Балтийская сага

Черт-те что!

Утром мы, невыспавшиеся, расстроенные, пришли в столовую, сели за свой столик. Наши соседи уже были тут, ели омлет. А соседи – кто? Бывший мой сослуживец Измайлов! Такая неожиданная встреча.

Это, знаете, как было? Мы приехали в санаторий около полудня, быстро оформились, переоделись и пошли на пляж. Нестерпимо хотелось бултыхнуться в теплое море, – и вот оно! Входи, осторожно ступая по гальке, и плыви неторопливым брассом, перевернись на спину и блаженствуй, покачиваясь на легкой зыби под солнышком – под лучшей из звезд нашей галактики. Я и Раю выкупал, – она плавать не умела, я ее тянул за руки, пятясь по мелкой воде вдоль пляжа, она болтала ногами и смеялась. Потом мы легли на лежаки, отдыхали – давно не было так хорошо. Рядом, под тентом, четверо мужиков играли в карты, с шуточками и смехом. Рая вдруг сказала негромко:

– Дим, посмотри на того, кто слева. Узнаёшь его?

Я присмотрелся к пожилому толстому игроку в соломенной шляпе. Смуглое лицо, седые усики. Что-то знакомое в нем было, но… Я повел взгляд вниз – на волосатой груди толстяка увидел два розоватых пятна… два шрама… Словно от щелчка выключателя возникла в памяти картинка: в моей каюте на «Смольном» хирург Карасев разглядывает следы проделанной им операции – извлечения осколков из груди Измайлова, замполита нашей «щуки». Ха, Измайлов! Полвека, наверное, не виделись.

Я встал, подошел к игрокам в тот момент, когда Измайлов начал раздавать карты для новой игры.

– Здравия желаю, Александр Рустамович. Он вскинул на меня недоуменный взгляд.

– Здрасьте… – Вгляделся, прищурясь. – Плещеев, что ли? – спросил неуверенно.

– Он самый.

Измайлов, бросив карты на топчан, поднялся. Мы, смеясь, обнялись, поцеловались – усы к усам.

– Мой сослуживец по подплаву Плещеев, – сказал Измайлов игрокам. – Вы, ребята, поиграйте без меня, так? А мы с Вадимом… Львовичем, да?.. пособеседуем. У нас есть что вспомнить.

Подошли к Рае. Она села, улыбаясь, и Измайлов снял шляпу и пожал ей руку. Рая спросила о Зинаиде Ивановне, – когда-то в Либаве она, жена Измайлова, была завучем школы, где Рая работала.

– Зина четыре года назад умерла, – сказал Измайлов.

Мы выразили сочувствие. (Уже не в первый раз я подумал, что в нашем возрасте надо поосторожнее с расспросами о людях, которых давно не видел.)

Пустились в воспоминания. Хорошо нам было в Либаве! Ну, не сплошь хорошо, не рай земной, но о плохом, что тоже бывало, зачем вспоминать? Лучше всего – о смешном, верно?

– Тебя однажды комбриг на офицерском совещании отчитал за то, что в городе выпил и попался коменданту. «Плещеев, – сказал комбриг, – дал маху». А ты проворчал довольно громко: «Почему всегда дают Маху? Почему не Авенариусу?»

– Да-да, – говорю, смеясь. – Ты еще сделал мне замечание за неуместные шутки. А ты любил выступать на совещаниях и в конце всегда говорил: «Спасибо за вынимание».

– Никогда я так не говорил, – засмеялся Измайлов. И вдруг посерьезнел, потрогал свои аккуратно подстриженные усики и сказал: – Ушли из Либавы, такую базу потеряли. Из Прибалтики ушли. История не простит Ельцину развал Советского Союза.

– Мне тоже не нравится, что он распался. Но не надо все валить на Ельцина.

– Ну да, еще Кравчук и Шушкевич. Собрались втроем в Пуще, в гуще, надрались водки и подписали гибель великой страны.

