно договору, может быть, но мой начальник такой странный…

– На твоем месте я бы не стала обращать внимания на его странности.

– Ягненок, давай сначала посчитаем исходя из ста восьмидесяти. Если будет больше, то так даже лучше, но пока что это все, что у нас есть.

– Хорошо, – соглашается она. – Так, сначала вычеты.

– Да, – говорит он. – С этим ничего не поделаешь. Налог – шесть марок – и страховка по безработице – две марки семьдесят. Касса взаимопомощи – четыре марки. Больничная касса – пять сорок. Профсоюз – четыре пятьдесят…

– Ну, твой профсоюз – это же лишнее…

Пиннеберг нетерпеливо обрывает:

– Давай не будем об этом. Я уже наслушался об этом от твоего отца.

– Хорошо, – говорит Ягненок, – итого двадцать две шестьдесят вычетов. Тебе не нужен проездной?

– Слава богу, нет.

– Остается, значит, сто пятьдесят семь марок. Сколько стоит аренда?

– Да я не знаю. Комната и кухня с мебелью, наверняка около сорока марок.

– Скажем, сорок пять, – считает Ягненок. – Остается сто двенадцать марок и сорок пфеннигов. Как ты думаешь, сколько нам нужно на еду?

– Тебе лучше знать.

– Мама всегда говорит, что в день на каждого ей нужно полторы марки.

– Это девяносто марок в месяц, – говорит он.

– Тогда остается еще двадцать две марки и сорок пфеннигов, – говорит она.

Они смотрят друг на друга. Ягненок быстро говорит:

– А мы ведь еще не посчитали отопление и газ… И свет. И почтовые расходы. Одежду, обувь и даже стирку… И еще нужно иногда покупать новую посуду…

И он говорит:

– И еще хочется иногда сходить в кино. И в воскресенье выбраться куда-нибудь. И сигарету я тоже люблю покурить.

– А мы ведь еще и хотим что-то отложить.

– Хотя бы по двадцать марок в месяц.

– Тридцать.

– Но как?

– Давай пересчитаем еще раз.

– Сумма вряд ли изменится.

– И дешевле нам не найти ни комнаты, ни кухни.

– Может быть, марок на пять дешевле получится.

– Ну ладно, посмотрим. Газету ведь тоже иногда хочется почитать.

– Конечно. Мы можем сэкономить только на еде, ну хорошо, может быть, десять марок.

Они снова смотрят друг на друга.

– Тогда мы все равно не укладываемся. И о накопительстве тоже не может быть и речи.

– Милый, – говорит она с тревогой, – разве ты всегда должен носить глаженую одежду? Я не могу сама ее гладить…

– Да, это требование начальника. Гладить рубашку стоит шестьдесят пфеннигов, а воротничок – десять пфеннигов.

– Это еще пять марок в месяц, – считает она.

– И подметки на обувь.

– Да, это тоже, да. Это тоже ужасно дорого.

Пауза.

– Итак, давай еще раз посчитаем.

Спустя некоторое время:

– Итак, мы снова вычтем десять марок из еды. Но дешевле семидесяти не получится.

– Как же живут остальные?

– Я тоже не знаю. Ужасно много людей живут на совсем другие деньги…

– Я этого не понимаю.

– Что-то здесь не так. Давай посчитаем еще раз.

Они считают и считают, но не приходят к другому результату. Они смотрят друг на друга снова.

– Знаешь, – говорит вдруг Ягненок, – если я выйду замуж, я ведь смогу получать пособие по безработице…

– О, здорово! – говорит он. – Это точно не меньше ста двадцати марок.

– А твоя мама, – спрашивает она. – Ты никогда не рассказывал мне о ней.

– Там нечего рассказывать, – говорит он коротко, – я никогда ей не пишу.

– Так, – говорит она. – Ну, тогда…

Снова тишина.

Они не могут сдвинуться с мертвой точки, поэтому снова выходят на балкон. Во дворе почти стемнело, и город затих. Вдалеке слышны гудки автомобилей.

Он задумывается:

– Стрижка стоит пфеннигов восемьдесят.

– О, перестань, – просит она. – Если другие могут так жить, то и у нас получится. Все будет в порядке.

– Послушай внимательно, Ягненочек, – говорит он. – Я не хочу выдавать тебе деньги на домашние расходы. В начале месяца мы будем складывать все деньги в одну общую копилку, и каждый будет брать из нее столько, сколько нужно.

– Хорошо, – говорит она. – У меня даже есть для этого симпатичная копилка, из керамики, синего цвета. Я тебе ее покажу. А потом мы будем ужасно экономными. Может быть, я даже научусь гладить рубашки.

