Балтийская сага

А их-то за что? Своих! Насквозь партийных, не знающих никаких колебаний, ко всему готовых? (Как там у Блока: «…И идут без имени святого / Все двенадцать – вдаль. / Ко всему готовы, / Ничего не жаль…»)

За что?!

Странная высвечивается во тьме непонимания мысль: чем больше у человека заслуг, тем больше должна быть и благодарность. А особый вид большевистской благодарности – пуля в затылок.

Глава тридцать седьмая

Досрочный отъезд из Светлогорска

Пятнадцатого числа плавный ход августа переломился затяжным дождем. Пляж опустел, только чайки носились над ним, над мелководьем, крича сварливыми голосами.

Я позвонил Измайлову, пригласил приехать к нам в санаторий.

– Так ты в Светлогорске, – сказал он, громко дыша. – Да, надо повидаться. Но, понимаешь, Вадим, я не совсем… ну, не в форме. Ты с женой? Так приезжайте к нам. В любой день… А-а, у вас процедуры… Ну, в субботу… Знаешь, что? – Он подышал в трубку. – Я попрошу сына, он приедет за вами и привезет. Значит, в субботу, к трем часам.

Сын Измайлова, тоже, как и отец, Александр, приехал к нам на хорошей машине – «Тойоте». Он нисколько не походил на отца – был светлоглаз, светловолос, с крупным улыбчивым ртом – весь в маму, покойную жену Измайлова Зину.

Всю дорогу до Калининграда Александр-младший выжимал большую скорость и рассказывал, посмеиваясь, о своих трудных отношениях с окружающей действительностью:

– Я же рыболов. Плавал стармехом на большом морозильном траулере. Это ж, знаете, плавучий рыбзавод. Не только ловим, но и разделываем рыбу. А ее, рыбу, брали на Большой Ньюфаундлендской банке, – это знаете, где? Ну точно. Боялись, что она, ньюфаунд-рыба, кончится, ее же много брали. А вместо нее, хе, кончилась советская власть. Кто ожидал? Я не ожидал. Я простая русская девушка. Правда, вся задница в ракушках. Пардон! Сорри!

– Ничего, – сказал я. – У меня она тоже в ракушках, никак не соскребу.

– Ну точно. Вот, значит, как произошла перемена власти, так рыболовный флот застрял у стенки. На одном энтузиазме в океан, хе, не пойдешь. Кушать надо? Семью кормить надо? А как, если зарплаты нету? Ждали, ждали, потом пошли устраиваться кто куда. Меня дружки в бизнес позвали – делать теплицы для огородов – ограды, сетки там. Мощная отрасль народного хозяйства. Но я не пошел. Там большие знания нужны, а я…

– А вы простая русская девушка, – кивнул я.

– Точно! – Александр-младший хохотнул. – Ходил я, значит, ходил продавать рабочую силу. Наконец нашел свою мечту. Тут большая торговая фирма, сеть магазинов, взяла меня приглядывать за холодильным хозяйством. Вот я теперь, хе, холодильников начальник и фреона командир.

– А как отец отнесся к вашему… ну, к береговой жизни?

– Отец? – Александр помолчал, наморщив лоб. – Ну что отец… Он всегда недоволен… Фу, опять припустил, черт кособокий, – ругнул он дождь, ударивший в лобовое стекло, и включил дворники. – Отцу не нравится, конечно. Мои дела – еще так-сяк, а вот Игорем зело недоволен. Сыном моим.

– А в чем дело?

– Хе! Игорь окончил биологический факультет, но идти в школу учителем отказался. Объявил, что не будет влачить нищенскую жизнь. Связался с ловкими парнями… ну, там двое школьных дружков и бывший десантник из морпехоты… дядька их морской… Короче, учредили общество по торговле автомобилями. Мотаются в Польшу, Германию, пригоняют подержанные машины. Спрос на них тут большой. Зарабатывают мальчишки. Игорь себе на квартиру почти накопил… А вот начинается рыбный порт. Царство, хе, Селедочных Хвостов.