– Никаким трем богатырям, даже и надравшимся, не под силу погубить страну…

– А кто же, если не они? – крикнул Измайлов, сдвинув седые брови над черными глазами.

– Многолетняя диктатура партбюрократии. Неэффективная командная система управления экономикой…

– Ясно, ясно! – прервал Измайлов мою сугубо аналитическую речь. – Ты в демократы записался, эх ты!

– Никуда я не записывался, ни в какой партии не состою. Только в партии здравого смысла.

– Здравый смысл! Он где – в раздаче жуликам заводов и другого государственного имущества? В ценах, которые растут каждый день…

– В продуктах, которые появились на пустых полках магазинов! – Я тоже голос повысил, ну разозлился. – В том, что не надо торчать в очередях! Исхитряться, чтобы раздобыть кусок говядины!

– Этот кусок, да, доставался трудно, а теперь по цене недоступен миллионам!

– Не было, ну не существует другого способа избежать голода – только отпустить цены! – упорствовал я. – Только свобода предпринимательства. Ты пойми, идет переход к новой системе, к формации новой…

– К разбойничьей формации!

– К рыночной! Переходный период всегда труден. Но рынок сбалансирует спрос и предложение…

– Дима, Александр Рустамович, успокойтесь, – попросила Рая. Она сидела в бело-синем купальнике, уперев руки за спиной в доски лежака. – Каждый имеет право на свое понимание, но не обязательно кричать на весь пляж.

– Александр Македонский был герой, – ворчу я, – но зачем стулья ломать.

– Вы правы, Раиса – Михайловна, да? – Измайлов тронул пальцами поля шляпы. – Не будем спорить. Такой хороший воздух сотрясать. Вы по-прежнему в Питере живете?

– Да. – Я закурил.

– А мы с Людмилой Геннадьевной – в Калининграде. Она у меня местная. Ее отец в пароходстве был большой начальник, а Людмила – врач, рентгенолог. Мы и познакомились, когда я диспансеризацию проходил. Она на мои легкие посмотрела и говорит: «Вам надо немедленно бросить курить».

– Вот бы она и Вадиму велела, – сказала Рая. – Я уже сколько лет прошу бросить, но он не слушает, дымит и дымит.

– Саша! – крикнули из-под тента. – Ты играть будешь?

– Да, иду! В столовую на обед придете, – сказал Измайлов, – на правой стороне стол номер девятнадцать, как раз два места есть, вот и садитесь. С нами рядом.

Кивнул и неторопливо, пузом вперед, отправился под тент. Трусы на нем были черно-красные, просторные.

Я знал, что Измайлов служил дольше меня, достиг звания капитана 1-го ранга и крупной должности в политуправлении Балтийского флота – Пубалте. Чем он занимался, выйдя в отставку, я не знал. Наверное, читает лекции где-нибудь. О чем? О преступной сущности капитализма? О господи, как всё сорвалось с якорей…

А жена Измайлова оказалась дамой статуарного сложения, с миловидным лицом и улыбкой с золотым зубом. Высоко вздернутые брови придавали ей удивленный вид, когда она рассказывала о нищете, которая угрожает врачам и медсестрам в поликлинике по причине отставания зарплаты от дикого роста цен.

– У нас один врач, пожилой пульмонолог, – говорила Людмила Геннадьевна в быстрой манере, – не может купить себе новые туфли, денег только на еду, так и то не хватает, и он объявил, что придет на работу в лаптях.

– Пульмонолог в лаптях! – усмехнулся Измайлов. – Вот картинка! Символ реформы… перехода от социализма обратно – к капитализму… – Он подмигнул мне. – Напиши об этом, Вадим Львович. Ты же пишешь. Я видел твои статьи в газете Балтфлота.