– Пятипфенниговые сигареты тоже ерунда, – говорит он. – Есть вполне приличные за три.

– О боже, мальчик мой, – вскрикивает Ягненок, – мы совершенно забыли про Малыша! Он ведь тоже стоит денег!

Пиннеберг размышляет:

– И во сколько же обойдется такой маленький ребенок? Есть, конечно, пособие для рожавших и пособие по уходу за ребенком, и налогов мы тоже будем платить меньше… Мне всегда казалось, что первые годы ребенок вообще ничего не стоит.

– Я не знаю, – говорит она с сомнением.

В дверях появляется белая фигура.

– Вы не хотите наконец-то лечь спать? – спрашивает фрау Мюршель. – Вы можете поспать еще три часа.

– Да, мама, – говорит Ягненок.

– Постель расстелена, – говорит старуха. – Я сегодня посплю с отцом. Карл ночевать не придет. Возьми его с собой, своего… – дверь захлопывается, и остается неясным, кого именно…

– Но мне действительно не хотелось бы… – говорит Пиннеберг несколько обиженно. – У твоих родителей не очень-то приятно…

– О боже, мальчик мой, – смеется она. – Кажется, Карл прав, ты буржуй…

– Ни капли! – протестует он. – Если это не помешает твоим родителям. – Он снова колеблется. – И если доктор Сезам ошибся… У меня с собой ничего нет.

– Тогда пойдем присядем на кухне, – предлагает она. – У меня уже все тело ломит.

– Хорошо-хорошо, Ягненочек, идем, – говорит он с раскаянием.

– Но зачем, если ты не хочешь?

– Я баран, Ягненочек! Просто баран!

– Ну вот, – говорит она. – Значит, мы подходим друг другу.

– Это мы еще посмотрим, – отвечает он.

Часть первая

В маленьком городе

Брак начинается со свадебного путешествия, но нужна ли нам гусятница?

Поезд, который в 14 часов 10 минут в эту августовскую субботу отправляется в Духеров, в своем купе для некурящих в вагоне третьего класса перевозит господина и госпожу Пиннеберг, а в багажном вагоне – «совершенно огромную» корзину для белья с вещами Эммы, мешок с постельным бельем – но только для ее кровати, – «о своей кровати он сам позаботится, какое нам дело до этого?» – и коробку из-под яиц, в которую аккуратно уложен фарфор.

Поезд стремительно покидает город Плац, на вокзале никого, последние пригородные дома остаются позади, теперь начинаются поля. Еще немного он едет вдоль сверкающего берега Штрелы, а затем вдоль железной дороги остается только березовый лес.

В купе, кроме них, сидит только угрюмый мужчина, который не может решить, чем ему заняться: читать газету, рассматривать пейзаж или наблюдать за молодой парочкой. Он неожиданно переходит от одного занятия к другому, и каждый раз, когда они уверены, что предугадали его действия, он вновь передумывает.

Пиннеберг демонстративно кладет правую руку на колено Ягненка. Кольцо приятно поблескивает на его безымянном пальце. В любом случае то, что видит этот мрачный господин, совершенно законно. Но сейчас тот, как назло, смотрит не на кольцо, а на пейзаж за окном.

– Красивое кольцо, – довольно говорит Пиннеберг. – Совсем не видно, что оно лишь позолоченное.

– Знаешь, такое странное чувство от этого кольца… Я постоянно чувствую его на пальце и от этого постоянно на него смотрю.

– Ты просто еще не привыкла. Те, кто давно в браке, вообще его не чувствуют. Даже потерять могут и вообще не заметить этого.

– Этого со мной не случится, – возмущается Ягненок. – Я буду его чувствовать везде и всегда.

– Я тоже, – объявляет Пиннеберг. – Оно напоминает мне о тебе.

– А мне о тебе!

Они наклоняются друг к другу все ближе и ближе. И отстраняются – странный мужчина вновь смотрит прямо на них без смущения.

– Он точно не из Духерова, – шепчет Пиннеберг, – иначе я бы его узнал.

– Ты что, всех там знаешь?

– Что касается тех, кто может быть интересен, конечно. Когда я раньше продавал одежду у Бергмана, то познакомился со многими.

– Почему ты тогда уволился? Это же твоя специальность.

– Поссорился с начальником, – коротко отвечает Пиннеберг.

Ягненок хочет расспрашивать его и дальше – она чувствует, что здесь кроется бездна, но предпочитает промолчать. Теперь, когда они официально поженились, у них есть время.

Он, похоже, тоже только что об этом подумал:

– Твоя мама, должно быть, давно дома, – говорит он.

