Альманах «Истоки». Выпуск 15

Именно в этих условиях оказались новоявленные москвичи, которых по большому счету никто не ждал и не собирался помогать им в новом, фактически враждебном, мире. Все попытки отца Серафимы как-то устроится на работу оканчивались крахом. Дельцы новой формации сразу определяли в нём провинциала, а, значит, потенциальную жертву со всеми вытекающими отсюда последствиями. После нескольких попыток найти хорошую работу он неизменно наталкивался на нечистоплотных работодателей или просто на аферистов. Устав искать приличное место, он стал подрабатывать в различных забегаловках, работая за похлёбку и кусок чёрствого хлеба, который отдавал своей дочери со словами: «Кушай, доченька, кушай, скоро твой папочка найдёт новую хорошую работу и тогда принесёт тебе большую шоколадку».

– Ты любишь «Аленку?» – со слезами в голосе спрашивал он и, не дожидаясь ответа, говорил. – Знаю любишь. Помнишь, как в прошлый Новый год я дарил тебе эту шоколадку и как ты рада была её съесть?

– Помню, папа, хорошо помню, очень вкусная была шоколадка, – обнимая колени отца и сдерживая слезы, отвечала дочь и, помолчав, добавляла. – А хлебушек я съем вместе с картошкой, вкуснее будет.

– Съешь, доченька, съешь, а я пойду прилягу, устал что-то.

– Ты что же только и заработал на кусок хлеба? – вступала в разговор Варвара Афанасьевна. – А, может быть, ты весь день болтался по Москве, потом выпросил у сердобольной бабки этот кусок и принёс домой? Видел в коридоре несколько ящиков картошки и два кочана капусты? Это твои родственнички привезли, спасибо им, а то при таком муже уже давно бы сдохли от голода. В Туле у них наверняка своё хозяйство, могли бы и курочку добавить, для Симы, видишь, какая она худенькая, считай кожа да кости. А, ладно, Бог с ними, спасибо и за то, что привезли, – она низко кланялась в сторону двери и уходила на общую кухню, где в это время варила обед говорливая соседка, с которой за чашкой чая обсуждали последние столичные новости в мире искусств. Эта соседка когда-то, как и Варвара Афанасьевна, мечтала о музыкальной карьере флейтистки, но хроническая ангина и последующие осложнения поставили крест на её мечтах.

Кроме Аксаковых в квартире проживало ещё три семьи, что делало невозможным для Серафимы внеклассные занятия со скрипкой, приходилось дополнительно заниматься в школе. После трехчасовых дополнительных занятий Серафима, идя домой, от истощения иногда теряла сознание. Тогда мать, если это было зимой, растирала её лицо снегом, вела домой, и отпаивала сладким чаем. Эти голодные обмороки, вечное ощущение голода отразились на её здоровье и навсегда оставили тяжёлый след в её жизни. Уже потом, будучи взрослой она часто сравнивала эти детские годы с Ленинградскими блокадниками.

Криминальная обстановка в эти годы в столице была крайне напряженной, то и дело по телевизору сообщали о пропавших детях и поэтому Варвара Афанасьевна ежедневно провожала дочь в музыкальную школу, каждый раз наставляя её:

– Запомни, Сима, ты должна учиться только на отлично.

В свободное время она пыталась найти такую работу, которую бы могла выполнять в промежутках между занятиями, но все её попытки терпели неудачу. Каждый раз, потеряв надежду найти подходящую работу, она поздно вечером ложилась в постель и предавалась мечтам, в которых её любимая дочь на очередном конкурсе имени Чайковского становится лауреатом, ей предлагают сольные вступления в концертных залах Европы, и она, её мать, становится продюсером знаменитой скрипачки.

Однажды, придя в Гнесинку за дочерью, Варвару Афанасьевну встретила седовласая, в строгом деловом костюме женщина и представилась:

– Я заместитель директора Лариса Федосеевна. Скажите, ваша дочь нормально питается?