Ну вот, утром мы, невыспавшиеся, пришли в столовую. Измайловы уже сидели за столом, ели непременный омлет, запивая чаем. Александр Рустамович, веселый, благоухающий одеколоном после бритья, широко улыбнулся:

– Привет, Вадим. Ну что, кончился твой Ельцин. Лично тебе сочувствую, а Россию – можно поздравить.

– Не нуждаюсь в сочувствии, – говорю отрывисто. – И не думаю, что Россию надо поздравить с Руцким и Хасбулатовым.

– Всё, всё! Поганой метлой прогнали Ельцина с Гайдаром и Барбу… Бурбулисом!

– Еще неизвестно… – Я старался сохранять спокойствие.

– Что неизвестно?

– Кто кого – поганой метлой. Ельцин – законный президент. Армия может его поддержать…

– Он разрушитель великой страны! Его будут судить!

– Как врага народа?

– Это ты брось, Вадим, – строго сказал Измайлов. – Те времена прошли. Будет конституционный суд.

– Судилище по-сталинистски?

– Не насмешничай!

Не знаю, чем закончился бы этот завтрак, мы оба были раскалены, вот-вот сорвались бы с языка оскорбительные слова, – и тут вмешалась Рая.

– Прошу вас, перестаньте, – быстро заговорила она, щуря глаза то на меня, то на Измайлова. – Да что же это… вечные споры… Почему не можем спокойно признать право на многообразие мнений – это ведь в духе христианства… Еще апостол Павел сказал: надлежит быть и разномыслию между вами…

– Ой, правда! – воскликнула жена Измайлова. – Надоели эти споры.

– Апостол Павел! – Измайлов хмыкнул. – Вряд ли мой сын, стар-мех корабельный, вспоминает апостола, сидя три месяца на берегу без зарплаты.

А я проворчал:

– Вряд ли Павел имел в виду политическое разномыслие.

Ну да ладно. Остаток завтрака прошел спокойно. Молча пили чай с коржиком, имевшим форму бумеранга.

Но Райка-то, Райка! Я с некоторым удивлением посматривал на жену, вдумчиво допивавшую чай из большой чашки. Поседевшая, не желающая подкрашивать густую копну волос, милая, ты стала как будто новая – не вспыхиваешь, когда с чем-то не согласна… взываешь к апостолу Павлу…

Ну а дальше – вы помните, как быстро развивались события. Зря Руцкой звал армию и грозил репрессиями. Напрасно Макашов со своим вооруженным сбродом штурмовал Останкино. Кровь пролилась, – но, слава богу, не Большая Кровь.

Но танки, расстрелявшие парламент…

Я просто окаменел, глядя на экран – на проломы, на ужасные черные пятна, расползавшиеся по белым стенам Белого дома. Слышал, как вокруг спорили: бьют танки боевыми снарядами или болванками?

Телевидение (не наше! наше, как видно, онемело, американская Си-эн-эн!) вело эту передачу. Вот показали, как вывели из Белого дома арестованных – Руцкого в камуфляже, бледного растерянного Хасбулатова и других, – однако не вынесли ни убитых, ни раненых. Болванками, конечно, стреляли танки.

В санатории не утихали споры: одни одобряли решительные действия Ельцина, другие – резко возражали.

– Хороши твои демократы, – хмуро сказал Измайлов. – Два года назад Язов с Крючковым не решились на танковую атаку Белого дома. А Ельцин со своим Грачевым – не постеснялись открыть огонь. Ну так кто же у нас демократы, а кто – злодеи?

Я от недокуренной сигареты прикурил новую.