– Да, – отвечает она. – Мама сердится, поэтому она и не пошла нас провожать. «Дрянь, а не свадьба», – сказала она, когда мы выходили из ЗАГСа.

– Значит, сэкономит деньги. Терпеть не могу все эти праздные посиделки с сальными шуточками.

– Конечно, – говорит Ягненок. – Но маму это бы позабавило.

– Мы не для того поженились, чтобы твою маму развлекать, – говорит он сдержанно.

Пауза.

– Слушай, – снова начинает Ягненок, – мне ужасно интересно, как выглядит квартира.

– Ну что ж, надеюсь, она тебе понравится. В Духерове не такой большой выбор.

– Ну же, Ганнес, опиши ее мне еще раз.

– Красивое место, – говорит он и рассказывает то, что уже не раз говорил: – Я уже говорил, что она находится на самой окраине. Можно сказать, на природе.

– Это мне как раз и нравится.

– Это настоящий многоквартирный дом. Каменщик Мотес построил его там, надеясь, что и другие тоже потянутся, застроят эту территорию позже. Но никто больше там не построился.

– Почему?

– Не знаю. Людям могло показаться, что место слишком глухое – двадцать минут от города, далековато, да и мощеной дороги нет.

– Так, теперь о квартире, – напоминает она ему.

– Да, так вот, мы живем на самом верху, у вдовы Шарренхёфер.

– Какая она?

– О боже, ну что я могу сказать… Она живет очень скромно, хотя бывало и лучше, но инфляция… В общем, она мне много жаловалась…

– О боже!

– Она же не будет всегда жаловаться. И вообще, может, мы не будем заводить новых знакомств? Мы ведь с тобой не очень разговорчивые. Нам не нужно общаться с другими людьми. Нам и друг друга достаточно.

– Конечно. Но если она будет навязчивой?

– Не думаю. Она достойная пожилая дама, совершенно седая. И она ужасно боится за свои вещи, так как это память о ее покойной матери, и мы должны всегда осторожно садиться на диван, потому что пружины в нем старые, хоть и рабочие, но могут и не выдержать.

– Запомнить бы, – говорит Ягненок с тревогой. – Когда я радуюсь или грущу или я вдруг захочу заплакать, то не смогу думать о старых, но все еще рабочих пружинах.

– Тебе придется держать это в голове, – говорит Пиннеберг строго. – Ты просто обязана. А часы под стеклянным колпаком на комоде нельзя заводить ни тебе, ни мне, это она делает сама.

– Ну пусть сама и заводит свои старые противные часы. Я не хочу в своей квартире часов, которые не могу заводить.

– Все будет не так уж плохо. В конце концов, мы можем сказать, что их бой нам мешает.

– Сегодня же вечером и скажем! Я не знаю, может, такие особенные часы нужно заводить ночью. Так что скажи уже, наконец, как это: поднимаешься по лестнице, и там дверь в коридор. А потом…

– Потом идет прихожая, она у нас общая. А слева первая дверь – это наша кухня. То есть настоящей кухней ее не назовешь, конечно, – раньше это была просто мансарда, но там есть газовая плита…

– С двумя конфорками, – добавляет Ягненок грустно. – Как мне с этим справляться, ума не приложу. На двух конфорках ведь невозможно приготовить еду. У мамы их четыре.

– Но и с двумя вполне возможно.

– Ну, мальчик мой, послушай…

– У нас будет вполне простая пища, для этого хватит двух конфорок.

– Разумеется. Но ты же хочешь суп: первая кастрюля. А потом мясо: вторая кастрюля. И овощи: третья кастрюля. И картошка: четвертая кастрюля. Если я буду разогревать две кастрюли на двух конфорках, остальные две к тому времени остынут. Не так ли?!

– Да, – говорит он задумчиво. – Я тогда даже не знаю…

И вдруг, совершенно испугавшись:

– Но тогда тебе нужно купить четыре кастрюли!

– Да, нужно, – говорит она гордо. – И это еще не все. Мне нужна еще гусятница.

– О боже, а я купил только одну кастрюлю!

Ягненок непоколебима.

– Тогда нам придется купить еще три.

– Но это же не по средствам, снова придется использовать сбережения!

– Не беспокойся, мальчик мой, это не слишком большой удар по нашему бюджету. Что нужно, то нужно – а четыре кастрюли нам нужны.

– Я не думал, что так будет, – говорит он грустно. – Я думал, мы будем экономить, а теперь сразу начинаем тратить деньги.

– А если это необходимо?!

– Гусятница совершенно лишняя, – говорит он взволнованно. – Я никогда не ем тушеное. Никогда! Никогда! Из-за какого-то кусочка тушеного мяса покупать целую гусятницу! Никогда!