Балтийская сага

Передышки между курсами инъекций были, можно сказать, заполнены музыкой.

В вязаном жакете с меховой выпушкой, в старых брюках, когда-то купленных в Либаве, Рая сидела за пианино и играла фортепианные вещи Моцарта, Рахманинова, Баха и других любимых классиков. Или – тихо наигрывала что-то, не глядя в ноты, – импровизировала.

– Ты бы записала свое сочинение, – сказал я.

– Зачем? – удивилась она. – Кому это нужно?

– Мне.

– Я рада, что тебе нравится, Димка. Но записывать… Нет. Это любительство. Настоящую вещь – как Сороковую – мне никогда не сделать. За отсутствием присутствия таланта.

Сороковая симфония Моцарта была нашей любимейшей вещью. Даже я, от музыки далекий человек, с удовольствием воспринял ее прекрасное благозвучие. Почему-то представилось мне, что эта симфония – объяснение в любви. Ведь хорошая музыка – не случайный набор звуков.

– А мне кажется, что в основе Сороковой – надежда, – сказала Рая задумчиво. – Юношеская легкость и бесстрашие… вдруг звуки надвигающейся грозы… неясная угроза… и надежда… надежда, что не падет… не будет утрачена… м-м… что жизнь не утратит гармонии…

– Ты права, Райка, – поддержал я ее толкование. – Надежда. Конечно, надежда.

Никаких слез. Ни единого слова жалобы.

Только однажды…

В белоколонном зале филармонии мы слушали превосходный концерт Чайковского. «Времена года» накатывали то волнами радости, то нежнейшей лирикой, то печалью чего-то несбывшегося, то утренней улыбкой и играми детей. Я узнал «Баркаролу», – вспыхнуло в памяти давнее… о, какое давнее, но не забытое переживание – после такого же концерта, после «Баркаролы», мы, Рая и я, не смогли расстаться и провели ночь вместе – то была первая наша близость.

– Ты помнишь? – тихо спросил я, взглянув на Раю.

Она не ответила. По ее щекам катились слезы.

Но жизнь шла, от нее никуда не деться, – и происходили различные события. Как всегда, неожиданные.

Редактор Никифоров объявил мне, что книга о «ленинградском деле» вылетела из плана издательства.

– Почему? – вопросил я, крайне удивленный. – Есть договор, по которому вы обязаны…

– Да, договор есть. – Никифоров, невысокий ростом и всегда нахмуренный, глубоко затянулся папиросой и выпустил на меня облако дыма. – Но он подписан не вами, а Галиной Кареновной. А документа о том, что она доверяет вам издательские дела, нету. Или есть?

– Нет, – сказал я, морщась от горького дыма. (Между прочим, я все же бросил курить, когда Рая заболела, – пересилил прочную привычку.) – Но вы же знаете, что я проделал работу, которую она не успела довести…

– Конечно, знаю. Но бухгалтерия не смогла бы выплатить вам гонорар без документа…

– Да черт с ним, гонораром. Владимир Иваныч, что случилось? Почему вы зарубили книгу, которую одобрили? Даже анонсировали.

Никифоров нахмурился пуще обычного. Выпустил новое облако дыма, сказал, понизив голос:

– Я не рубил. – И, помолчав: – У нас сменилось руководство. Новый директор ознакомился с вашей рукописью и… в общем, отказался от ее издания.

– По какой причине?

– Заявил, что она недостаточно мотивирована.

– То есть как? – Я рассердился. – Воспоминания людей пострадавших, оболганных, без вины виноватых – не мотивированы? Что за чушь?

– Вадим Львович, вы спросили о причине. Ну, вот она: новый директор – убежденный коммунист. Предстоят президентские выборы. И он посчитал, что книга о «ленинградском деле» может повредить Зюганову. Ну, его избранию. Вы поняли?

– Понял…

– Вот, возьмите. – Никифоров двинул по столу ко мне толстую папку с рукописью. – Попытайтесь в других издательствах.

– Всего хорошего. – Я взял папку и поднялся.

– Желаю удачи. – Никифоров тоже встал. – А я ухожу из этого издательства, – добавил он и принялся тыкать окурком в стеклянную пепельницу.

Люсю – вот кого напустить бы на нового директора. Я кто? Пасынок Галины Вартанян-Плещеевой. А Люся – дочь. Прямая правопреемница. И она умеет разговаривать с издателями. У нее – серьезные знакомства в комитетах, ведающих вопросами культуры.

Но Люська опять, в который уже раз, взбрыкнула.