– Понимаю твое настроение, Александр Рустамович, – сказал после глубокой затяжки. – Мне тоже не нравятся эти танки. Ну а что же было делать Ельцину? Безропотно отдать власть реакции? И снова – холодная война, цензура, пустые полки магазинов, партия наш рулевой? Прощай, свобода…

– Да, да, – Измайлов сдвинул седые брови, – здравствуй, свобода разграбления страны… Иди, иди на пляж, Вадим, купайся… радуйся… разошлись наши дороги…

Горько было услышать о разошедшихся дорогах. Я не пошел на пляж. Шлялся по территории санатория, по дорожкам среди акаций, конских каштанов, чего-то там еще… Курил бесконечно, до того докурился, что голова заболела и заныло в левой стороне груди. Уже третий год вдруг начинает ныть мое ретивόе, ишемическая болезнь сердца – так это называется по-научному…

Надо, конечно, бросить курить, я пробовал бросить, Райка упросила, – но не вышло, вскоре опять задымил. Слаб человек… слаб и о-очень несовершенен…

Два дня мы с Измайловым не разговаривали – только «здравствуй», «привет», «пока». Он играл в карты под тентом, его жена с осторожностью загорала, – а на третий день у них кончилась путевка. Утром, после завтрака, мы с ними простились: «Всего хорошего», «Вам тоже».

Мы отправились, как обычно, на пляж. День был не жаркий, небо наполнено перистыми облаками, но вода еще сохраняла накопленное за лето тепло. Мы выкупались, улеглись на лежаки с книгами. Я раскрыл взятый в библиотеке номер «Нового мира». Но что-то не читалось. Нехорошо было на душе. Как будто позвали на помощь, а я сделал вид, что не услышал…

Да какого черта, на самом-то деле?!

Я натянул брюки, надел тенниску.

– Ты куда? – спросила Рая, сняв очки.

– Пойду попрощаюсь по-человечески.

Подходя к подъезду главного санаторного корпуса, я увидел: Измайловы, одетые уже по-осеннему, стоят, с чемоданами у ног, ожидают такси. Их провожали два мужика в шортах и майках – партнеры по игре в карты.

Я замедлил шаг. Измайлов, увидев, оборвал разговор с игроками и подошел ко мне, глядя вопросительно.

– Что, Вадим? Забыл что-нибудь?

– Да. – Я сосредоточенно смотрел на его аккуратные седые усики. – Забыл сказать, что мы не должны вести себя как два обидчивых идиота… Что есть вещи поважнее, чем расхождения во взглядах… разошедшиеся дороги… Разве мы не ветераны Балтийского флота? Не мы дрались у ворот Ленинграда? Ели горький блокадный хлеб?

Из клумбы, возле которой мы стояли, источали сладкий запах декоративные алые и желтые цветы.

– Ты прав, Вадим, – сказал после паузы Измайлов. – Наше фронтовое морское братство, – я тоже… тоже считаю, оно важнее… выше сегодняшних политических страстей… Будь здоров, дорогой!

Мы обнялись крепко, усы к усам.

Тут подъехало такси. Измайловы погрузились и отбыли в аэропорт. А я вернулся на пляж.

Раи на пляже не было. На ее лежаке я увидел свой пластиковый пакет с полотенцем и «Новым миром». Куда же она подевалась?

Ах да, вспомнил я, сегодня у Раи вызов к врачу, на одиннадцать тридцать. Все ясно. Я скинул тенниску и брюки и улегся, раскрыв журнал. На душе теперь было спокойно.

За обедом я спросил, хрустя капустным листом, поданным на закуску:

– Ну, что тебе сказала Афродита Семеновна?

Нашим врачом тут была очень полная дама очень среднего возраста Агриппина Семеновна, – я прозвал ее Афродитой.

Рая посмотрела на меня, словно раздумывая, надо ли ответить.

– Она нашла у меня мастопатию.

– А что это?

– Ну… непорядок с молочной железой. У женщин такое бывает.

– Что же надо делать?

– Вернемся домой – надо будет сделать маммографию.

Я таких слов никогда раньше не слышал.

Глава тридцать пятая

Гибель Галины

Я помогал Галине подготовить к изданию книгу – сборник статей и интервью о «ленинградском деле». Работала Галина увлеченно, упоенно. Она торопилась. «Сейчас свобода, нет цензуры, – заявила она, – такая неожиданная возможность писать правду. Но кто знает, надолго ли она? У нас много людей, которым свобода не нужна и не понятна. Возьмут и добьются ее отмены».