Мы уже въехали в Калининград. Сквозь живую сетку дождя смотрю на черные корпуса судов у причалов, – они кажутся уснувшими, не видно на них людей.

– Это сэ-эр-тэ, то есть средний траулер, – тычет пальцем в окошко Александр, – а за ним малый, я на малышах начинал свое плавание… А вон, правее, видите? Это большой морозильный, я на нем пять лет в море хаживал. Здоровенная посудина, а?

Он смеется, счастливый от встречи со своей «посудиной».

Едем по набережной Прéгеля, то есть, как эта река теперь называется, Прегóли. Вот и Кафедральный собор вырисовывается, и пристроенная к нему колоннада – там могила Канта. Я же помню Кенигсберг сильно разрушенным. В 46-м году наша «щука» пережидала разыгравшийся шторм в Пиллау, и я съездил на попутной машине в Кенигсберг, только что переименованный в Калининград. Огромный город лежал разбитый, громоздились горы развалин – страшный апофеоз войны. Меня поразил уцелевший среди руин памятник Шиллеру, – мелькнула мысль, что силы разрушения бессильны перед поэзией. Ну, это вопрос спорный…

И вот спустя много лет снова еду по бывшему Кенигсбергу, и что-то тревожит меня. Проносятся мысли о странной судьбе этого города, некогда вставшего на зыбкой границе между немецким и русским мирами. Какая-то заложена в его основание фантасмагория. Не случайно, наверное, родился в нем удивительный фантаст и романтик Эрнст Теодор Амадей Гофман (где-то я вычитал, что третье имя у него было Вильгельм, но он заменил его на Амадей, потому что обожал Моцарта). Ну и, конечно, Иммануил Кант, великий философ, с его знаменитым восхищением двумя вещами – звездным небом над нами и моральным законом в нас…

За прозрачной завесой косого дождя разворачивался странный город. Две башни недостроенного Дома Советов на месте разрушенного королевского замка (он уцелел при штурме, но был снесен решением калининградского обкома, проигнорировавшего многочисленные возражения). Белые типовые коробки домов по соседству с темными уцелевшими немецкими. Старый форт, краснокирпичный призрак далеких времен. Бар «Сэр Фрэнсис Дрейк» – а это что за причуда?

Измайловы жили в новом доме на улице 9 Апреля (это был день окончания битвы за Кенигсберг, чрезвычайно кровопролитной).

В прихожей отчетливо пахло жареным мясом. Мы обнялись с Измайловым. Его седые усы по-прежнему выглядели щеголевато, но лицо показалось постаревшим, с обвисшими щеками. На нем был темно-синий тренировочный костюм с белыми полосами от плеч до ступней.

– А это Джим, – указал Измайлов на крупного, хорошо подстриженного пуделя с кисточкой на конце хвоста. – Он член нашей семьи.

Джим неторопливо обнюхал нас.

– Дай, Джим, на счастье лапу мне, – сказал я.

Пудель лапу не дал и отошел, сохраняя достоинство.

А вот и Людмила Геннадьевна. На ее миловидном лице широкая улыбка с золотым зубом. Темно-серое платье с голубой вышивкой красиво облегает статную фигуру. Я вручаю ей букетик гвоздик.

– Какие вы молодцы, – говорит она, – что выбрались к нам в Калининград.

В гостиной у них очень уютно. Тюлевые занавески на окнах обрамлены золотистыми шторами. Стенка тоже сияет золотым лаком. Посредине на полке сидит длинноносый задумчивый Буратино. Множество фотоснимков. На самом крупном – группа офицеров и матросов, среди них улыбающиеся женщины, на фоне платформы с пушкой немалого калибра.

