Научите своих детей

Но однажды, перед тем, как усесться на своё привычное место, девочка (да, она, оказалось, выглядела невероятно молодо, на лет 16-17) решилась пройти по воображаемому кругу, огибающему всю территорию аллей, предоставленных для прогулок.

Тогда я, хоть и не обладающий стопроцентным зрением, сумел рассмотреть в ней нечто такое, что в последующем не позволяло уводить взгляд от её спины, плеч и волос – я следил за ней постоянно, лишь бы увидеть её особенную красоту. Не знаю, можно ли это назвать нежностью, особо не разбираюсь в категориях комплиментов, но её худощавое, обнажающее скулы и лоб лицо в совокупности с пухлыми, розовыми губами представляло собой самую настоящую нежность, в том бедном виде, в котором она есть у каждого человека.

Я влюбился. Наверное, на тот момент я думал именно так, потому с таким рвением ждал того момента, когда меня тоже выпустят погулять со всеми.

Её красота, в свою очередь, родила внутри меня надежду на то, что нахождение здесь будет не таким болезненным, каким были предыдущие больницы. Более того, я был готов терпеть абсолютно все уколы, абсолютно все позывы организма заснуть – лишь бы наблюдать за ней снова и снова.

Она сама по себе была очень худая – та мужская пижама, которую она напялила будто на палку мешок, висела на ней, скрывая её маленькие размеры. Эта золотоволосая девочка всегда держала свои руки согнутыми перед собой, пряча ладони под куртку в полоску.

Девушка прогуливалась быстрыми шагами, держа взгляд строго перед собой, не обращая ни на что минимального внимания своих глаз, будто боялась, что за каждый сторонний от её курса взгляд будет сопровождён жесточайшим наказанием. Её тапочки забавно шлёпали по брусчатке – так не ходил никто из местных обитателей.

Наконец, меня тоже выпустили к ней. Но только этому освобождению предшествовала маленькая встреча с моим лечащим врачом.

Меня, по обыкновению, вывел санитар – сначала из палаты моей закрытой палаты, затем из небольшого, комбинированного такими же помещениями стационара, после чего мы побрели через весь корпус.

Привёл меня он в небольшой, абсолютно безжизненный, видимо, не обжитый никем кабинет – площадью примерно пять на десять – где у окна, кстати, не ограниченного решётками, стоял стол, за которым сидел молодой мужчина, лет тридцати-тридцати пяти. Аккуратно подстриженный – полубокс, также аккуратно побрит. Физически не очень крепкий, как и я.

Он качался из стороны в сторону на стуле и что-то заинтересованно читал. В тот момент, когда мы зашли, он почти не повёл бровью, однако едкий зелёный цвет халата санитара всё-таки заставил обратить на себя внимание.

– Спасибо, Аврелио! – сказал он с итальянским акцентом. – Позволь нам остаться.

Подчинённый вышел, оставив меня у двери. До стола было полноценных шагов пять – в стаканах для канцтоваров стояли ножницы, несколько ручек, канцелярский нож. Но какие у меня были бы шансы?

– Присаживайся, – сказал мне врач, указав на стул подле стола.

Я послушно присел, всё осматривая стол.

– Что думаешь? – Мужик отложил чтиво. – Есть ли у тебя возможность сбежать?

Он попал, вероятно провоцируя меня на это.

– Не стоит, Карл.

Доктор привстал и через весь стол протянул мне свою руку:

– Меня зовут Чейл, доктор Чейл Трамбл. Я – твой лечащий врач.

Меня это удивило, но я протянул ему свою влажную и трясущуюся руку.

Чейл сел обратно, вернувшись к медкарте, моей медкарте.

– Ты поступил к нам из Уитни.. Можешь ответить на вопрос – какое сегодня число?

Я, осознав что не знаю ни даты, ни месяца – могу лишь судить о тёплой летней погоде, рефлекторно стал выискивать глазами календарь. Увы, не нашёл.

– Я тебя понял. А год какой, ты знаешь?

– Девяносто шестой?

– Девяносто седьмой. – Он разочарованно поправил меня. – Четырнадцатое июня тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Мне было нечего сказать – я совершенно опешил от узнанного.

– Ничего страшного, ты побывал, можно сказать, в аду – и неплохо выглядишь для сбежавшего оттуда, – он, ухмыляясь, рассмеялся. – Какие-то жалобы у тебя есть? Может, тошнота, головные боли..

