Научите своих детей

Просто замешательство. Меня накрыло после того, как АС описал, пускай жёстко, но столь точно, ситуацию, которая окружала меня.

И ты выбрал первый путь.

Через несколько дней было первое заседание. Утром.

Меня привезли задолго до того, как зал суда открылся для прессы – дело шло под прицелом всего читающего газеты общества, и возможность наконец, увидеть меня, им была предоставлена.

Я сидел как в небытии, полностью абстрагированный и погружённый в глубину собственного переживая, ведь то, что мне при последней встрече сказал АС, уничтожило всю мою надежду. Единственное, что я хотел на тот момент – увидеть маму.

Через примерно час, как меня приковали к столу, за которым неподвижно сидел я, появился Фиренц и занял место подле моего стула. Рядом должен был ещё быть переводчик, но я, зачем-то, отказался, будучи уверенным в том, что пойму всё – действительно, английский мне очень легко давался. За Фиренцом в огромное помещение вошли женщина и мужчина, очень строго смотрящиеся, аккуратно одетые в чёрную классику – АС сказал, что это сторона обвинения, два отпетых подонка. Через несколько минут в зал ввалилась толпа народу, в том числе и моя семья.

Меня сразу обложила куча камерных вспышек, но этот пыл утих, как только появился, а точнее появилась судья. Все присутствующие встали.

Я, наконец, увидел мать – вместе с ней приехал и отец – видимо, решил все свои проблемы, но не тут-то было – я в очередной раз создал ещё одну. И третьим лицом их компании была сестра.

Отец смотрел на меня грозно, мама почему-то вообще старалась не поднимать взгляд в мою сторону. Очень странно, думал я. Но вскоре для меня всё стало ясно.

Я не следил за ходом дела, не слушал всех присутствующих, но сторонники моего обвинения мне очень запомнились.

Первым назову женщину, которая представилась Джулией Ребеккой Хьюз. Из всего её речитатива я не понял половину, потому как она разговаривала очень тяжело – здесь, наверное, мне нужен был переводчик.

Эта женщина иногда очень яростно смотрела на меня, моментально переминая свой взгляд на судейство присяжных, коему была предоставлена моя судьба. Ребекка оказалась матерью того парня, в убийстве которого меня обвиняли – эх, дорогая, знала бы ты, как я на себя злюсь за то, что поехал этим проклятым четырнадцатым сентября по адресу Алисы.

Из того, что она сказала я понял, что её сын, Даниель Хьюз, был болен, непонятно чем, но суть в том, что он был недееспособен – абсолютно. Из моего «врачебного» опыта, в будущем я встречал похожих на Даниеля по описанию людей. Но, что меня смутило, на тот момент, это как мать описывала своё «страдающее дитя».

Она заявляла следующее – женщина набожная, верующая, такая очень умело давит на жалость и совесть, но правды не отнять – она сказала, что будучи в возрасте тридцати одного года, Даниель оставался ребёнком – всем, что у неё оставалось.

Действительно, я замечал такое в Канаде – люди с подобными заболеваниями, как сказала миссис Хьюз, «есть дар Божий – они всегда будут детьми». Это восприятие таких людей, чья жизнь вроде бы ужесточена страшным недугом, средь этого менталитета воспринимается как «чудо» – такие люди не взрослеют! Эти слова по-настоящему тронули меня.

В общем, Ребекка была действительно убита горем, оттого и негативно настроена и ко мне, и к моему адвокату, за что ей неоднократно (наверное) должны были делать замечания, но судья на это не реагировала – отсюда можно было сделать вывод, что всё против меня.

Второй человек, который был призван под клятву о правде – муж Алисы, Коди Бенджамин Хамфри. Я видел его впервые.

Тогда как я почти не запомнил внешности Ребекки, в голове у меня отчётливо остался портрет этого старика – ему было лет шестьдесят – я это понял по сухой, стянувшейся коже на лице и руках, но в то же время выглядел он впечатляюще – сам худощав, но плечист, в красивом смокинге. Безупречен. Оно и видно, что богатый предприниматель.

Он был не столь агрессивен и многословен, но последняя речь, последнее слово его было запоминающимся.

Мистер Хамфри встал перед судом, поглядывая то на судью, то на прокурора, то на присяжных:

– Четырнадцатого сентября я был поражён. Четырнадцатое сентября моей жизни отняло у меня всё, что я имел. Возможно, суд обязывает вас всех работать объективно, гуманно. Но вы даже представить себе не можете, что бы произошло с ним, – Коди указал на меня пальцем, – если бы я сидел в вашем кресле, ваша честь.