Я разделял опасения Галины. Ходило же, из уст в уста передавалось кем-то сочиненное ироническое четверостишие:

Мы все живем в эпоху гласности.Товарищ, верь: пройдет она,И комитет госбезопасностиЗапишет наши имена.

История России переживает бурное время перемен, но кто может знать, как пойдет она в ближайшем будущем – в наплывающем двадцать первом веке? Я помнил высказывание Глеба Боголюбова: на развилках в русской истории наиболее вероятен худший вариант.

Так или иначе, пока есть возможность говорить и писать правду, надо ею воспользоваться.

Я привел в порядок незаконченную рукопись отца, насколько она поддалась расшифровке, и написал предисловие к ней. Это было очень нелегко. Чем больше проходило времени после смерти отца, тем чаще думал о нем – о его незаурядном писательском взлете, о его стойкости и убежденности – можно сказать, религиозной вере в великую идею всепланетного коммунизма. Какова же была глубина отчаяния, непонимания, когда его, безбожно оболгав, загнали в концлагерь… (Я так и написал в предисловии: «безбожно». А разве не так?) Отец криком кричал: что вы делаете? Вы с ума сошли! Но никто не слышал, кроме вертухаев, гнавших молчаливую угрюмую колонну на лесоповал. Да и эти вымуштрованные юнцы с автоматами не слышали, – потому что крик отца бился у него в висках. И продолжал биться после освобождения. Отец требовал немедленного восстановления во всех правах, но дело шло возмутительно неторопливо… и была нестерпимой мысль, что он, со своими былыми заслугами, теперь не очень-то и нужен, не востребован… Хотелось высказаться, докричаться до сограждан: не отворачивайтесь, поймите нас, мы хотели построить счастливое общество – почему же не получилось, кто виноват, – и вообще, существует ли оно, это обещанное, но затмившееся счастье, ради которого столько жертв… столько пролитой крови?..

И вот он, главный вопрос: обрела ли вечное успокоение мятущаяся душа моего отца, Льва Васильевича Плещеева, после того как холодные воды Балтийского моря сомкнулись над урной с его прахом?

В тот мартовский день с неустойчивой погодой я занимался Бахтиным. Он командовал «Пантерой» – подлодкой, в 1919 году торпедировавшей английский эсминец. О Бахтине я впервые услышал от Федора Ивановича Кожухова, нашего «бати», который подводную службу начинал сигнальщиком именно на «Пантере». Еще тогда, услышав это, я подумал: о торпедной атаке «Пантеры» довольно широко известно, а командир, осуществивший ее, почему-то забыт. Несправедливо…

И вот теперь взбрело в голову: в августе текущего года исполнится 75 лет историческому выстрелу, – надо бы написать статью об этом военно-морском событии. Я ведь занимаюсь историей флота, вхож в Центральный архив ВМФ, копаюсь в документах.

И, знаете, раскопал, как говорится, скупые сведения. Александр Бахтин в 1914 году окончил в Петербурге Морской корпус, а затем и подводный класс, и начал службу вахтенным офицером на подводных лодках типа «Барс». Построенные по проекту генерал-майора корпуса корабельных инженеров Ивана Бубнова, эти «Барсы», при всех конструктивных недостатках и плохих условиях обитаемости («район плавания мал, жизнь неудобна», – писал Бахтин), были, тем не менее, первыми боеспособными русскими субмаринами. Они действовали в годы Первой мировой войны. Мне не удалось найти документы о боевых походах «Каймана» и «Волка» – лодок, на которых плавал Бахтин, но об успешности их действий свидетельствовали боевые награды старшего лейтенанта Бахтина – орден Станислава 3-й степени, ордена Святой Анны 4-й и 3-й степени (с надписью «За храбрость»).