– А-а, заметил? – улыбается Измайлов. – Ну да, вот я стою, а рядом Зина. Это к нам в сорок третьем на бригаду желдор-артиллерии приехали ленинградские шефы. Так мы с Зиной познакомились. Ну, прошу к столу.

Вот странность какая: всё у Измайловых как бы золотилось. Не только мебель. Золотистой была нежная корочка пирога с капустой. Отливало золотом рыбное блюдо, украшенное зеленью. Соте из баклажанов тоже. (Мне вспомнилось вычитанное где-то, кажется, у Флобера: «Перу – страна, где всё из золота». Вот у Измайловых было как в Перу.) И как вкусно всё!

– Вы прекрасная хозяйка, Люда, – сказала Рая.

– Спасибо. – Людмила пристально посмотрела на мою жену. – У всех налито? Предлагаю – за здоровье наших гостей.

Дамы выпили по бокалу алиготе, а мы с Александром-младшим – джин с тоником. Старший Александр чуть пригубил из своей рюмки.

Тут пришла худощавая женщина средних лет в темно-синем брючном костюме, с откинутой на спину волной желто-золотых волос.

– Ой, здрасьте! – Оглядела нас сквозь очки. – Извините, что опоздала! Водила экскурсию!

– Моя жена Настя, – представил ее младший Александр. – Работает в Музее Мирового океана.

– А вы были у нас в музее? – вопросила Настя, принимаясь за пирог. – Ой, ну как же! Приходите, это близко, возле спорткомплекса «Юность». Столько интересного! На Преголе «Витязь» стоит, это трофейный немецкий корабль «Марс», он вывозил из Кенигсберга раненых. Теперь он – научно-исследовательское судно «Витязь». А рядом – наш музей. Людмила Геннадьевна, пирог очень удачный получился!

– Ты знаешь, с капустой пришлось… – начала было Людмила, но остановить Настю ей не удалось.

– Один экскурсант сегодня, – понеслась та во взятом разбеге, – замучил меня вопросами. У нас во дворе музея пушки, мины, якоря и – рубка подводной лодки. Так этот усач спрашивает: «Девушка, а почему у вас рубка только шестьсот тринадцатой лодки?» – «А что вас, – говорю, – не устраивает?» А он: «Лодки шестьсот тринадцатого проекта не воевали, их после войны стали делать. Воевали “щуки”, “эски”, “малютки” – почему нету ни одной рубки этих лодок?» – «Знаете, – говорю, – ко времени создания нашего музея лодок, о которых вы вспомнили, уже не существовало». А он насупился и говорит: «Вы плохо искали. “Щука”, на которой я служил, долго после войны стояла на корабельном кладбище. Ржавела, конечное дело, и вида не имела. Но можно ведь было почистить, покрасить…»

– Этот усач, – сказал я, – был, наверное, из команды нашей «щуки». Может, мой штурманский электрик Коронец. Он как раз отличался дотошностью.

– Да нет, Вадим, – сказал Измайлов. – Нашу «щуку», я узнавал, порезали на металлолом.

Я предложил выпить за память о ней – о лодке, битой глубинными бомбами, израненной артогнем, наполненной трудным дыханием полузадохнувшейся команды.

Измайлов, хрипло дыша, поднял рюмку:

– За нашу «щуку» и ее экипаж.

– Саша! – Людмила сделала предостерегающий жест.

Но Измайлов медленно осушил рюмку до дна. У него, видимо, неладно с легкими. У всех людей, доживших до преклонных лет, что-нибудь неладно. И уж тем более – у подводников.

Пошел разговор о бывших сослуживцах. Конечно, вспомнили Федора Ивановича Кожухова, нашего «батю», почти сорок лет миновало со дня смерти, но мы помним его – живую историю советского подплава. Я не раз писал о нем статьи.

Вспомнили Леонида Петровича Мещерского, контр-адмирала, много лет командовавшего подводниками на севере и на Тихом океане, а потом занимавшего крупную должность в главкомате ВМФ в Москве. Измайлов знал, что Мещерский перенес тяжелую операцию и теперь живет безвылазно на подмосковной даче.