Седовласый красавец, журналист-международник с именем, с португальским языком, уволок ее – вы, может, уже догадались? – прямиком в Рио-де-Жанейро. Ну да, он работал в Бразилии собкором крупной газеты. Был очень красноречив, часто появлялся на экранах телевизора.

– Ты с ума сошла, – сказал я Люсе, когда она объявила, что уходит от Андрея к этому мачо. – Он ведь женат, наверно, в десятый раз. У него семья в Москве.

– Ну и что? – вздернула она тонкие брови над синими очами. – Он разведется. И мы с Андреем разведемся, уже договорились.

– Люсь, да нельзя же так… – Я не находил нужных слов. – Увлечение – да, понятно. Но это же временно… пройдет, и всё… Одумайся! Не ломай вашу с Андреем…

– Это не просто увлечение! Я его люблю! А он – меня!

Вот и весь сказ. Люблю – а всё остальное неважно… Что поделаешь? Моя сестра живет страстями.

Договорилась с Андреем? Я знал, что это не совсем так. Андрей бунтовал.

«Блядовитая дура! – орал он. – Чем этот краснобай лучше меня?» Грозился запереть Люсю в квартире и не выпускать, пока «блажь не выветрится из твоей башки». И вдруг – не то чтобы смирился, но, видимо, осознал неизбежность разрыва. Он собрал свои вещи в сумку на колесиках, а в другую, без колес, книги и рукописи, и сказал: «Ну, всё. Были у нас хорошие годы – спасибо за них. Я ухожу от тебя. Прощай». Люся кинулась целовать его, – Андрей уклонился. Погрузил сумки в свои «жигули» и уехал. Куда? Люся, рассказавшая об этом Лизе (а она – нам), не знала. Но предполагала, что в Ломоносов, где обитала престарелая мать Андрея, бывшая директриса школы.

Вскоре Люся улетела в Рио-де-Жанейро.

Вот так. Каждый вершит свою судьбу, как ему суждено. А может, не так, а вопреки… Точно не знаю.

Курсы инъекций, а затем еще и облучение – помогли.

– Этот узелок мы забили, – сказал Ровный. – Ладно, ладно, – остановил он мой поток благодарности. – Забирайте свою кудрявую. Через месяц привезите на обследование.

Впервые я обратился в Литфонд. Как сын члена Союза писателей, я имел право испрашивать в Литфонде путевки в Дома творчества, но никогда этим правом не пользовался. А тут старый друг отца, детский писатель и член правления Литфонда (мы иногда перезванивались) посоветовал подать заявление на путевки в Дом творчества Комарово: «Пиши, Вадим, да поскорее, желающих много. Я поддержу».

Так мы в июне оказались в Комарове – дачном городке на берегу Финского залива (бывшем поселке Келломяги). Нам было хорошо в «убежище Монрепо», как прозвала Рая здешний Дом творчества. По утрам в открытое окно нашей комнаты влетал зовущий к жизни звук горна из ближнего оздоровительного, или, может, спортивного лагеря. В столовой нашими соседями по столику была молодая (сравнительно) пара киношников – Серебровские. Он – лохматый очкарик с дерзкой улыбкой, сценарист-документалист, убежденный в том, что России нужна просвещенная монархия. Она – крупная полная женщина, тоже в очках, с красивым лицом и властными манерами – была кинокритиком, мне попадались в периодике ее статьи, всегда сердитые, требующие от фильмов социального смысла. «Наснимали слишком много рениксы, – говорила она. – Дайте содержание, потрясайте сердца».

Серебровский в детстве пережил блокаду. Он расспрашивал меня о действиях балтийских подлодок, его интересовали подробности торпедных атак, ну и, конечно, судьбы подводников.

– Вадим Львович, – взывал он, быстро управившись с гуляшом и чертя вилкой в воздухе неведомые знаки, – вы не должны ограничиваться писанием статей к разным датам. Давайте напишем сценарий о подводниках.

– Ну что вы, Борис, – говорил я. – Какой я сценарист…

– Не отпирайтесь! Предлагаю вам соавторство как разработчику идеи и сюжета. Как акуле пера! – кричал он, дерзко улыбаясь.

Серебровские возили нас на своей «тойоте» на Комаровское кладбище. На пороге могилы Ахматовой было выбито на камне: «Простите нам». Анна Андреевна покоилась под большим мраморным крестом. Рая обнаружила могилы нескольких университетских профессоров, лекции которых слушала в давние годы. Нашли мы и могилу Ивана Ефремова, писателя-фантаста, чьими книгами я зачитывался («Туманность Андромеды» и «Час Быка» стояли у меня на книжной полке).