– Да – я хотел бы гулять, как все остальные.

Трамбл опустил взгляд, натягивая улыбку.

– Гулять так гулять, в этим проблем у тебя не будет. Но прежде мы с тобой побеседуем.

– Что вы хотите? – Не знаю почему, но в разговоре я принял агрессивную позу.

Он поднял глаза и посмотрел на меня.

– Я наслышан о тебе, Карл. То, что ты попал сюда, в дом Оррегана, было лишь моей инициативой – в первую очередь, ты должен быть мне благодарен – именно я вытащил тебя из Уитни.

Мне совершенно не понравился этот тон – будто за мою голову была выдана плата, и теперь я пожизненно обязан своему хозяину.

– И что?

– Мне кажется, мы не враги – я лишь просто объясняю тебе ситуацию происходящего…

– Мы клоните к тому, что я вам что-то должен?

Моя злоба борола усталость, мне уже хотелось выйти оттуда, перестать разговаривать с этим человеком.

– Карл, ты знаешь, что для тебя требовали смертную казнь?

Тут я остановился, пристально взглянув на доктора – он не казался мне лжецом.

– Почему?

– Ты наверняка помнишь, что ситуация вокруг произошедшего с тобой инцидента была широко разглашена – более того, на некоторое время ты стал героем газет и телеэфиров – весь этот ажиотаж был вызван ненавистью к тебе, и к тому, что ты сделал.

Он замолчал, продолжив через секунд двадцать.

– Я не знаю, что произошло четырнадцатого сентября девяносто второго года, и не могу рассуждать о том, виновен ты или нет, потому как мне, человеку, смотрящему на весь мир скептически, не до конца знающему все детали следствия, и я имею право сомневаться..

– Что вы имеете ввиду? Вы думаете, я могу быть невиновен?

– А ты что думаешь? – задал он встречный вопрос.

Затем он стопку газет, раскинув их по столу передо мной – каждая лицевая сторона этого бумажного мусора была разными способами, но занята мною – будь то фотография, мелкое упоминание или целый заголовок – везде был форс дела, по которому я проходил главным и единственным подозреваемым.

– Я не виновен, – сказал я вслух, но будто говорил сам себе. – Это не я сделал!

– Расскажи мне, Карл, что случилось. Расскажи, почему тебя теперь девяносто девять из ста жителей северной части Америки считают убийцей?

– Я не убивал Алису!

Я с криком приподнялся со стула.

– Алису?

Я опешил.

– Ты назвал миссис Дойл Алисой? – Трамбл взялся за подбородок. – Насколько вы были близки с ней?

В какой-то момент я понял, что он пытается меня спровоцировать – но ради чего?

– Естественно были близки – ведь я ходил к ней на консультации.

Осознав намерения Чейла, я присел обратно на стул и спокойным, размеренным голосом объяснил ему всё то, что повторял себе многократно – а именно содержание того дня, конечно, без закрытой памятью частью моей судьбы.

Трамбл заинтересованно наблюдал за мной, не перебивая и выслушивая всё то, что я говорил. После моего окончания он начал задавать точные, неприятные вопросы:

– Слушай, Карл.. Могу ли я предположить, что ты был влюблён в миссис Дойл?

Я застопорился с ответом, однако медлить было нельзя.

– Она нравилась мне как собеседник, как человек, которому я мог выговориться..

И в этот момент Чейл поднялся над столом, оперев руки на его края:

– Так каким образом экспертиза выявила факт изнасилования?

Я молчал. Я будто предавал сам себя.

– Не знаю..

– Что ты скрываешь, Карл?

Трамбл гнул ту же точку зрения, что и все остальные.

– Как давно ты хотел её?

В тот момент я так хотел закричать о том, что я спал, и не раз, с Алисой – но не мог. Потому я просто смотрел злобным взглядом на человека напротив, больше мне ничего не оставалось.

– Молчишь значит.

Он опустился обратно на стул.

– Почему бы не попробовать рассказать мне правду?

И в тот момент я взорвался – не помню, что произошло, но очнулся я уже у себя в палате, туго привязанный к своей койке – и с дикой головной болью.