– Конечно, нормально, а что? – опешила Варвара Афанасьевна.

– У вашей дочери сегодня был голодный обморок. Поймите, уроки игры на скрипке требуют много эмоциональной и физической нагрузки, не каждый выдерживает это, ваша дочь очень талантлива, но очень слаба, и может так случится, что мы будем вынуждены отчислить её по состоянию здоровья.

Где мать достала деньги, Серафима не спрашивала, но после этой встречи по утрам она выпивала стакан сметаны, съедала тарелку овсяной каши, забирала с собой бутерброд с колбасой и только после этого отправлялась в школу. Так продолжалось почти месяц, в результате Серафиму перестали мучить приступы головокружения и голода. Однако это продолжалось недолго, вскоре всё вернулось на круги своя, снова картошка с капустой, изредка мясной супчик, а по праздникам к ним добавлялся домашний торт.

От постоянного недоедания, её мышцы ослабли, понизился жизненный тонус, а очень большие эмоциональные и физические нагрузки привели к тому, что к пятнадцати годам Серафима стала чувствовать боли в спине, начали мучить поясничные прострелы, из-за чего порой не могла наклониться, чтобы натянуть обувь. К весне стало ещё хуже у Серафимы начались сильнейшие боли в левой руке отчего ей приходилось перевязывать руку платком, подвешивать её к груди. В таком состоянии, превозмогая сильнейшую боль она смогла успешно сдать очередной экзамен и после этих нечеловеческих усилий она уже не могла держать скрипку.

– Мама, я не могу идти в школу, у меня сильно болит левая рука, – однажды утром заявила Серафима и уткнулась в подушку.

– Что? – не поняла Варвара Афанасьевна. – Что значит не могу идти в школу?

– У меня болит рука, – крикнула Серафима.

– Ничего у тебя не болит, не выдумывай, заниматься не хочешь, так я тебя заставлю, дрянь!

– Рукой шевельнуть не могу, больно, мне надо в больницу, – всхлипнула Серафима.

– Сколько раз я тебе говорила – делай зарядку, а ты всё отлынивала, а теперь заявляешь, что рука болит. Думаешь я буду тебя лечить? Не буду, делай зарядку и всё само собой пройдёт. А теперь поднимайся и марш в школу! – сдёргивая одеяло с дочери, категорическим тоном заявила Варвара Афанасьевна.

После этой сцены для Серафимы началась настоящая школа жизни, она к своему удивлению узнала, что её здоровье зависит только от неё самой, что никто не вечен и с этим надо считаться, но, главное, что не укладывалось в её головке – она в таком состоянии, по большому счёту, не нужна своим родителям. Это чудовищное открытие она сделала из обрывков родительских разговоров, когда мать однажды заявила отцу:

– Ты знаешь, что с этим заболеванием никто или почти никто не возвращается к игре на скрипке. Господи, мы стольким пожертвовали ради неё, и на тебе, возись теперь с калекой.

Более того, во взглядах и словах матери всё чаще стало проскальзывать раздражение, а порой, как Серафиме казалось, скрытая ненависть. Она стала задаваться вопросом. почему она вызывает такое сильное, граничащее с ненавистью, раздражение и, только повзрослев, поняла – она не оправдала фантастических надежд своей матери. И всё-таки, по настоянию школьной учительницы Варваре Афанасьевне пришлось обратиться к неврологу местной поликлиники, который поставил диагноз – остеохондроз и прописал консервативное лечение и прекращение занятий в школе. После детального обследования был поставлен окончательный диагноз, который хоронил слабую надежду на возврат к прежней жизни – паравертебральный болевой синдром левого локтевого сустава. На деле рука болела во время игры немного ниже локтя, ближе к кисти, совершенно не давая нажимать пальцами на струны. Виновником этих болей, по мнению врачей, являлся зажатый нерв в позвоночнике.