Вспомнили и других офицеров, в частности Анатолия Китаева, нашего минера, сделавшего дипломатическую карьеру. Всеведущий Измайлов знал, как он, Китаев, будучи сотрудником советского посольства в Индии, отличился во время визита в эту страну Хрущева и Булганина: помог, подсадил Никиту Сергеевича, когда тот взбирался на слона.

– Ай да Китаев, – засмеялся я. – Какой молодец. Хинди-руси бхай, бхай!

– Вот именно, – усмехнулся Измайлов. – Хотя не исключаю, что эта подсадка придумана.

– Si non è vero, è ben trovato, – вспомнилось мне где-то вычитанное итальянское изречение.

– Что это значит? – спросил Измайлов.

– Если это и неправда, то придумано хорошо.

Плавно перешли от закусок к собственно обеду. Котлеты с картофелем-фри были выше любых похвал. Джин тоже способствовал благодушию. Я прямо-таки расслабился. Не стал возражать Измайлову, когда тот пустился излагать пункты, по которым на грядущих президентских выборах нужно голосовать только за Зюганова.

– …положит конец хаосу в экономике… вернет нормальное плановое управление…

– Попроси его, – вставил я, благодушествуя, – чтоб не забыл выдать талоны на водку.

– Прекрати ерничать, – сердился Измайлов. – Мы не против частной собственности в сфере потребления. Но тяжелая промышленность должна остаться…

Чай с легким, нежирным тортом достойно завершил обед. Людмила увела мою жену в другую комнату – сказала, что хочет о чем-то поговорить. Ну ладно. Мы с младшим Александром вышли на балкон покурить. Дождь почти перестал. Из комнаты донесся знакомый голос: «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят…»

– Отец магнитофон включил, – сказал Александр. – Обожает Окуджаву. А знаете, Вадим Львович, Игорь вычитал в каком-то журнале, что недавно у человека нашли ген речи.

– Ген речи? – переспросил я. – Что-то я не слышал.

– Да, ген, которого нет ни у одного животного. И, значит, человек произошел, хе, не от обезьяны…

– Ваш Игорь, наверное, любитель фантастики.

– Фантастику он, конечно, любит, но это была статья в научном журнале. Игорь ведь по образованию биолог. Интересно получается: не мы от обезьяны, а обезьяна – деградировавший человек. Которому не понадобился разум.

– От кого же мы произошли?

– Хе! В том-то и дело, что остается один вариант – библейский.

Человек получился сразу. С геном речи. По образу Божьему.

– Н-да. Такое время наступило – в моду вошли предсказатели, алхимики, кудесники…

– Кудесники – это кто?

– Волшебники. Любимцы богов. – Я посмотрел на часы. – Ну что ж, нам пора отчалить. Можно заказать такси на Светлогорск?

– Зачем вам такси?

– Саша, ну вы же не сможете…

– Настя вас отвезет. Она лучше, чем я, машину водит.

Мы простились с Измайловыми, поблагодарили за прекрасный обед и сели в машину. Пудель, которого Александр Рустамович вывел погулять, гавкнул, когда машина тронулась.

– Это Джим попрощался с вами, – сказала Настя.

Она, верно, вела машину отлично. Пустилась рассказывать, как ее Саша тяжело пережил прекращение плавания.

– Он же моряк по призванию. Ну не может без моря. Стал выпивать. То есть, они, конечно, и в плаваниях выпивали. Но пить – это не выпивать. Саша пил. Ну, пошли скандалы с отцом. Я пыталась смягчить.

Александр Рустамыч человек с трудным характером. Ну и Саша мой…

Я слушал сочувственно.

– Знаете, Настя, – сказал я, – на днях в очереди на ингаляцию я слышал разговор местных жителей как раз об этом. Говорили, что возобновились выходы в море рыболовных судов.