Зал шумно отреагировал на это заявление, стало не по себе даже мне самому – «безумец», сказал ты сам себе после того, как этот человек занял своё место.

Третьим лицом, что подтверждало запросы обвинения, стал тот самый Томас Поулсон. Взяться за него, как говорил АС, было нашим последним шансом.

Он был самой ожидаемой фигурой в этом суде, разумеется, после меня.

Поулсон занял место подле судейской трибуны, произнёс требуемую клятву и начал отвечать на вопросы обвинения. Возможно, я что-то не помню, ты меня извини, но я думаю, ничего важного я не пропустил.

Инициировала это женщина, кстати из пары прокуроров говорила лишь она.

– Мистер Поулсон, вас, наверное, удивило то, что вы были вызваны в суд?

– Так точно.

– Но, вы, как лицо, непосредственно связанное с этим делом..

– И ни с каким другим больше, – перебил Том.

– Да, и ни с каким другим больше, вы в курсе о версии, которую выдвигает адвокат Фиренц?

– Безусловно.

– Как вы объясните такую версию?

Том поправил галстук, пододвинулся к кафедре и опёрся на неё предплечьем:

– Знаете, лично моя версия полностью совпадает с тем, что говорит мистер Фиренц. Я, в первую очередь, за объективность этого дела.

– К чему вы клоните, мистер Поулсон?

– Разве вы не читали мои показания? К тому, госпожа прокурор, что на момент задержания обвиняемый действительно был в похожем на аффект состоянии.

– Вы можете охарактеризовать его «аффективное» состояние?

– Ну, в первую очередь это отсутствие логики и рациональности в его действиях. Вам самой не кажется странным тот порядок действий, который он совершил? Сначала он убил..

– Ваша честь, это ещё не доказано! – встал Фиренц.

– Тишина! Пусть следователь продолжает, – ответила судья.

– Затем он позвонил в полицию и сообщил о трупе. Повторюсь, об одном трупе, не упомянув, каком именно. Затем он, возможно, насилует миссис Дойл повторно, и следующим моментом пытается покончить жизнь самоубийством. Потерпев неудачу, он понимает, что за ним уже выехали – попытка уничтожить улики – и он не успевает.

– И?

– Аффект – это отсутствие интеллекта, миссис Фёрб.

– Ещё что-нибудь вы можете добавить по состоянию обвиняемого?

– Госпожа Фёрб, об этом вам писал офицер наряда и судмед, что прибыли на место преступления быстрее, нежели я. Всё, что я могу сказать – он был похож на наркомана – соответствующее конвульсивное поведение, бредовые высказывания, отсутствие ориентировки в себе, месте, где он находится, и настоящем времени.

– Вопросов больше нет. – Прокурор села на место.

И тут настало наше время.

– Миссис Фёрб. – Меня убило следующее. – А у вас не вызывает вопросов самое первое выступление мистера Поулсона перед прессой?

Зал охнул – действительно, первое выступление и придало славы этому человеку – тогда как он оскорбил всех присутствующих репортёров.

– К чему вы клоните, мистер Фиренц? – спросила Фёрб.

– К тому, что у меня, как у человека, который не разбирается в том, что есть аффект и что значит конвульсивное поведение, встали подозрения того, что мистер Поулсон возможно в тот момент тоже был не в здравии..

По скамьям сзади пошли разговоры. Лицо следователя слегка искривилось.

– Ваша честь, это не относится к делу! – Вступил второй прокурор.

– Как же, мистер Боски, не относится, тогда как вы позволяете человеку, который не имеет соответствующей квалификации, раздавать диагнозы направо и налево!

– Мистер Фиренц, я прошу вас перестать спекулировать на эту тему! – Фёрб нервничала.

– Ваша честь, я не закончил со свидетелем!

– Продолжайте, Андрей, – сказала судья, взглядом приказав прокурорам замолчать.