Но тут в судьбу Серафимы вмешались родители отца, бабушка Марина и дедушка Антон. Однажды приехав в гости, они, увидев свою внучку, ужаснулись – перед ними предстала измождённая, изнурённая болезнью, впавшая в беспросветную тоску, одинокая девочка, терзаемая виной за то, что не оправдала связанных с ней надежд.

Будучи по профессии педиатром, бабушка Марина без лишних слов, поняла весь трагизм положения, в котором оказалась внучка, и увезла её к себе, в Тулу. Уже через два дня Серафима оказалась в местной лечебнице, где в течении месяца прошла курс физиотерапии и фармакологии, после чего рука практически перестала болеть, но до возвращения в школу было ещё далеко.

Как-то, глядя на грустное лицо внучки, бабушка Марина рассказала историю одного из самых знаменитых скрипачей ХХ века Иегуди Менухина в тридцать лет настигла та же проблема, но он усилием воли, страстным желанием вернуться к игре на скрипке, преодолел свою хворь и вернулся на сцену. Этот незамысловатый рассказ о великом артисте, о котором она слышала со школьной скамьи, воодушевил Серафиму, и она сказала себе – если Менухин смог вернуться, значит, и я смогу. Так начался изнурительный курс реабилитации, что позволило через некоторое время вернуть левой руке почти прежнюю беглость.

Наконец, настал момент, когда врачи дали Серафиме разрешение вернуться к скрипке. Первое прикосновение отдалось дикими болями, сердце сжалось от испуга, что ей не суждено больше играть. Но тут же после некоторого раздумья, Серафима решила изменить положение рук и позы, и тут же почувствовала значительное облегчение, что позволило ей приступить к занятиям в выпускном классе. Однако она слишком рано поверила в своё излечение и за три недели до государственных экзаменов у неё отказала рука во второй раз. Снова курс физиотерапии и симптомы удалось снять и выйти на выпускные экзамены и на вступительные экзамены в Академию искусств.

Будучи студенткой, Серафима постоянно искала такие позы и такое расположение пальцев на грифе скрипки, которые бы позволяли безболезненно играть более двух часов. Она пришла к выводу, что в позе скрипача важна не только общая картина, но и детали, однако руководствоваться при этом необходимо целесообразностью, то есть не допускать зажимов, добиваться максимальной естественности, удобства и легкости.

Через год Серафима освоила самый сложный репертуар, А исполнение на конкурсе имени Чайковского, а затем на заключительном концерте в Большом зале Консерватории одного из самых сложных произведений скрипичного репертуара – концерта Бартока, стало её победой над болезнью, исполнением её заветной мечты и открыло дорогу в музыкальный мир России.

Этой победой Серафима доказала, что для неё нет такой силы, которая бы помешала ей заниматься любимым делом и побеждать!

Высоковск, 2017.

Поэзия

Андрей Ивонин

Импрессионисты

Май. Цветение сирени.Пахнет свежестью земля.Небо, солнце, свет и тени,маки, крыши, тополя.Ранним утром на пленэре,взяв этюдник и мольберт,в Буживале и в Аньереили в Эксе, например,за фиксацией мгновений,чтобы только бы успетьворох новых впечатленийна холсте запечатлеть.Ощутить их в полной мерепоспешим скорей сюда!Здесь, друзья, в Ла Гренуйереплещет золотом вода.Здесь, как музы на Парнасе,женщины – лови момент!У мамаши Клэр в запасеесть кальвадос и абсент.Ярче день, и небо ближе.Аржантёй и Пти-Женвиль.Ведь отсюда до Парижалишь каких-то восемь миль.Полчаса всего лишь тряски.Рельсы, шпалы, поезда.Только кисти, только краски.Только солнце и вода.Облака глядятся в окна.Мутной Сены берега.Ещё влажные полотнаРенуара и Дега.