Мне тогда приснился ужасный сон – естественно, не помню всех обстоятельств, но самое страшное, отчего даже сейчас дрожат колени – я убил человека. Как это произошло я тоже не знаю, но с орудием в руках, незнакомым пистолетом, я был пойман за руку сотрудником милиции (это действо происходило в России) при нарушении правила перехода улицы, по-просту я перебежал дорогу в неположенном месте. И вот этот доблестный слуга народа хватает меня, мальца, за предплечье, со словами «Идем в отделение, опишем протокол нарушения!». И в последний момент я проснулся.

Через пару дней, очередных, обычных дней моего заключения, ко мне в палату явился санитар и снова отвёл меня к доктору Трамблу.

Чейл, улыбаясь, встретил меня с «распростёртыми» объятиями – он явно был рад меня видеть.

– Карл, надеюсь наша сегодняшняя встреча не явит нам обоим прошлое недопонимание.

Я нахмурился.

– Извини, что пришлось так поступить.. Ты не оставлял выбора. Когда ты схватился за карандаш..

«Стоп! Ножницы? Ножницы я не брал!» Я сильно нахмурился, и это, вероятно, было моей ошибкой.

– Что такое, Карл?

Трамбл пододвинулся в мою сторону, облокотившись уже на пустой стол без опасных предметов.

– Ты не помнишь этого?

Он будто видел меня насквозь.

– Ты действительно не помнишь, как напал на меня?

Я неуверенно кивнул, осознав, что скрывать данное нет смысла.

Чейл развёл руками:

– Так это должно нам всё объяснять, Карл.

Следующие слова дока поразили меня до такой степени, что я представил – а что, если я и есть убийца?

– Только что ты осознал, что часть твоей жизни может происходить, течь, мимо тебя самого, ведь так?

Я слушал его и с ужасом понимал, что он объективен.

– Вспомни то, что произошло четыре дня назад. Ты помнишь, как началось наше противоречие?

– Да, – обречённо ответил я.

– Последнее, что ты помнишь?..

– Как кричу.. не соглашаюсь с вами.

– А что дальше?

– Дальше я вижу сон..

– Какой?

– Страшный. Кошмар.

Не знаю, стоило ли рассказывать ему тот сон, но я проговорил его содержание, и это погрузило комнату нашего «свидания» в тишину на минут пять.

– Вероятно, ты очень шокирован тем, что сейчас узнал, – Чейл потёр подбородок. Но сейчас мы оба пришли к тому, что имеем. Я понял твою проблему. Думаю, нам стоит подумать об этом.

– Я очень не хочу об этом думать.

– Твоё расстройство понятно мне. Слушай, мне действительно жаль, что всё именно так..

Он замолчал, после чего выдал нереальные слова поддержки, которые так нужны были мне в тот момент:

– Карл, я так надеялся, что ты убил миссис Дойл осознанно, – он опустил глаза и снова поднял. – Теперь я понимаю, что всё, что ты пережил – не твоя вина. Ты не виноват. Не виноват полностью. Чёрт, послушай – я разрешу перевести тебя в общий стационар, разрешу прогулки – через пару дней, пока я всё обдумаю, мы с тобой увидимся.

Меня вернули к себе в палату, откуда через десяток-другой минут провели в неограниченный одной лишь мягкой комнатой вакуум, несколько отличающийся от тех, в которых я успел побывать.

Во-первых, стационар не был мрачным, серым – повсюду красовались пускай не профессионалами деланые, но масштабные, «душевные» композиции самых разных мотивов. В каждой палате были цветные коврики. Стены – тёплых оттенков.

Во-вторых, в стационаре были как мужчины, так и женщины. Было чудно после стольких лет скитаний по психушкам видеть около себя женскую фигуру в пижаме. Тем не менее, они обладали такими же особенностями, что и мужская половина.

В-третьих, у пациентов было больше свободы – они могли слушать музыку, смотреть телевизор, играть во всевозможные настольные игры. Обстановка позволяла воссоздать нечто похожее, возможно напоминающее им дом.

Здесь не пахло жестокостью. Здесь стоял нежный запах цветов. И кормили там намного лучше.

Я везде искал глазами её – но моей среброволосой любви здесь не было. Я с нетерпением ждал прогулки.

И вот санитар, в чистом белоснежном халате, на весь стационар кричит своим громким голосом о том, что пора собираться на прогулку.

Я оторвался от зеркала и побежал в сторону выхода, скучковавшись среди собравшихся зевак. Нас вывели.