– Мистер Поулсон, ту популярность, тот резонанс, который стоит вокруг этого дела, по-большей части был вызван вами. – АС подошёл к трибуне Поулсона. – И вашим поведением семнадцатого сентября. Я, как и любой другой адекватный человек, после нескольких просмотров вашей ошеломительной речи, могу засомневаться в том, что на тот момент, у микрофона стоял абсолютно здоровый, трезвомыслящий человек. Ведь так? – АС повернулся к присяжным. – Наверняка господа присяжные тоже зададутся таким вопросом после того, как лицезрят кадры, где мистер Поулсон, будучи одурманенный чем-то рвёт и мечет по совести присутствующих репортёров, тогда как последние просто выполняли свою работу. И следствием этого возникает вопрос, который и доказывает отношение моего монолога к данному делу – если мистер Поулсон действительно был под действием аффекта, наркотиков, алкоголя, чего-либо ещё, можно ли слушать его как свидетеля? И что самое главное – можно ли относится к ведению его следственных мероприятий так, как к искренности матери Божьей? Ведь его поведение лично для меня ставит под сомнение всё то, что было добыто умом мистера Поулсона по этому делу. Ведь ум мог быть чем-то отуманен.

Лицо Тома постепенно искривилось до внушительных изменений.

– Что вы хотите, мистер Фиренц? – спросила судья.

– Назначить наркологическое обследование мистера Поулсона. – АС откинул пиджак и уселся на своё место.

Это было блестяще. По залу прошёлся тихий гул, судья остановил разговоры ударом молотка:

– Ваш ответ, мистер Поулсон.

Том развёл руками:

– Безусловно, я понимаю переживания Андрея Станиславовича по поводу объективности обвинения, но стоит ли ему напоминать о том, что я не единственный следователь, контролирующий это дело – со мной всё время работал напарник – Марвин Додсон, он то и дал миру объяснения после того моего «выступления» на людях. Но это первое. Второе, мистер Фиренц – я готов пройти все необходимые исследования, но это лишь ради того, чтобы заткнуть ту щель в вас, из которой сочится такая загрязняющая всё вокруг субстанция – разумеется, мы говорим об ответном иске за клевету, порочащую мою служебную и личную честь. Будучи профессионалом, я заявляю о том, что предельно чист, как был чист тот листок бумаги, который вы, мистер Фиренц, нервничая сейчас, во время моего ответа, распишете до посинения. Я понимаю вас как адвоката – ваша задача защищать абсолютно любого, кто заплатит деньги – неважно, будь то действительно маньяк-убийца, или тот, кто, соответственно, намного реже сидит на месте подсудимого – невиновного человека. Не знаю, каковы ваши личные мотивы, мистер Фиренц, но тем, что вы заставите меня пройти долгие и томительные тестирования на трезвость моего рассудка, не спасёт вашего клиента – дело не затянется, и вы не найдёте ещё чего, чтобы проспекулировать этим перед присяжными, это уж я вам гарантирую. И, возможно, если бы не то моё поведение, во время которого да, я, возможно, погорячился, но я высказал свою человеческую, личную точку зрения, за которой стою и по сей день – вся эта репортёрская шушера мне отвратительна, дело бы не получило такой огласки, но тем и питается справедливость – народ должен видеть, как судят виновного человека по всей строгости. А вы, Андрей, уже замарались, взяв это дело в руки. До этого сторона обвинения высказала все, от мала до велика, доказательства того, что ваш клиент убийца и насильник, и я думаю тот, кто усомнится в честности обвинения, либо продал своё мнение, либо и есть настоящий безумец.

Все присутствующие выдохнули. Действительно, ответ был достойный, и, надо полагать, после него мало кто сомневался, что мистер Поулсон чист. Но больше всех был шокирован мой адвокат.

– Больше нет вопросов, – нервничая, дрожа, сказал Фиренц.

Ответ Поулсона уничтожил все наши шансы.

Последним слово предоставлялось свидетелям защиты, но у нас не было никого, кроме моей семьи. И АС начал с отца – лучше бы он этого не делал

Ты знаешь, что твой отец не разумеет по-английски, поэтому его речь должна была переводить мать, но, внезапно, перед тем, как выйти за мужем, она разрыдалась и вылетела из зала. Больше я её не видел. Отец замешкался, увидев реакцию матери, посматривая то на сестру, то на судью, то на адвоката.

– В чём проблема? – смутилась судья.

Но тут вдруг сестра встала со своего места, взяла под руку отца и потащила его к трибуне.

Они уверенно взошли, адвокат объяснил судье, что сестра послужит переводчиком слов свидетеля, а заодно и сама сможет выступить в защиту брата.

Меня на тот момент волновало одно – почему мама не вышла?