– Да, выходы были. Но больших экспедиций, как прежде, нет.

– Может, возобновятся.

– Не знаю. Саша уже не пойдет, – сказала Настя после паузы. – Годы уже не те.

Рая всю дорогу молчала.

– О чем вы говорили с Людмилой? – спросил я, когда уже подъезжали к Светлогорску.

– Она предложила сделать анализы. У себя в поликлинике.

– Какие анализы?

– Нужные анализы, – сказала Рая, глядя в окошко.

Почему-то с первого дня пребывания в здешнем санатории вселилось в меня ощущение тревоги. Так и раньше бывало – вдруг возникало предчувствие неясной неприятности… беды какой-то… Но – проходило. А тут, в странном городе Кенигсберге…

Итак, Людмила Геннадьевна, жена Измайлова, всмотрелась в Раю и нашла, что за год, прошедший после сочинской встречи, она похудела. Может, что-то еще заметила – скажем, в выражении глаз, – опытные врачи умеют видеть внешний облик человека (habitus по-латыни) не так, как обычные люди.

Когда видишь человека каждый день, не замечаешь, как он меняется: время работает неспешно, постепенно. Вообще-то я замечал, что Райка немного похудела, но относил это за счет артроза тазобедренных суставов. Да и диеты она придерживалась (считала себя склонной к полноте).

Два дня я возил Раю в Калининград, в поликлинику Людмилы, на анализы. Отклонения от нормы выявились, но можно было счесть их возрастными. Рентгеноскопия не показала грозных признаков. Онколог, пожилая женщина со строгим сухим лицом, в больших очках, долго обследовала Раю. «У нее железные пальцы, – говорила Рая. – Она меня измяла».

Она нащупала у Раи под мышкой левой руки узелок. Позвала Людмилу. Кого-то еще. Потом и меня, томившегося в коридоре.

– Конечно, возможна ошибка… анализы могут быть истолкованы по-разному… но этот узелок… необходимо срочное обследование, нельзя медлить…

Я слушал строгую женщину с ощущением, похожим на давнюю нарастающую тревогу при форсировании минного заграждения.

– Да, да… спасибо… завтра же уедем… – Как бы со стороны я услышал свой голос. – Большое спасибо…

Проливным дождем оплакал август наш досрочный отъезд из Светлогорска.

Глава тридцать восьмая

Отчаяние

Ровный. Мариан Никитич Ровный – так зовут нашего доктора. У него и ученая степень есть, он в Питере один из лучших онкологов – так нам сказала Лиза.

В нем все было крупным – рост, лицо с мощной нижней челюстью, растрепанная шевелюра, напоминавшая ту, что на портретах Бетховена. Громогласный, повелительный, он заполнял собой отделение, которым заведовал. Попасть к нему в отделение было удачей. Да и вряд ли Рая попала бы, если б лет десять назад не готовила дочь Ровного к поступлению в иняз. Такое вот совпадение.

– Мы сделаем все возможное, – сказал мне Ровный после приема Раи, когда я постучался в его кабинет. – Дня через два начнем химию, потом, если понадобится, облучение. У нас это на хорошем уровне, европейском. Вас попрошу об одном: поддержите ее. Чтобы не пала духом. Очень важен психологический фактор.

– Да, конечно, – ответил я. – Конечно, поддержу. А можно спросить, доктор? Я прочел о новом эффективном препарате – катрексе. Как вы к нему относитесь?

– Отрицательно. Это иммуностимулятор, он может спровоцировать рост раковых клеток. Вы, кажется, морской офицер? – вдруг спросил он. – Просвещенный человек? Ну так бросьте читать хреновину, которой переполнены теперь газеты.

– Поиск панацеи, – сказал он в другой раз, – любимое занятие человечества. Вот нашли мумие. Ах, чудо природы! Ах, укрепляющее воздействие на организм! А что это такое – мумие? Какашка горных козлов, только и всего. Мне ее хоть сахаром обсыпь, я в рот не возьму. Помните, кто это сказал?