Не простое оно было, Комаровское кладбище.

Серебровские привезли портативный телевизор и десятка два кассет с фильмами; несколько мы у них посмотрели, в том числе «Жертвоприношение» Андрея Тарковского. Фильм трудный, философский. Мне он показался самым гениальным из занудливых фильмов. Сплошные разговоры и монологи героя – Александра – о тщете, о поиске истины и все такое, до последней трети фильма, когда наконец что-то происходит. Видимо, начинается война. Александру надо переспать с Марией, прислугой, «ведьмой», чтобы обезумевший мир вновь вернулся на свое место. Чтобы спасти человечество, не так ли? И вот, добившись мира, этот Александр (уже не просто человек, а символ, что ли) поджигает свой прекрасный дом. Бушует пожар, Александра увозят в санитарной карете. И последние кадры: его маленький сын тащит ведро с водой к сухому дереву, посаженному в начале фильма. И, значит, моралитэ: если постоянно поливать высохшее древо человеческого существования, то, может быть, оно вновь зазеленеет.

Мы спускались с высокого берега к воде. Тут была скамеечка, мы садились и смотрели на остров Котлин, – он был прямо перед нами, немного левее, омываемый светло-голубой, посверкивающей на солнце водой. На дальнем его краю просматривалась затянутая легкой дымкой серая масса домов Кронштадта, – и высились над ней трубы Морзавода и, конечно, Морской собор. Я смотрел на его купол, увенчанный, вместо привычного обрубка, новеньким крестом. Медленно плыло над крестом бесконечно длинное облако.

И плывут перед мысленным взглядом разрозненные картинки воспоминаний.

Наша «щука» малым ходом приближается к стенке Купеческой гавани, нас встречают… трубят трубы и лязгают медные тарелки бригадного оркестра… ах, здравствуй, Кронштадт, вот мы и вернулись… все торпеды влепили в борта немецких транспортов… нет, не бывает, чтобы все… одна прошла мимо… нас бомбили страшно, долго, настойчиво… но мы уцелели… прошли сквозь минные заграждения… повезло… давай, давай, труби, Кронштадт… слава тебе… а нам – баню бы поскорее… это ж такое счастье – баня…

Идем по Карла Маркса, вдоль канала… с Леней Мещерским, еще далеко не адмиралом… в Дом флота идем, и вдруг артобстрел… сигаем, чтобы укрыться, в щель на углу Советской улицы… так твою рас-так! в щели полно холодной воды… окунулись по самые, ну эти…

– Я все думаю об этом фильме, – говорит Рая, глядя на остров Котлин. – Ты заметил, что через него все время проходит «Поклонение волхвов» Леонардо?

– Да, заметил. Ну и что?

– Это же не случайно. Это мотив. И служанку не случайно зовут Марией.

– Что ты хочешь сказать, Райка?

– Цивилизация греховна. Спастись можно возвращением к библейски простой жизни. Но не только.

– Что еще?

– Жертва нужна. Недаром же фильм так и назван: «Жертвоприношение».

– Какая жертва? Сжечь свой дом, как сжег Александр?

Рая молчит. Не отвечает. Задумчиво глядит на Кронштадт, затянутый дымкой.

Плывет над Кронштадтом рваное, тревожное, нескончаемое облако моих воспоминаний.

Лето прошло спокойно. А в сентябре – опять тревога…

Ровный посмотрел Раю и сказал:

– Не нравится мне узелок над ключицей. Надо кольнуть.

– Мариан Никитич, – воззрился я на него. – Этот лимфатический узелок ведь был с самого начала. И вы в нем ничего…

– Да, был. Но сейчас я его прощупываю по-другому.

– Так что же это?

– Метастаз.

О Господи! Как удар прямо под дых…

– Привезите ее в понедельник, возьмем пункцию. – Ровный, как всегда, деловит. Звонит по внутреннему телефону: – Аркадий, карточка Плещеевой у тебя? Принеси.

Лечащий врач, молодой симпатичный Аркадий Сергеевич приносит карточку. Ровный смотрит, сколько сделано сеансов облучения.

– Надо добавить лучей, – говорит он. И, кинув взгляд на меня: – Эк вы побледнели, сударь. Извольте держаться как следует. Раисе о развитии болезни – ни слова.

– Да, да, конечно…

В понедельник взяли пункцию («кольнули»).