Почуяв свежий воздух, я вдохнул его, наполняя свою хилую грудь драгоценным кислородом. Я наконец почувствовал тепло солнца. Я был счастлив. Если бы не одна мысль – я теперь убийца.

Слова дока уничтожили во мне себя, потому как я не знал больше, как доверять себе. Если бы не Сью, я бы сошёл с ума.

Моя девочка сидела на своём привычном месте, у ограды, по обратную сторону которой красовался небольшой горный обрыв, а далее за ним – река, холмы зелени. Я вспомнил Россию.

Я сел подле неё. Она не замечала моего присутствия. Мы молчали минут десять, после чего я, испытывая неудержимый интерес к её голосу, произнёс вслух:

– Здесь очень красиво.

Она молчала дальше. Я подумал уже, что дело в моём дрожащем непонятно от чего голосе.

– Давно ты здесь?

Я всё ещё не смел смотреть на неё, тогда как она вскоре стала пристально осматривать меня с головы до ног:

– А ты? – спросила она звонко, чётко, забыв ответить сама.

– Вторую неделю.

Я посмотрел на неё – светло-голубые глаза её, грубое остриженные под каре волосы, бледная кожа. До сих пор с аппетитом и восторгом вспоминаю как она выглядела.

– Уже не помню, сколько я здесь.

Я ужаснулся, вспомнив, что она тоже пациент. За что она здесь?

Переждав пару минут, я осмелился спросить её имя:

– Сьюзан. – Она, не отрываясь, глядела вдаль.

– Я – Карл.

Мне было боязно протягивать ей руку, однако она меня очень удивила, протянув мне свою и добавив:

– Я тебя знаю.

«Откуда?» – спросил ты сам себя, и Сью будто прочитала мои мысли.

– Тебя знает вся Канада.

Она сделала такое унылое лицо, и не знаю, от произнесённой ей фразы или выделанной гримасы ли мне стало так не по себе. Значит, она знала, почему я здесь.

Мне пришлось замолчать. Сью тоже ничего не говорила, однако через минуту всё-таки решила прервать тишину:

– Не расстраивайся, ты не один такой.

– Какой? – сию минуту спросил я.

– Ты не первый и не последний человек, который грешил убийством. – Она повернулся ко мне своё лицо и сверкнула глазами.

Стой дневник, мне очень тяжело переносить это заново.

С её слов я окончательно убедился в том, что убил Алису. Неужели мой страх признать себя виновным в смерти двух человек был вызван боязнью презрения? Впервые за долгое время я встретил того, кто не шугался меня, однако знал, в чём меня обвиняют. И это одно из качеств, за которые я испытывал к Сью нереальное притяжение.

Я сам удивляюсь, как мне легко даётся осознавать всё происходящее – как я определяю, в чём заключается проблема.. Ты сам в шоке, не правда ли? В частности, с того дня эта боязнь ушла – теперь мне было абсолютно наплевать на отношение других людей ко мне.

Они обусловлены страхом – никто не хотел бы оказаться на месте миссис Дойл и мистера Хьюза. Никто. Поэтому беззащитные людишки, зная тебя, будут с тобой вежливы, однако в голове у них ты всегда будешь ненавистен. Но кого это волнует, когда ты – тот, кто способен вершить судьбу.

Я всю ночь думал о своём перерождении. Смешно, правда? Но я именно так чувствовал себя.

Теперь я был не один – Сью была со мной.

Она рассказала мне, что сама из приюта – не знала родителей, и по причине сумасшедших условий того дома, где она находилась – где-то в глубине Канады, она могла в миг становиться безумной, за что её регулярно клали в психиатрический стационар, как и всех неугодных поведением беспризорных детей.

Сейчас ей двадцать один, и в доме Оррегана она около года, хотя неоднократно посещала его до последнего, казусного случая. Сью тоже убила человека. Не помню всех подробностей, потому как был ужасно потрясён тем, как спокойно она это рассказывала – в её, казавшихся мне пустыми, глазах не было ни капли сожаления об этом. Позже я спросил, изменила бы она своё решение выстрелить в арендодателя – и она ничуть не дала задний ход – её губы искривились, выпустив наружу необычной формы клыки, и сама она сделалась озлобленной, недовольной.

– Этот ублюдок не на ту напал. За что и был наказан!