Лицо Софии было каменно-бледное. Отец заговорил:

– Стоя здесь, перед всеми, я испытываю чрезвычайно болезненное чувство стыда. Стыда за себя.

Софа всё дословно переводила своим жёстким тоном, без акцента.

– Я не знаю, что сказать в оправдание собственного сына, тогда как сам был обречён многолетней практикой судебных заседаний. Сейчас, перед собой, – он посмотрел на меня, – я вижу убийцу.

Голос Сони дрогнул, сама она остановилась на этом моменте, но, сглотнув, продолжила переводить.

Не помню, что было дальше.

Подожди, дневник, мне надо передохнуть.

В общем, суд назначил мне психиатрическую экспертизу.

Отец-то да, хорошо поддержал, в принципе, как и всю жизнь. Но не хочу посвящать тебя в это.

Меня перевели в стационар местной психбольницы.

С этого и началось моё увлекательное путешествие по клиникам.

Привезли меня туда в конце января. В приёмном покое мне дали переодеться в клетчатое, характерное для подобных заведений, отобрали всё, что было при мне из личных вещей – оставили лишь книгу Ницшанского «Заратустры» да зубную щётку с полотенцем.

Конвоирующие сняли с меня наручники и передали в лапы двух санитаров и медсестры. Их лица я запомнил презрительными, угрюмыми. В общем-то, по приходу в стационар, эти парни меня знатно потрепали, заявив о том, что «этого мне ещё мало», показав, «что здесь бывает с непослушными».

Из приёмного покоя, который был поставлен в «Божьем Месте» как небольшой отдельный корпус, по подземному коридору мы перешли в другое здание, видимо, основной корпус, где поднялись на третий этаж моего нового дома. Один из санитаров, худощавый, но жилистый, открыл ключом массивную дверь и впустил меня внутрь – другой же подталкивал меня по направлению моей палаты.

Было раннее-раннее утро, часов пять, все палаты, что попадались мне на пути, оказались закрытыми. Коридор пуст и тёмен, пол его из старого линолеума, лампы пластмассовые, как в офисах – стены покрыты светло-жёлтым. Наконец, мы дошли до моей тринадцатой комнаты, жилистый вновь достал связку ключей и открыл дверь, мягкую изнутри.

Просторная палата со стенами, затянутыми поролоном и одной койкой, на которой валялся залёжаный матрац – в углу стояло пластмассовое ведро, я так понял – «биотуалет».

Тут-то меня и заломали, дав пару раз под дых, приправив это парой оскорблений и тем, что я уже сказал выше.

Оставив меня наедине с собой и закрыв дверь, мне дали свыкнуться с новой обстановкой.

Конечно, хреново. Мне стало так обидно. Ведь я ничего не сделал. Но затем я понял, что хорошие тумаки намного лучше того, что ждало меня дальше.

Через пару часов числился подъём – все палаты открывались, медработниками проверялся порядок внутри. Мою палату не открывали.

В двери было небольшое окошко, к которому я не особо хотел подходить, дабы не предать себя на рассмотрение тем обитателям стационара, что то и дело бродили мимо. Некоторые заглядывали внутрь – от их лиц мне становилось жутко. Я, конечно, понимал, что попал в психиатрическое отделение, но, Господи, некоторые из них настолько безумно выглядели – они то улыбались, то грозно, ненавистно всматривались в меня, когда я поворачивался в сторону окошка – в общем, я был не против того, что меня держат взаперти.

Но через несколько часов захотелось есть – я подошёл к двери, прячась под окошком, набираясь смелости, чтобы постучаться. И постучался.

За дверью послышались шумные возгласы, нездоровый смех, топот множества резиновых тапочек, видимо, аналогичных моим. Но тут же послышались отчётливые, я бы назвал их «здоровые», шаги.

Лязг ключей, и моя дверь распахнулась, впустив внутрь десяток интересующихся голов и одну большую, широкую фигуру в белой форме.

Безумие. Самое настоящее безумие.

Санитар молчал, а тупые морды «любознательных» то шептались, то переглядывались друг с другом.

– Что? – гулом спросил санитар.

– Когда я могу поесть? – спросил я, опешив.

Несколько голов нехило-так рассмеялись, обнажая свои кривые, жёлтые зубы.

– Сейчас, – также глухо ответил санитар и захлопнул дверь, задев её краями нескольких неаккуратных зевак.