– Так, – сказал мне Ровный. – Поговорим с радиологами, и завтра начнем облучение. Может быть, амбулаторно.

– А результат пункции? – спрашиваю.

– То, что я сказал.

И начал я ежедневно возить Раю в радиологическое отделение. Оно помещалось в подвале института. Рая входила в аппаратную, а я ожидал, слонялся по прихожей, ужасно хотелось курить, но я же бросил…

После первого сеанса Рая вышла спокойная, сообщила с улыбкой: – Облучение на гамма-аппарате, он называется «Агат». Нет, совсем не больно. Слегка щекотно.

– «Агат» тебе поможет, – говорю. – Сядь, отдохни.

С полчаса Райка отдыхала, потом мы выходили, брали такси (почти всегда подъезжали они к институту) и ехали домой.

Рая держалась отлично. Ни единого слова жалобы.

А я…

Я так надеялся, ТАК НАДЕЯЛСЯ, что передышка после химии будет долгая…

Предел гамма-облучений – тридцать. После двадцать пятого хотели прекратить: кожа у Раи на ключице красная, обожженная. Но Рая попросила продолжить.

– Я выдержу, – сказала. – Давайте доведем курс до конца.

И выдержала все тридцать сеансов.

– Ты у меня молодчина, – говорю.

Но душа у меня не на месте…

Ровный осмотрел мою женушку и, когда она вышла из кабинета, сказал мне:

– Этот метастаз забит. На этом месте больше не будет роста клеток.

– А на другом?

– Кто знает? После отдыха обследуем и решим, что делать дальше. Может, заменим гормональный препарат.

Шла зима. Зима тревоги нашей.

Каждое утро я втирал в Райкину обожженную кожу облепиховое масло.

Каждое утро, проснувшись, я, на старости лет отринувший привычный атеизм (он мне надоел!), шептал молитву.

– Господи! – молил я. – Не дай распространиться болезни… Спаси, спаси мою любимую… Она безгрешна… Она верна Тебе… Спаси, спаси ее…

Опять химия. Опять анализы.

Третьего марта (проклятый день!) Ровный показал мне рентгеновский снимок с темным пятнышком в легких.

О Боже!

– Не думал, – пробормотал я, – что пойдет так быстро…

– Да и я не думал, – сказал он. – Клетки есть разные. Одни поддаются лечению быстро, другие не очень. Будем лечить. После праздника привезите Раису.

И он упомянул о применении адриабластина. Рая не раз слышала от соседок по палатам об этом препарате, – о нем говорили как о последнем средстве…

Но наступает великий праздник – Женский день. Моя жена, радостно оживленная (о пятне на снимке я ей не сказал), затеяла «наполеон». Она печет коржи, а я взбиваю в большой миске крем. Я сбегал… то есть, вернее, приплелся к метро – и не ошибся, там, у входа, продавали мимозу.

– Димка! – воскликнула Рая, принимая три желтых веточки. – Спасибо! Какая прелесть, аромат какой!

– Эти цветочки предвещают весну, – говорю и добавляю латинскую фразу, слышанную от Боголюбова: – Non multa, sed multum[15].

Как раз он, Глеб Михайлович, и позвонил в полдень, поздравил Раю с праздником. Он долго болел, перенес инсульт, но сумел выправиться, только ногу тянул при ходьбе. Ходил с палочкой медленно-медленно. «А куда торопиться?» – улыбался он своей удивительной – детской? нездешней? – улыбкой.

Рая пригласила его в гости. И в восьмом часу вечера Глеб Михайлович заявился к нам с женой. Она, Наталья Дмитриевна, вообще-то из дому почти не выходила (свой набор болезней был у нее), но Глеба она вытащила из инсульта и одного из дому не выпускала. Сухощавая, изжелта-седая, она говорила простуженным голосом, как бы через нос. Лицо у нее было приятное, сохранившее, при серьезном возрасте, черты прежней красоты.

Они принесли коробку шоколадных конфет и подарок Рае – вязаную голубую кофточку-безрукавку, – Наталья Дмитриевна была искусной вязальщицей. Рая тут же кофточку примерила и уже не снимала: кофточка была ей впору.

– Голубое вам очень к лицу, – сказал Глеб, галантный человек вне возраста.

На нем, как и прежде в нелетнее время, был «шахматный» свитер из желтых и черных ромбов. Его выбритая голова скромно отражала свет люстры.