Встреча

Дождинки мелкие секутлицо и плечи.Три тысячи шестьсот секунддо нашей встречи.До мига, стоить что готовиных столетий.До разговора не из слов —из междометий.До звона выпавших ключейна мокрых плитах.До сердцу милых мелочей,давно забытых.До бестолковой суетыу касс вокзала.До бесконечного: “А ты?” —“А ты сказала?”До нас, скрывающих испуги боль в уловкахнетерпеливых этих руки губ неловких.И пусть надсаженный гудокхрипит протяжно,ведь всё, что в жизни было до, —уже не важно.Дома мелькают, проводаповисли косо.Бегут по рельсам поезда,стучат колеса.Составы скорые идутдождям переча.Три тысячи шестьсот секунддо нашей встречи.

Ты

Ты – ткань огня и сумрака стена,тугих небес натянутые нити,бездонная ночная пеленаи солнце воспалённое в зените;доверчивость ресниц и кротость век,прохлада простынейи сна прикосновенье,гуденье пчёл в садах, и первый снег,и вёсен бесшабашное цветенье;листвы переплетённой кружеванад головой,рассветы и закаты;дремотных трав упругих тетиваи грома отдалённого раскаты;озноб и грохот проливных дождейпо мостовым, и радуг коромыслав круговороте безмятежных дней,исполненных гармонии и смысла.Ты – кораблей бумажных парусав ручьях звенящих,Фонарей мерцанье,и утренних трамваев голоса,и площадей застывшее молчанье.Ты – даль иной неведомой земли,плоды её, наполненные соком.Ты – облако, плывущее вдалив прозрачном небе, чистом и высоком.Ты – небо,в брызгах солнца столько летхранящее тепло и гомон птичий.Ты – стая птиц, летящая на свет.Ты – жизнь сама.Не счесть твоих обличий…

Тучи

Так июльское щедрое солнце куражилось вволю,что казалось, господство его ещё долго продлится.На горячий и пыльный державной Москвы Капитолийтриумфатором август въезжал в золотой колеснице.Опрокинулись дни под ногами возниц неумелых.Осень ржавит листву, да и то это только начало.Сотни туч вороных, и гнедых, и каурых, и серыхпонеслись над землёй табуном лошадей одичалых.Разбежались по небу. Ни богу, ни чёрту, ни ветруни за что не догнать – ни ответа от них, ни привета.Осень гончих собак собирает в погоню, но тщетно —их в уютное стойло уже не загонишь до лета.Над полями бегут, развевают косматые гривы.По раскисшим дорогам стучат ретивые копыта.Это дождь барабанит мне на ухо без перерыва:ничего не забыто, прости, ничего не забыто.

«Никто и ни в чём не виноват…»

Никто и ни в чём не виноват.Как Джотто и Пикассо —мы в разных системах координат,шкалах глубин и высот,где условные Кеплер и Птолемейнеравный ведут отсчёт.Где линия жизни моя твоейни разу не пересечёт.

«Сочащиеся сумерки из пор…»

Сочащиеся сумерки из порпустынных улиц. Фонари и тебессильны в этой схватке. Старый дворпочти неузнаваем в темноте,заполнившей вселенную на треть,где кольца дыма и вина глоток —как средство впасть в анабиоз, и лишьсощурен глаз, пытаясь рассмотретьнад головой нависший потолок,фактуру стен и очертанье крышна фоне прохудившихся небес,торгующих дождём из-под полы.И, шлёпая по лужам, под навесспешит прохожий. Сдвинуты столыночных кафе. И ливень льёт в окнои превращает в хлябь земную твердь.Ты с этой непогодой заодно.И сердце камнем падает на дноколодца, чьё название – не смертьещё, но боль. И за окном темнокак в омуте. И легче умереть.

Мой путь

Произнесу перед Творцом: за свет и краски дняспасибо матери с отцом, зачали что меня.Спасибо близким и родным, со мной делившим кров,что мне глаза не выел дым и жар чужих костров.Спасибо им, кто уберёг от стали и свинца,за то, что я узлы дорог распутал до конца.Чтоб вовремя успеть свернуть от благовидной лжи,я выбрал самый долгий путь. Он был длинною в жизнь.Спасибо всем, кто помогал мне этот путь пройти.Спасибо тем, кто согревал меня на том пути.И пусть простит меня мой Бог, что, выбившись из сил,я сделать большего не смог, о главном не спросил.Но всё, что не успею я, в моей стезе земной,успеет сделать за меня тот, кто идёт за мной.