«Чёрт, куда я попал?» говорил себе я.

Через несколько минут мне принесли железную тарелку с холодными, несолёными макаронами, и такую же кружку некрепкого, дешёвого чая.

Аппетит пропал сразу же, я оставил недоеденное у двери. Чувствовал себя ужасно.

Я лёг на голый матрац, уставившись в грязный, пятнистый потолок, и незаметно для себя, заснул.

Меня разбудил тычок в бок. Я открыл глаза и посмотрел на беспокоящего меня:

– Вставай! – ехидно проговорило молодое лицо облачённого в такую же, как у меня пижаму, пациента.

Его жидкие, грязные, длинные волосы свисали с его маленькой макушки, а сам он улыбался так противно, отвратительно. Я волей-неволей отодвинулся от него подальше.

– Что тебе нужно?

Он развёл свои скрюченные руки.

– Ничего. – Он шепелявил. – Рой сказал разбудить тебя.

Он указал на дверь, в проёме которой стоял тот самый здоровяк в белой форме.

– Вставай! – прикрикнул он.

Я повиновался и вышел в коридор. Длинноволосый – за мной.

Попав в этот узкий для такого количества людей коридор – длина его около шестидесяти метров – я оказался один против всех – на меня пялилось столько голов – и все по-своему неприятные, мерзкие. Мой спутник – длинноволосый, отталкивал особо настойчивых от меня и прикрывал сзади – я шёл за здоровяком. Мы прошли к сестринскому посту – стойка, как в поликлинике, около неё несколько кушеток, битком набитая сидящими – всё стало понятно, когда я услышал звук телевизора в углу – пациенты пялились на происходящее в экране. Но как только Рой прошёл мимо них, все огляделись, и заметив меня, то есть новое лицо, также принялись разглядывать и оценивать мой вид.

Рой подошёл к посту, за которым сидело две медсестры – одна из них симпатичная, другая не очень, что-то сказал, затем прикрикнул на преследующих меня слабоумных (я узнал об этом в последствие) и толкнул меня к двери в тёмном конце коридора.

После он подошёл ко мне, сказал вытянуть руки перед собой, затянул их пластмассовыми наручниками, затем открыл эту дверь и вывел меня в другой коридор, пройдя через который мы встретили много других медработников – все они пристально наблюдали за мной.

Мы шли долго, поднимались и опускались по лестницам, на лифтах, и всё это время Рой шёл сзади меня и указывал словами, куда надо идти – будто марионетке.

Наконец, мы дошли до нужного Рою кабинета – он открыл передо мною дверь, оставшись снаружи.

Я оказался в широком помещении, очень похожем на кабинет миссис Дойл – настолько идентичны и неоригинальны эти врачи – я сразу понял, что меня привели к лечащему голову.

– Добрый день, – послышался голос в углу.

Я взглянул в сторону звука и увидел фигуру в сером строгом костюме – человек что-то листал, стоя у стеллажа.

– Присаживайся, Карл.

Его просьба была подкреплена приказным тоном, да и вообще я не хотел бы его ослушиваться – человек этот повернулся и направился к столу, за который я сел – раскрыв своё спокойное лицо, человек ещё больше насторожил меня своим взглядом – будто на меня смотрела змея.

Он представился – психиатр, доктор медицинских наук, профессор Доллиас. Рассматривая, видимо, мою медицинскую карту, он задавал мне странные вопросы:

– Как тебе здесь?

Я растерялся.

– Жутко.

Ответил честно, но его это рассмешило!

– Ты пьёшь, Карл? – Он бросил на стол бумажную папку, встал к серванту за собой, открыл его и достал бутылку, похоже, виски. – Пьёшь Jameson?

Просто взял и предложил мне выпить. Но я вежливо отказался.

– Зря.. – поцокал он и налил себе стакан, сразу же опрокинув пару глотков.

Он уселся на своё кресло, повертелся из стороны в сторону, разжёвывая вкус алкоголя во рту, затем уставился на меня.

Я мотнул головой, искривив лицо и спросил, что он от меня хочет.

– Хочу услышать твою версию, версию произошедшего.

Я устал рассказывать это, но ему-то, конечно, попытался рассказать всё, как помнил, как знал. Он внимательно выслушал, покачивая головой из стороны в сторону, смущаясь на моментах, от которых смущался бы даже я, услышав тот бред, что от волнения лился из моего рта рекой.