Она часто, ни с того, ни с сего, спонтанно взрывалась истерическим смехом, просьбу объяснить происхождение которого то ли игнорировала, то ли просто не слышала – может быть, она действительно была больна каким-то психическим заболеванием, не знаю – то её состояние я прощал, считал нормальным, по причине того, что сам недавно понял – в аффекте я тоже могу делать всё что угодно.

Следующая встреча с Трамблом прошла намного позже, чем мы планировали, однако никакой продуктивности, которую я ожидал, не получилось – Чейл почему-то жалел меня, это было чрезвычайно приятно, но и одновременно не нравилось мне – я не хотел жалеть себя.

Он хороший человек, по нему видно, но я уже не тот Карл, который до глубины души у всех, у каждого просил прощения за то, в чём его обвинили.

Сейчас осматриваю написанные мной последние несколько страниц, и становится как-то чуждо, необычно – безумие, сказал бы ты раньше, но сейчас уже нет.

Ты по-настоящему стал тем, кем тебя нарекли.

Теперь у меня было это чувство, эта ненависть. И была Сью.

Мы с ней очень сблизились. И я до сих пор считаю, что не зря.

По-началу мы попросту сидели рядом, каждую прогулку, два раза в день. Молча. Нам хватало вида, открывающегося перед нами за оградой.

Через неделю наших искренних, совместных посиделок ты решился взять её за руку, без причины. Просто хотел. И заметно покраснел, когда она, как ты не ожидал, не убрала руку, а лишь скромно улыбнулась и хихикнула. Надо же, дьявол тоже умеет любить.

Но её у меня забрали. И ты никогда не простишь этого.

Поэтому ты в Хэммиле, в полумёртвом состоянии, пишешь огрызком на отработанной тетради.

У тебя не осталось никого – ты забыл, как выглядит мама, сестра. А Сью… Не знаю, где она сейчас.

Томас закрыл тетрадь. Взглянул на часы – без пятнадцати восемь.

Он впервые за несколько лет сидел в своём старом кабинете. Тишина.

Дневник ему был вручен своим бывшим коллегой. Марвином Додсоном.

– Ты закончил? – В кабинет вернулся старый знакомый, и включил общий свет.

– Когда вам передали дневник? – вразрез спросил Поулсон.

– После нападения на Трамбла.. Четыре года назад. Они сделали дубликат и как и всю информацию о его лечении отправляли нам. Медсестра отдала его, как Радищева забрали из дома Оррегана.

– Пролистал.. – Том снял очки и растёкся по креслу. – Значит, после нападения на врача, его до освобождения закрыли в…?

– В Анкевиале.

– И когда он вышел?

– Пятнадцатого января.

– Немного раньше.

Том замолчал, слегка забеспокоившись. Тревога была не за себя.

Марвин вытянул его из своего «логова» дабы задействовать в том, в чём столкнулся с проблемой – хотя врятли это уж нельзя было решить без Тома, но детектив посчитал, что бывший напарник должен быть в курсе этого.

– Кто его забирал?

– Никто, он освободился в Уильям-Лейке, рядом.

– И ничего более по нему неизвестно?

– Кроме того, что он и работал на лесоповале и жил у этого лесничего, больше ничего.

Том вопросительно посмотрел на Додсона.

– Ты хочешь, чтобы я поехал?

Марвин кивнул.

– Нам придётся работать с другим штатом!.. И я не переношу самолёты.

Марвин развёл руки и вышел из кабинета, оставив свет ламп одному Томасу.

– Вылет завтра. Обдумаешь – звони.

Прилижаясь к дому, Томас сбавил шаг. Его пугало возващение к старому ремеслу, после стольких лет спокойной, монотонной жизни, цвета которой он уже задолго до этого перестал различать.

Но сейчас его мучал вопрос долга – в первую очередь он чувствовал себя ослом.

Когда он читал строки Карла об Алисе, его разум отнюдь не выстраивал давно рассеянный портрет некогда бывшей для него идеальной женщиной. Том был несколько поражён тем, что оказывается, Карл побывал в идентичной его ситуации.

Он ни в коем случае не отождествлял себя с убийцей, освободившимся заранее, из круга психиатрической терапии, однако и Карл, и сам Поулсон оказались жертвами этого демона.