Но вот – революция. Наверное, выбор дался Бахтину нелегко, однако в 1918-м он заявляет, что готов служить новой власти. Старые звания отменены, теперь он просто военмор. И получает назначение командиром подводной лодки «Пантера», одной из серии «Барсов».

Флот, в ледовом походе, в феврале-марте, приведенный из Гельсингфорса и Ревеля в Кронштадт, являл собой печальную картину. В том числе и все двенадцать «Барсов». Половина экипажей ушла воевать на сухопутье. Корпуса лодок «ослаблены ржавлением». Не хватает всего – топлива, запчастей, смазочных материалов. Сильно изношены аккумуляторные батареи, нужна замена, а где ее взять? Чтобы одна субмарина вышла в море, надо перетащить на нее исправные элементы батарей с других лодок.

Вот такой и принял Бахтин «Пантеру» – с неполным экипажем, с кучей проблем, почти два года не погружавшуюся. Он командир энергичный – делает все возможное, чтобы удержать боеготовность лодки на приемлемом уровне.

Ранним утром 31 августа 1919 года военмор Бахтин вывел «Пантеру» из Кронштадта на патрулирование. Погода хорошая, все спокойно, оба дизеля стучат и стучат, вырабатывая узлов десять – скорость небольшую, конечно, но чего же требовать от «швейных машинок», как прозвали моряки эти слабосильные дизели, поставленные на «Барсах» вопреки бубновскому проекту. (Проект проходил с трудом.) Бахтин скомандовал погружение, повел «Пантеру» на перископной глубине. Электромоторы работали исправно – уже и это хорошо.

Вышли из Копорского залива. Подняв перископ, Бахтин увидел темную полоску островка Сескар и на его фоне какой-то дымивший корабль. Пошел на сближение и вскоре разглядел: на рейде Сескара становились на якоря два четырехтрубных корабля, – в них Бахтин опознал английские эскадренные миноносцы. Он, разумеется, знал, что в Финский залив введена группа кораблей британского флота для поддержки наступления Юденича. Знал, что наступление недавно отбито, а с какой задачей выдвинулись эти эсминцы на ближние подступы к Кронштадту, конечно, знать не мог. Но решение Бахтин принял сразу: атаковать! Начал маневрирование, чтобы выйти в атаку с солнечной стороны. И вышел – двухторпедным залпом отправил на дно Финского залива новый, в 1917 году построенный эсминец «Виттория». То был гром среди ясного неба. Второй эсминец, снявшись с якоря, начал преследование «Пантеры». Бахтин сумел уклониться. 75 миль лодка прошла под водой, не имея регенерации, и лишь на тридцатом часу всплыла и провентилировалась, – измученный экипаж вдохнул свежий воздух. Это был рекорд тогдашнего подводного плавания.

Военмор Бахтин, открывший боевой счет красного подводного флота, был награжден орденом Красного Знамени. Экипаж «Пантеры» тоже отмечен: каждый получил продовольственный подарок. По тому голодному времени полкруга тонкой колбасы и кусок «головы» рафинада – вещи не менее ценные, чем боевой орден.

Я разыскал в архивных папках краткие сведения о дальнейшей службе Бахтина. Он командовал дивизионами подлодок на Балтике, на Черном море, преподавал в Морской академии, каковую сам окончил в 1926-м.

Но в двадцать седьмом году…

Тут по окнам комнаты, в которой я сидел над пухлым томом архивных листов, будто гигантским бичом ударили. Снежный заряд сорвался с хмурых небес – да какой сильный! Стекла задрожали, зазвенели под натиском метели. Потемнело.

Я зажег настольную лампу и продолжил чтение.

Постановлением ОГПУ от 28 февраля 1927 года изъято 22 человека «за участие в контрреволюционной монархической организации на МСБМ» («Морские силы Балтийского моря»). Приговорены на десять лет лагерей 7 командиров из бывших офицеров, на пять лет – 8 командиров… Стоп! Взгляд, скользивший по колонкам незнакомых фамилий, упирается в знакомую: Бахтин А. Н.