Мы пили армянский коньяк с «наполеоном», – ведь на дворе был прекрасный праздник, Женский день. Рая выпила, порозовела, похорошела, голубая безрукавочка, и верно, ей очень шла. Давно не видел я ее такой оживленной. Вдруг она продекламировала:

Я глупая, а ты умен,Живой, а я остолбенелая.О, вопль женщин всех времен:«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Ну, понятно, Цветаева любимая. Ах, Райка, милая моя, чтó ты сделала на самом-то деле?..

Говорили, конечно, о чеченской войне.

– Она началась не в девяносто четвертом, – сказал Глеб, – а в сорок четвертом, когда Сталин выгнал всю Чечню из Чечни. Чеченцы это забыть не могут.

– Советский народ, – говорил он далее, – искупил огромной кровью его диктатуру. Его чудовищное властолюбие и жестокость. Его презрение к человеческой жизни, замаскированное лживой пропагандой о «сталинской заботе»… Агитпроп работал чрезвычайно эффективно. Крупнейшим его достижением было искривление мозгов у большой массы населения. Оно и сейчас проявляется в имперских амбициях, в тоске по Сталину, в неприязни к рыночной экономике…

– Рыночная экономика, – говорю я, – вещь замечательная, но у нее черты, действительно вызывающие неприязнь. Крышевание, рэкет, рейдерские захваты…

– Совершенно верно, – кивает Глеб. – Это черты первоначального накопления. Современные благоустроенные развитые страны давно прошли эту стадию. А Россия, как всегда, отстает. Надеюсь, и у нас наступит время, когда власть будет не скалить зубы на бизнес, а надежно его защищать.

– Был такой весьма неглупый англичанин Адам Смит, – продолжал Глеб. – Я хочу о нем написать книжку. Вот он еще в восемнадцатом веке определил: чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей степени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении. Неплохо сформулировано, а?

– По-моему, – сказала Наталья Дмитриевна простуженным голосом, – налоги легкими не бывают. А вот у нас в доме странное происшествие. Живет на первом этаже Шоц. Такая фамилия, а может, псевдоним. Он бывший каскадер. Теперь уже старый. Рассказывает, у него нет непереломанных костей. А все волосы сгорели, когда он прыгал сквозь горящий обруч. Вот у него живет кот Гудини. Названный по имени знаменитого американского фокусника. Желтоглазый и плутоватый. Прошлым летом Шоц со своим котом жил на даче в Сестрорецке. Вдруг Гудини исчез. Шоц думал, его загрызли тамошние собаки. Ну, погоревал, вернулся домой. И однажды утром он вышел из дому. Смотрит – у подъезда сидит Гудини. Обтрепанный, грязный. «Ну, – закричал Шоц, – какого хрена сидишь, в домофон не звонишь?» Схватил Гудини и понес к себе. Отмывать, кормить.

– Из Сестрорецка кот пришел в Питер? – удивился я. – И нашел свой дом? Невероятно.

– А жизнь и есть невероятный процесс, – сказал Глеб.

Рая спросила:

– Разве это возможно – прыгать сквозь горящий обруч?

– Ну, – говорю, – если хорошенько разбежаться, то возможно. Хотя, – добавил я, – можно и обжечься.

После ухода гостей мы прибрались, посмотрели телевизор – ничего интересного не было, – и мы легли спать. С той поры, как Рая заболела и началось лечение, мы спали отдельно. А тут она пришла ко мне:

– Димка, я по тебе соскучилась.

– И я по тебе, – говорю, обнимая ее.

Весна и лето девяносто шестого – труднее не было времени в моей жизни. В нашей жизни.

Ужасно не повезло нам на старости лет.

Когда я приехал в больницу после первой инъекции адриабластина, Рая лежала в постели с чепцом на голове.

– Зачем это? – ткнул я пальцем в чепец, белый, в неярких голубых цветочках.

Рая слабо улыбнулась. Ее соседка по палате, дама средних лет с повадкой командирши, сказала басом:

– Под чепчиком кубики льда. От адриа – выпадают волосы. Лед предохраняет. – Соседка, сидя на своей кровати, достала из тумбочки яблоко и, откусив, закончила: – Но все равно выпадают.

– У меня волосы крепкие, – сказала Рая. – Не выпадут.

Но в голосе ее, как мне показалось, не было уверенности. Вообще голос у Раи – от химии, конечно, – изменился. Как бы потускнел, утратил былую звонкость.

Курс адриабластина она выдержала. После короткого отдыха – еще один препарат, сильнодействующий, три часа под капельницей. Раю рвало…

Мне трудно, трудно писать об этом. Конечно, я понимал, что Ровный делает все возможное, чтобы поставить барьер распространению.