Другой вопрос, который должен стоять в самом начале любых размышлений, очень сильно волновавший Томаса – искреннен ли сам дневник? Как следователь, Том склонял себя в сомнении практически во всём, и именно за эту привычку Тому было стыдно в следующем – если дневник действительно честен (Поулсон думал, что никаких мотивов оправдываться через бумагу у Карла не было), значит, что Томас ошибся, считая обвиняемого лгуном – Радищев не врал, что ничего не помнил, более того, он находился в столь запутанном понимании проиходящего, что сам начал сходить с ума.

“Причина его амнезии действительно в аффекте – он влюбился в её тело, и неудивительно, что вид мертвой Алисы шокировал его также сильно, как осознание того, что он и есть убийца”

Недавно Томас уже окончательно переехал, поселившись уже на Мидхерст. С привычного ему района его вынудил выехать страх, вся та тревога, которую он таил в себе всю предыдущую жизнь. Но с началом новой нужно было искать и новый кров.

Поулсон уже подошёл к своему дому, однако заметил, что в окнах ютился свет. Кого ещё мог занести сумрак в его постоянно открытые двери?

Он аккуратно ступил на крыльцо, тихо взялся за ручку и приоткрыл её.

Ярко пахло корицей.

Неужели это она?

У порога, как обычно делал это Том, кто-то оставил яркие лакированные полу-ботинки. Том окончательно расслабился, когда увидел на прихожем столе короткое светлое пальто цвета тонального крема.

Фоном играла попса. Разувшись, пройдя коридором дальше, вглубь его двухэтажки, Том скинул с себя пиджак и освободил шею от галстука и верхней пуговицы. Увидев слегка пританцовывающую фигуру так знакомой ему женщины, он улыбнулся, подошёл к ней, запустив руку в её длинные светло-рыжие волосы. Он внезапного ощущения София испуганно встрепенулась, втянув щёки и живот.

– Согласна, дверь лучше было закрыть, – сказала она, вытирая испачканную о заготовленное жидкое тесто руку.

Том ограничился лишь этим касанием и приземлился на стул рядом, развернулся и разглядывал её хлопочущие руки.

Красивые кисти, тонкие кисти музыканта и художника, что способны на любую работу. Абсолютно. Будь то вырезка модульона из гранитной плиты либо прорисовывание чернильным пером глаз натурщицы.

Обожествляющий взгляд был как всегда проигнорирован – как ни тесно их связала жизнь, она всегда оставалась неприкасаемой. Но ведь что-то заставляло её иногда навещать бывшего детектива, ныне ведущего лекции у готовящихся академией следователей.

– Что ты слушаешь?

– Что у тебя было. – Она отвечала очень холодно, но Том привык.

– Опасно забираться в чужой дом, особенно, когда в нём новый хозяин.

– Не закрывая дверь, ты тем самым ищешь таких глупцов?

– Освобождаю их только если меня сытно накормят.

– Значит сегодня я останусь у тебя.

Том вспомнил слова Марвина.

– Что случилось? – спросила девушка, заметив, казалось бы, обычное, «грустное» лицо Тома.

Том не собирался рассказывать ей о том, что произошло, более того, нельзя было называть что-либо необычное, потому как у Софии это сразу вызовет подозрения, а добивается своего она в расспросах не хуже ветерана следствия.

– Просто завтра нужно улететь.. в Камлупс. Сказали провести там пару лекций для нового выпуска.

– Но ведь учебный год только начался!

– Есть должники..

– Перестань. – Она, по-детски возмущаясь, закинула свой рулет в духовку, оттряхнула руки и развернулась к столу, который мигом заставила сервизом. – Почему не ешь? Французское мясо.

– Волнуюсь перед выступлением.

Том прятал взгляд, предвкушая то, как будет объяснять ей о брате.

– У тебя такой стаж, а ты даже не умеешь врать.

София грубо поставила перед ним тарелку с вкуснейшей едой, но Тому действительно не хотелось есть.

– Это работа. – Том жёстко отреагировал на такой жест – а что ещё ему оставалось делать?

Она на миг остановилась жевать картофель и презрительно посмотрела на него.

– С каких это пор твои лекции заставляют тебя держать язык за зубами даже у себя дома? А в попытке раскрыть тебя ты начинаешь дерзить.. Что произошло?

«Хитрая»

– Твой брат освободился месяц назад. – Том, выдохнув, откинулся на высокую спинку стула и свесил руки перед собой.

София слегка потеряла взглядом фокус, остановилась в трапезе.

– Освобождён был заранее, по причине ремиссии, как говорят в Анкевиале. Был идеален, «исправлен».