Да вы что, чекисты-гэпэушники, охренели?! На десятом году Советской власти лепите «контру», мифический «монархизм» командиру знаменитой «Пантеры»… Отобрали у него орден Красного Знамени…

Продолжаю копаться в документах, в выцветшей корявой машинописи. И нахожу – ага, в 1929-м Бахтин досрочно освобожден… в 1931-м он умер в Ленинграде, похоронен на Смоленском кладбище.

Метель бесновалась и через час, когда я, сдав том с документами, вышел из Центрального архива ВМФ и направился на станцию Гатчина. Идти было трудно, трудно. Не только оттого, что снег бил в лицо. Как вселилось в меня странное беспокойное чувство, когда началась метель, так и не отпускало. Будто произошло что-то нехорошее…

Знаете, вдруг захотелось перекреститься, чтоб отвести от Раи беду… только бы не с ней случилось что-то… силы небесные, только бы не с ней!

Меня обогнали несколько девушек, их, быстроногих, будто метель несла, подгоняла. Они и на станции, в ожидании электрички, оказались по соседству со мной, говорили все разом и смеялись, – им ведь, девицам, всегда весело. Долетали обрывки их разговоров: «Остроносые, цвет кремовый, потрясный… у чувака улыбка как у кретина, а ты с ним обжималась… Дударь ремонт машин открыл, сечет мильён в день… да не обжималась я, просто он полез…» И беспрерывно ха-ха-ха…

Электричка, хоть и с опозданием, но пришла и повезла нас в Ленинград – то есть в Санкт-Петербург – сквозь неутихающую метель. От вокзала до дома ехал долго, – троллейбусы ожидали, пока снегоуборочные машины расчищали дорогу. Я изнемогал от беспокойства.

Наконец доехал. Отряхнул пальто и шапку от снега, вошел в квартиру – и услышал тонкий и будто жалобный звук пианино. Уф-ф, ну все в порядке. Я скинул ботинки, сунул захолодавшие ноги в домашники.

Рая, оборвав игру, вошла в переднюю.

– Я заждалась тебя. Почему так поздно?

– Ты же видишь, какой снегопад. Троллейбусы еле тащатся.

Мы сели обедать. В кухонное окно настойчиво стучалась метель.

Я спросил Раю: что разучивала сегодня?

– «Маргаритки», – сказала она.

– А что это?

– Этюд Рахманинова. Прелестная вещь. Задумчивая и нежная. Но мне не дается, – добавила она.

Последнее время Раю, когда-то в детстве учившуюся игре на фортепиано, снова потянуло к музыке. То есть к музыке ее всегда тянуло, а теперь – к музицированию. Пианино, чудом уцелевшее в блокаду, было изрядно расстроено, но где теперь найдешь настройщика, да и, наверное, очень дорого это (а у нас, как и у всей России, гиперинфляция сожрала имевшиеся сбережения).

– Ну ничего, – говорю. – Сегодня не далась, завтра дастся.

– Нет, – качнула Рая головой. – Я бездарна. Всю одаренность в нашей семье Оська забрал.

И тут зазвонил телефон. Я потянулся, снял трубку.

– Вадим Львович, – услышал быстрый напористый голос, – это Андрей. Сейчас позвонили из больницы, номер не расслышал, туда привезли Галину Кареновну, она разбилась в дэ-тэ-пэ…

– Она жива?! – крикнул я.

– Нет, погибла… при столкновении… опознали по номеру машины… звонят, адрес дали… приехать в морг для опознания…

Каждое слово – как удар по черепу…

– Да, да, поеду с тобой. Ты Люсе сообщил?

Люся на днях улетела в Лиссабон: переводческие дела.

– Пытаюсь дозвониться до главпочтамта, дать телеграмму по телефону. Вы будьте готовы, зайду за вами.

Я положил трубку.