Я помнил.

Первый курс химиотерапии Рая выдержала хорошо. Она у меня храбрая. Прекрасно понимала страшный поворот своей (нашей!) жизни. Но – никаких слез, ни единого жалобного слова.

По окончании первого курса инъекций Ровный дал Рае двухнедельную передышку. Я привез ее из больницы домой.

И вот моя лепокудрая (вспомнилось из «Илиады») женушка сидит в своем кресле в гостиной и слушает по радио «Симфонические этюды» Шумана, – их божественно играет Элисо Вирсаладзе. А я готовлю обед. Собственно, его приготовила Лиза. Куриный бульон, куриные котлеты и пюре. Она, Лиза, как только Рая легла в больницу, взяла на себя заботу о моем пропитании. Я покупаю продукты по ее списку, и она готовит. Лиза-Скорая-Помощь – так я ее называю. У Раи в больнице питание, как она говорит, пристойное. Я приношу ей фрукты, соки, паюсную икру принес (Люся где-то достала), – химиотерапия требует хорошего питания.

Райка слушает Шумана и с улыбкой поглядывает, как я накрываю на стол.

– Вот, выпей. – Я даю ей чашку с коричневой жидкостью.

– Что это?

– Чага. Мариан Никитич рекомендовал.

«Чага, марьин корень, бадан, – это можно, – сказал Ровный. – Не повредит. Может дать психологический эффект».

Чага – в сущности, твердый кусок дерева, я с трудом натер его теркой, а Лиза сделала настойку.

– Уф, – вздыхает Райка, сделав глоток. – Как вкусно. Сок, выжатый из старой табуретки.

– Пей, пей. Чага полезна. Это любимый напиток адмирала Чичагова.

Со смехом усаживаемся за обеденный стол. Всё как прежде, как в те времена, когда мы еще были молоды и кружила над нами стая легких времирей… Помните?.. из хлебниковского стихотворенья… были молоды и счастливы… Счастливы? А было ли счастье? Было! Счастье – это когда дорогой тебе человек улыбается, и ничего у него не болит…

После обеда укладываю дорогого человека отдохнуть.

– Сейчас, сейчас. – Рая у полки нашей фонотеки копается в кассетах. – Что-нибудь хорошее послушать… Вот! – Она вставляет выбранную кассету в щель магнитофона. – Полно мне леденеть от страха, лучше кликну Чакону Баха.

– Это откуда? – спрашиваю.

– Это Ахматова. – Райка ложится на тахту, я укрываю ее пледом.

Мощно, звучно вступает скрипка, сопровождаемая вздохами оркестра.

– Оська разучивал Чакону, – говорит Рая. – Но не успел сыграть. Война началась…

Вечером к нам спустилась с третьего этажа Лиза – погрузневшая, в темно-сером длинном платье со складчатым подолом, в теплых домашних туфлях: у нее ноги мерзли.

Поставила на кухонный стол зеленую кастрюльку, знакомую мне с давнего военного времени.

– Что это? – спросила Рая.

– Сырники вам испекла.

– Ой, милая Лиза, спасибо!

Сырники – это же такая радость для Раи. А вторая радость – ликер «Амаретто», который ей очень нравится. Я ездил за ним на Невский, в Елисеевский магазин, – купил и вот ставлю на стол. Мы пьем «Амаретто», заедаем сырниками (очень вкусными) и ведем разговор не о чем-то там пустяковом, а – о ценности человеческой личности.

– Такого понятия в дохристианские времена не было, – говорит Лиза. – Впервые оно появилось в Евангелии. Как осознание духовной потребности человека.

– Потребности в чем? – спрашиваю я.

– В истине.

– Насколько я помню, на вопрос Пилата: «Что есть истина?» Христос не ответил.