– Понятно всё, Карл, – сказал он и сделав очередную пометку в тетради перед собой. – Рой!

В кабинет ворвался здоровяк, бешено высматривая меня.

– Забирай парня, – обратился к санитару Доллиас, – очень приятно было познакомиться, Карл.

«Что? Что это было?» – задавался себе вопросом я, когда вновь оказался в своей палате.

Но через час меня выпустили. Санитар открыл дверь, сказал мне выйти, затем снова запер моё жилище, а затем ушёл в другой конец коридора.

Теперь я остался один на один с этими дикарями.

Это было просто ужасно – на меня пялилось человек двадцать, каждое моё движение, каждый мой шорох сопровождался волной переговоров – но тут я понял – они меня боятся.

Я попытался пройти сквозь эту толпу, и лишь приблизившись к случайному зрителю, тот отскакивал от меня, стараясь зайти за спину другого, прижаться к стене – подальше от центра внимания.

Как меня можно бояться?

Эти уроды, а по иному я их не могу назвать – не то, чтобы я негативно отношусь к ним, нет! Они просто выглядели страшно – худые и толстые, костлявые и жирные, скрюченные, с выпученными глазами и впалыми щеками, некоторые небритые, неухоженные, с грязными лицами и волосами, у некоторых беспардонно текли слюни – мерзость! Эти уроды меня боялись. И как только я окончательно удостоверился в этом, набравшись смелости, я спросил громко:

– Что нужно?

Они замолчали, отходя от меня на шаг-два назад – я осматривался вокруг, и вдруг ко мне подошёл тот самый, с длинными, грязными волосами. Ткнув меня пальцем, он дождался, пока я развернусь к нему, и заговорил:

– Они глупые – ты интересный!

Я смутился, не до конца поняв, что он имеет ввиду.

– Тупые они, полоумные! Каждого нового пациента вот так обсматривают.

Тогда-то я и понял, что они действительно выглядели как слабоумные.

– Меня зовут Вилль, – представился мой новый знакомый и протянул мне свою дефектную, скрюченную ладонь – он не мог её выгнуть, но, скорее всего, старался сделать её похожей на нормальную.

Я тоже представился и пожал его худую ручку и спросил, где здесь нормальный туалет. Вилль позвал меня за собой в другой конец коридора.

Всего в стационаре было два санузла – комната с ванными и душевыми, которая, как мне рассказал «друг», открывалась для пациентов раз в сутки – в четыре часа дня, перед полдником. Второй санузел – несколько раковин и унитазов. Кстати, там было очень чисто, что меня сильно удивило.

Также в стационаре было около сорока палат, десять из которых закрывались (я был в одной из них). Вилль сказал, что такие палаты предназначены для возбуждённых, неадекватных пациентов.

– Почему же меня туда посадили? – спросил я, усевшись на свободную скамью.

– Следят, значит, за тобой.

– А за остальными?

– Ну, тут мало кто убивал людей..

«Откуда он знает?» спросил я себя, но тут же вспомнил про телевизор.

Значит, вот почему я оказался здесь интересен каждому встречному – то-то на меня все смотрят, а взглядами пересекаться всё-таки не хотят.

– Скоро обед. – Вилль встал и направился к противоположному концу коридора.

Я смотрел ему вслед – пускай он и выглядел чрезвычайно бодрым, по сравнению с остальными пациентами – всё равно у него было не отнять той плавности, переплетённости движений, коей не обладал я – это пока что, Карл.

Оставив меня наедине с коридором, Вилль пропал.

Я сидел одиноко, пытаясь изобразить из себя задумчивого, занятого своими мыслями человека – местные обитатели то и дело роняли на меня взгляд, проходя мимо. В один момент моё одиночество нарушилось – ко мне на скамью, прям плотно ко мне, присел один странный паренёк – лицо его было изъедено шрамами, в тоже время было обезображено сильным псориазом – худые руки изрезаны, роба грязная, ногти не были подстрижены. Он странно улыбался, разговаривал сам с собой тихими фразами, время от времени плюясь на пол – меня чуть не вырвало от столь близкого нахождения с подобным «существом», и как только я попытался встать, он сильно схватил меня за предплечье, затянув обратно. Я хотел было повернуться и оттолкнуть его, да только вместо этого он опередил меня, поймав мою шею своими жёсткими руками – смотрел он мне прямо в глаза, тихо нашёптывая свои еле произносимые фразы.