День

Ветер ставни трепал,и гремели всю ночь водостоки.Дождь хлестал, словно плетью,по стёклам, карнизам и крышам.Всё утихло вдали.Облака поднимаются выше.Высыхает асфальт.Занимается день на востоке.Шумно лязгает цепью,тяжёлый вращается ворот.Продирает глаза,просыпается каменный город.Из рассеянной тьмыпроступают деревья и зданья.Фонари и домапринимают свои очертанья.Просыпаются жители города,сна разрывая объятья.Из постелей встают,надевают костюмы и платья.В ванных комнатах долго стоят,ловят воду горстями.Бутерброды на завтрак жуютпополам с новостями.Обжигаясь, пьют чай или кофеи усмиряя зевоту,торопливо выходят за дверьи идут на работу.В отражении мутных витрин,преломляясь, дрожат силуэты.Едут в душных вагонах метро,читают газеты.Разбегаются, сходятся,движутся в тесном потоке.Поднимается пар от земли,занимается день на востоке.Там, на небе, взошедшее солнцедымится оплавленной пулей.Просыпается город,гудит потревоженный улей.Из предместий, из спальных районов,с задворок, с окраингромыхают, звенят,приближаясь, грохочут трамваи.Мимо тысячи автомобилейпроносятся с воем.Народившийся день,как гнойник, наливается зноем.Он шагает по улицамв копоти, в краске, в побелке,по бульварам кипящим,вращая секундные стрелки,увлекая прохожихв толпе, в кутерьме, в круговертиобреченно крутиться волчкомот рожденья до смерти.В переулках кривых,пустырями, глухими дворами,заблудившийся в прах,затерявшийся между домами,где на вымытых окнахцветы резеды и герани,где вся жизнь на ладони,вся жизнь, как в кино на экране.Ты проходишь, вернувшись сюдапосле долгой разлуки,узнавая знакомые с детствапредметы и звуки.Ты идёшь,память прожитых летсобирая по крохам,по тропинке,заросшей крапивой и чертополохом.Здесь особенный воздух свободыи запах особый.Пахнет пылью, духами, бензином,ванилью и сдобой.Пахнет липами, солнцем,кустами цветущей сирени.Приближается полдень,короче становятся тени.Воробьи пролетают над крышами,и повсеместноразливается солнцеи падает с неба отвесно.Пузырится бельё на ветру,словно парус на рее.Беспощадное время бежитвсё быстрей и быстрее.Всё смешалось в погоне и спешке,в толкучке и давке:поликлиники, церкви,пивные ларьки,бакалейные лавки,светофоры, проспекты, пассажи,троллейбусы, скверы,бани, дворники, дети, собаки,милиционеры,ателье, магазины, вокзалы,музеи, афишина фасадах домов,раскалённые стены и крыши.Вечереет. Чуть тлеет асфальт,словно поле сраженья.Бесконечный поток тормозит,замедляет движенье.Ещё несколько тактов – и стихнетвот-вот уже скорошевелящийся, шумный,большой муравейник,Содом и Гоморра.День подводит чертунеизбежной полоской заката.Бьют на башне часы,завершается круг циферблата.Разливаются в воздухе сыростьи запах карболки.Начинается дождь,разбивается взгляд на осколки.Это время дробитсяна вехи, эпохи и миги.Этот день – лишь страницаещё не дописанной книги.

Кай

С глазамиполными слёз,с осколкамиразбитого зеркалав сердце,кровоточащем от боли,сложитьиз крохотных льдинокхолодное слово:ВЕЧНОСТЬ.