– Не ответил, потому что Он, Христос, и есть истина. В Евангелии от Иоанна сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».

– Свобода… Да, это важно. Важнее всего… Но в истории человечества гораздо больше несвободы…

– Христос имел в виду свободу от греха. А не своеволие. Понятие свободы тесно связано с истиной.

– Ладно, – говорю, подливая ликер в рюмки. – Я согласен. Поиск истины, движение к ней требует свободы. Но, дорогая моя Лиза, ты же не станешь отрицать, что человечество постоянно нарушает это… баланс между истиной и свободой. И церковь тоже, – она убеждает верующих, что вся истина – у них, и поэтому они вправе творить насилие к тем, кто…

Лиза вскинула коротко стриженную седую голову:

– Церковь убеждает верующих возлюбить ближнего как самого себя. Бог создал человека свободным, то есть готовым и к добру, и ко злу. Но человек несовершенен, и поэтому…

– Поэтому, – перебил я ее, – зло перевешивает. А церковь потворствует… Разреши договорить! Разве не церковь организовала крестовые походы? Не инквизиция сожгла на кострах тысячи еретиков? А сколько погибло людей в религиозных войнах шестнадцатого и семнадцатого веков? Сколько жизней унес раскол в России…

– Хватит, Вадим! Да, в прошлом церковь часто поощряла насилие. Да, была нетерпима к иноверцам и отступникам. Прикрываясь именем Божьим, нарушала главную заповедь… Она же, церковь, в лице своих исповедников, это понимала. Апостол Павел говорил, что из-за нас, христиан, имя Божие порочится. Путь истинной веры труден. Трудна, ох, как трудна задача – достичь соответствия веры с жизнью.

– Вот и хочу тебя спросить: как же Бог, олицетворяющий добро, допускает столько зла, творящегося на Земле?

– Это – главный вопрос. Вопрос вопросов. Я не богослов и не могу дать ответ. Да, по существу, никто и не может. Это – проблема теодицеи.

– Что это?

– Ну… Бог сотворил мир с определенными свойствами, законами… да, законами… и не вмешивается в их действие… Разумеется, Он видит все, что творит созданный Им человек. Но – не вмешивается. Не счел нужным открыть тайну теодицеи.

– Не очень ясно. – Я подлил ликер в Райкину и свою рюмки (а Лиза не пила – сидела, уставившись в темное окно прищуренным взглядом). – Значит ли теодицея, – спросил я, помолчав, – что Бог, создав мир и человека в нем, посчитал свою задачу выполненной?

– Кто может это знать? – Лиза посмотрела на меня как бы издалека. – Бог испытывает человека. Его веру. Ты прочти, Вадим, Книгу Иова. Может, тебе станет яснее…

И еще курс инъекций. И еще.

Жизнь, привязанная к больнице.

Я навещал Раю почти каждый день. Привозил фрукты, тертую морковь, чернослив. И книги. Выводил Раю погулять по прибольничному садику, если не мела метель и дорожки были расчищены. Зима ведь уже наступила, многоснежная и колючая. Я рассказывал о последних известиях. На юге вспыхнула странная война, наши танки въехали в Грозный, чеченцы их расстреляли, они оказались хорошо вооруженными и умелыми вояками, там шли напряженные бои. Ненужная, крайне неприятная война. Райку она ужасала.

– Ну зачем это – ненависть, убийства друг друга? Неужели невозможно было Ельцину договориться с Дудаевым?

– Чечня требует независимости, – сказал я.

– Ну и надо отпустить их. Раз они не хотят жить в России.

– Да и я так думаю. Но власть опасается цепной реакции. Отпустишь из федерации Чечню – потребуют независимости другие национальные республики.

– Какие?

– Татария, Башкирия, северокавказские… Чего доброго, и Якутия… И вместо России будет Московия, как при Иване Калите.

– Глупости какие! – восклицает, негодуя, моя жена. – История не движется в обратном направлении.