И на какое-то время это удавалось.

Шестнадцатого июня Рая после очередного курса химии отдыхала, – накануне я привез ее, измученную, домой. Утром я сварил кашу-овсянку, мы поели, кофе попили, и я собрался идти голосовать: то был день президентских выборов. Рая вдруг заявила, что тоже пойдет.

– Не надо, – говорю. – Лежи, отдыхай. Музыку слушай.

– Нет. – Она принялась перед зеркалом приводить в порядок прическу (ее густая шевелюра все же поредела). – Нельзя, – говорит, – позволить Зюганову опередить Ельцина.

– Райка, твой голос не обеспечит Ельцину победу.

– Типичное обывательское рассуждение. – Рая метнула на меня взгляд, исполненный негодования.

– Да, я обыватель, – говорю. – Для меня хорошее самочувствие жены важнее политики.

– Очень рада! Но какое будет у тебя самочувствие, когда в квартиру войдут незваные гости и спросят: а чем вы занимались до девяносто первого года?

– Я отвечу: мы с женой кушали горячие сырники и пили «Амаретто».

– Ах, как остроумно! Не-ет, дорогой Димочка, выбрать президента – это вам не сырники испечь! – Рая кинула щетку для волос на подзеркальник. – Помоги мне колготки натянуть. Пожалуйста!

До школы, в которой мы сто лет назад учились, минут двадцать ходьбы. Это при нормальном передвижении ног. Мы шли минут сорок. Пришли, значит, в свою школу – ныне избирательный участок. Получили бюллетени с длинным списком кандидатов (в нем были, кроме известных политиков, экзотические фамилии: глазной доктор Святослав Федоров, чемпион-штангист Юрий Власов, производитель таблеток от всех болезней Брынцалов) и проголосовали за Ельцина.

Вы, наверное, помните: в первом туре Ельцин, набрав 35 процентов голосов, лишь ненамного опередил Зюганова (32 %). Это было опасно. Обстановка в стране неустойчивая: вскоре после августа девяносто первого, с его бурным оптимизмом и нетерпеливым ожиданием, что теперь-то все пойдет по-хорошему, настало время, которое я назвал «хасбулатовщиной». Депутаты Верховного Совета и съездов яростно воспротивились реформам, демократическим переменам, – это привело к событиям октября 1993 года. Но Ельцин победил. И вот теперь, на президентских выборах, силы реакции вознамерились сместить ненавистного Ельцина с помощью избирателей. В первом туре Зюганов всего лишь на три процента отставал от него. Если во втором туре главный коммунист обгонит Ельцина, то…

– Не дай бог! – Рая перекрестилась. – Если он станет президентом, то всё покатится назад.

Такие дела. Такое трудное, тревожное время.

* * *

Второй тур был 3 июля. Медленно, медленно одолевали мы расстояние до школы: Рае было трудно идти.

– Почему дыхание стало такое плохое? – сказала она.

– Погода очень жаркая, – сказал я.

Я знал, неделю назад рентген показал, что пятно в легком подросло. «Стойкая форма, – сказал Ровный. – Придется поменять схему».

– Да… Жара… – согласилась Рая, учащенно дыша.

Опять мы проголосовали за Ельцина.

Благостную тишину на участке вдруг прорвал неприятно скрипучим голосом гражданин малого роста, с большой плешью, с рыжими усами и бородкой клинышком. Потрясая бюллетенем над урной, он возгласил:

– Голосую за Геннадия Зюганова! За Советский Союз! За товарища Сталина!

К нему поспешила директор школы, она же председатель участковой комиссии:

– Товарищ, прекратите! Агитация в день выборов запрещена!

– А я не агитирую, – скрипел рыжий человек. – Я ап-повещаю оп выполнении гражданского голга… долга…

Увидев, что к нему неторопливо направился милиционер, дежуривший у дверей, рыжий человек сунул бюллетень в урну и зашагал к выходу.

– Ишь, вырядился под Ленина, – со смешком сказал молодой избиратель в белой кепке.

– Да, – подтвердил другой избиратель, постарше. – Даже галстук нацепил как у Ленина на портретах, в крапинку.

– Ну и ничего смешного, – строго сказал третий избиратель, старый и седоусый. – Такая любовь к вождю очень даже положительный факт.

– Не столько положительный, – сказал я, – сколько клинический.

– Это вы на что намекаете? – седоусый грозно повысил голос.