Проза

Алексей Кебадзе

Из афганских рассказов

Артём

Он появился в батальоне зимой, – бесснежной, грязной, дождливой зимой, – с холодными туманами по утрам и ледяными полуденными ветрами. Зимой воевалось спокойно. Полк очень редко выходил на операции. В липкой рыжей грязи увязали даже танки, не говоря уж о прочей боевой технике. Духи тоже предпочитали зимой отдыхать, – горные перевалы заваливало снегом, да и обширные виноградники на склонах, летом превращавшиеся в зелёнку, были белы и непролазны. Зимой было почти мирно. Разве что какой-нибудь шебутной полевой командир бросал свой отряд на дорожный пост. Иногда мина срабатывала под колесом машины, идущей из Баграма в полк с мукой или консервами. Но с летней войной это ни в какое сравнение не шло. Летом везде, – в ущельях и в горах, в старинных глиняных городах и крошечных кишлаках, в благоухающих садах и в виноградниках, – всюду стреляли, всюду рвались мины, сверкали по ночам трассирующие очереди, пылили бесконечные колонны, грохотали батареи, рушились дома и горели хлебные поля. Лето пахло горькой полынью, железом, дымом и кровью. На обочинах дорог угольно чернели сгоревшие машины и лежали облепленные мухами, вздувшиеся мёртвые ослики с белыми глазами. Летом было жарко.

– Ну, а пока стояла зима. Солдаты скучали, считали дни, толстели, делались белее и румянее. И в ту зиму его почему-то перевели к ним из Джабаль-Уссараджа, из 177 полка. Артём. Прозвище, накрепко к нему приклеившееся с первого дня. На самом деле звали его Григорием, это фамилия у него была Артёменко. Нельзя сказать, чтобы Гвоздик с ним подружился. Просто поговорил раз-другой, и оказалось, что тот понимает всё с полуслова. Артём играл на гитаре и пел. Вообще, бренчали на гитарах и пытались петь многие, но почти у всех это получалось плохо. А он здорово пел. Пел Окуджаву, Высоцкого, Галича. Здорово пел, потому что сам сочинял стихи и песни. Иногда он пел свои песни, и это было лучше Окуджавы, лучше Высоцкого и Галича. Потому, что те пели или про давнишнюю, или про мирную, и потому какую-то ненастоящую жизнь. А он писал о самом настоящем, – о пыльных горных дорогах и о чужих глиняных городах, о красной крови на серых камнях, о надежде и о безысходности…

Ранней весной Артём затосковал, и стал настойчиво добиваться перевода в разведроту. Его многие отговаривали, – мол, чем тебе здесь не служба? Хочешь раньше времени в цинк загреметь? Он только отмахивался досадливо: «Ну почему же обязательно в цинк? – И уже всерьёз закипал. – Надо же так! Попасть на войну, и настоящей войны не увидеть!»

Дембеля, – эти загорелые усатые мужчины, – возражали резонно, – мол война, парень, – она везде война.

Но Артём был непреклонен.

И вот однажды, солнечным майским утром, он собрал в вещмешок свои нехитрые солдатские пожитки, взял гитару.

– Ну, бывайте, пацаны! – И перебрался в палатку разведчиков.

Летом разведрота выходила часто. Даже слишком часто. Разведчики надевали штормовки, кроссовки, кеды, – словно обыкновенные туристы, и ночью незаметно выскальзывали из расположения полка. Возвращались дня через два-три, а то и через неделю. Приходили так же внезапно, как и уходили, – пропылённые, обросшие щетиной.

Когда разведрота исчезала, Гвоздик начинал ждать. Часто приходил к их палаткам, чтобы узнать, не вернулись ли? Потом разведчики возвращалась, чумазые и уставшие. Чистили оружие.

Гвоздик вытягивал шею, ещё издали высматривая тонкое горбоносое лицо. Иногда видел его, иногда – нет. Подходил к ребятам: «Ну, пацаны, как дело прошло?» Они: «Нормально!» Или: «Хреново!» И добавляли: а Артём в оружейку пошел, или в баню, или еще куда-нибудь. Гвоздик находил его и неизменно спрашивал:

– Ну что, всё ещё куришь?

– Курю!

– Но ведь Минздрав-то предупреждает!..

– Ну и что? Просто хочу быть человеком. Ведь сказал же один учёный дядя: «Человек – существо двуногое, бескрылое и курящее».

– Ладно, тогда получи подарок из Африки, – Гвоздик протягивал ему пачку сигарет с фильтром, армейский дефицит. Сигареты бывали только советские или болгарские, но уж так повелось у них: подарок из Африки, да подарок из Африки…

Недалеко от землянок первой роты была древняя заброшенная каменоломня, – там солдаты брали мрамор на строительство бань, каптёрок и туалетов. Мрамор был белый, с зелёно-синими разводами. Иногда им удавалось уйти туда. Они устраивались среди облитых солнцем глыб, белых слепящих глыб. Больно было смотреть на искрящийся мрамор. Артём неторопливо перебирал струны, и скорее даже не пел, а просто читал стихи, – чужие и свои. А Гвоздик лежал на горячих камнях, покуривал бесплатную солдатскую сигаретку, и смотрел вниз, – на полк, на дорогу, на далёкие горы Гиндукуша. Говорят, там, – за самыми дальними горами, – уже Пакистан… Говорят, там кедры растут… А чуть в стороне, на западе – горы Искаполь, древние греки, кажется, их так назвали…

Там когда-то воевал Александр Македонский…

Гвоздик лежал на горячих сияющих камнях, смотрел на солнце сквозь белый мраморный осколок с синей изогнутой прожилкой.

– Эх, надо будет потом пожить на берегу какого-нибудь океана, а?

Артём отложил гитару, взял у него прозрачный осколок, поглядел сквозь морскую волну на солнце и согласился после армии пожить на берегу океана.

Разведчики часто выходили в рейды, слишком часто. Разведрота уходила, и Гвоздик каждый день узнавал, не вернулась ли? Потом шёл и ещё издалека видел чёрных ребят в выбеленных солнцем штормовках.

– Привет, пацаны, как дело прошло?

– Нормально, а Артём в палатке.

– Всё куришь? Но ведь Минздрав… Ну, тогда вот тебе подарок из Африки…

– Что-то ты давно ничего своего не пел.

– Не сочиняю, ни черта не получается почему-то… Высоцкий вот был отпетый забулдыга, а как писал! А я еще вроде не совсем отпетый, а – ни черта!

– Или я уже отпетый?..

– Ничего, Артём, ты еще выстрелишь бронебойной песней, так выстрелишь, что все барды в Союзе будут рыдать от зависти…

– Привет, пацаны, как дело прошло?

– Нормально, а Артём в оружейке…

– Привет, как дело прошло?

– Хреново.

– А где Артём?

– Он это… Во дворе санчасти он…

Двор санчасти. Посередине растянут на железных трубах, врытых в землю, драный брезентовый тент. Под тентом три горбатые, мраморно застывшие простыни. Капитан-медик.

– Не суйся, сержант, эй! Не положено.

– Надо, капитан, там мой товарищ.

– Ну, иди тогда…

Гвоздик стащил с лица убитого простыню, посмотрел. Отошёл, вернулся, – словно вспомнил что-то важное. Сунул под простыню пачку сигарет с фильтром. Было жарко, и по простыне бегали крупные зелёные мухи. Гвоздик стоял под солнцем посреди выжженного двора санчасти, а под тентом белели простыни. Двор санчасти медленно описывал круги, плавные круги, а в центре неподвижно белели простыни, мёртвые простыни, мраморные простыни. Двор кружился, кружилась санчасть… Удушливо разило лизолом. Бурым клейким лизолом было вымазано солнце, вонючий лизол грязными потёками растекался по небу, плыл по земле, а по простыням бегали большие зелёные мухи…