Балтийская сага

Еще взрыв. Палуба уходит из-под ног. Лодка проваливается, на глубиномере 75 метров. В ушах заложено, но слышу, как командир приказывает застопорить моторы. Лодка ложится на грунт.

Кожухов и Наполеоныч склоняются над картой. Я кончиком карандаша показываю место. Наполеон прошагал измерителем по линии курса.

– Пять миль до точки, намеченной для зарядки, – говорит он.

Несколько секунд Кожухов размышляет. На его широком лбу под краем пилотки вижу косую ссадину, набухающую кровью, – тоже ударился головой. Он медленно ведет пальцем вдоль заштрихованного на карте прямоугольника.

– Заграждение из антенных мин, – говорит Кожухов. – Выставлено вдоль кромки минного поля. Так-так. Против нас выставлено. Так-так. А вот мы пойдем надводным ходом.

И командир приказывает всплыть и приготовить к запуску дизеля. Ревет сжатый воздух, продувая цистерны. «Щука», всплыв, закачалась на волнах. Я спешу с секстаном наверх, на мостик, – может, в ночных облаках отыщется чистый промежуток, а в нем звезда, которую удастся посадить на горизонт…

Черта с два! Безлунная ночь, никаких звезд, нет и горизонта. Ни хрена нет, кроме огромной бесприютной ночи. Мостик «щуки» валится вправо-влево, вправо-влево, – ощущаю что-то неровное, нервное в бортовой качке. Скрытую тревогу источает ночь. Я курю быстрыми затяжками. Вдруг вижу: слева от нашего курса вспыхнул свет. Это прожекторный луч, он ложится на зубцы волн, ползет, осматриваясь. Нет, он не достигает до нашей лодки. Но – не слышит ли невидимый противник грохот наших дизелей? Не следует ли погрузиться?

Командир Кожухов стоит спиной ко мне, держась за ограждение мостика. Он упакован в капковый бушлат, на голове шапка-кубанка. Он спокоен. Он знает, что надо делать тут, под накатами волн, среди минных банок, среди этой грозной ночи. Будто по незримым проводам спокойствие командира перетекает в мою взбудораженную душу.

Спускаюсь по вертикальному трапу в центральный пост.

– Видимость – ноль, – говорю Наполеону, сидящему на разножке возле штурманского столика. – Ни звезд, ни горизонта.

Он сидит с закрытыми глазами, будто дремлет. Но я знаю, что, даже задремав на пять минут, дивштурман не перестает бодрствовать.

– Возьми глубину, – говорит он, не раскрывая глаз.

Включаю эхолот и жду, уставясь на черный диск указателя глубины. Мерный гул вращения сменяется частыми щелчками, вспыхивает красный огонек против цифр «70». Отраженный импульс, оттолкнувшись от грунта, вернулся. Что ж, глубина та же, которая стоит на карте в счислимом месте, то есть полученном по показаниям компаса и лага. Но нет у меня уверенности, что расчетное место совпадает с истинным. Все сделано как надо, даже поправка в полградуса на подводное течение (ее внес Наполеон, знаток лоции Финского залива), но все равно нет покоя.

Уж такая беспокойная служба у штурмана: доверяет только месту, обсервованному астрономически или по наблюдению береговых предметов, да и то опасение невязки остается. (Штурманá шутят, что верх невязки воспет в песне: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону».)

Механик Круговых, мрачноватый каплéй небольшого роста с очень длинными руками, докладывает, что зарядка батареи закончена. И вскоре ревун короткими хриплыми звуками возвещает срочное погружение. Обрывают, словно на полуслове, свою монотонную песню дизеля. Слышу грубые хлопки открывающихся кингстонов главного балласта.

Остаток ночи идем под водой. Пять раз натыкались на минрепы (от их скрежета по корпусу лодки хотелось сжаться, стать меньше, забиться в безопасный уголок, даром что таких уголков на подлодках не существует). Утром, когда там, наверху, полагалось начаться рассвету, «щука» подвсплыла, и Кожухов, медленно вращая толстую трубу перископа, осмотрелся.

– Ну и где ваш маяк? – сказал он, дернув щекой. – Что-то не вижу. Посмотрите, Наполеон Наполеоныч.

Тот прильнул к окуляру и, ухватившись за рукоятки, пошел вокруг перископа. Вглядывался несколько минут. По счислению уже должен открыться маяк Кери. Неужели у нас большая невязка? Или, может, на море туман…

– Есть маяк, – говорит Наполеон. И дает мне отмашку: – Возьми пеленг, штурман.

Спешу к перископу. Вижу серый рассвет и бесконечно бегущие волны. Где же маяк? Не вижу, не вижу… Пляска волн, больше ничего… к чертовой матери… не гожусь я в подводники…

– Немного левее перекрестья, – слышу голос Наполеона. – Успокойся, напряги зрение.

Я напряг. Я напряг.

И увидел! Вертикальная черная черточка, спичка, то захлестывающаяся волнами, то открывающаяся…

Я пеленгую эту чертову спичку.

Невязка, к моему удивлению, небольшая – всего две мили. Да, с Наполеоном не собьешься с курса. Выбрав эту невязку, уточнив прокладку, я немного расслабляюсь. Хочется закурить. Какое там… Предстоит долгий день подводного хода. С севера пересечем меридиан острова Кери, аккуратно обойдем наше минное поле, выставленное в сорок первом. Потом прорвемся между немецкими минными банками севернее острова Нарген. Бог даст, прорвемся, а дальше – ляжем на курс двести тридцать и полным ходом в открытое море.

Голова побаливает. Да и как не болеть голове от Финского залива. От проклятого «супа с клецками».

Ну вот, малость почистила наша «щука» Балтийское море. В районе Мемеля (там была у нас первая позиция) командир Кожухов потопил двумя торпедами крупный транспорт, набитый солдатами, – куда-то перебрасывало немецкое командование воинскую часть, а отправилась она прямехонько к «морскому шкиперу». Так определил Кожухов. А военком Ройтберг назвал эту операцию «купанием фрицев».

На траверзе Либавы нам помешала штормовая погода: две посланных торпеды не попали в атакованный транспорт. Думаете, Кожухов рассердился, расстроился? Даже не матюгнулся! Преспокойно приказал всплыть и дать ход дизелями. Это же какая дерзость: на виду у кораблей охранения пуститься в погоню за уходящим транспортом. Форсируя дизеля, наша «щука» догнала транспорт, дававший отчаянные гудки, и Кожухов всадил в него неминучую торпеду. Катера противолодочной обороны мчались к «щуке», стреляя из пушек, но шторм мешал прицельному огню, мы успели срочно погрузиться, – и долго, долго Кожухов маневрировал, уходя от бомбометания.

Когда стихли разрывы глубинных бомб и страшное напряжение боя отпустило нас, Наполеон Наполеоныч сказал Кожухову:

– Ну, Федор Иваныч, вы корифей подводных дел.

Кожухов не то улыбнулся, не то дернул щекой. Сняв пилотку, вытер огромным носовым платком вспотевшую бритую голову и сказал:

– Очередной смене заступить на вахту. Коку – сварить какао. Для поддержания затраченных сил.

А себе велел подать стакан крепко заваренного чая.

Неспешно тянулся к концу сентябрь. От Либавы до Виндавы наматывали мы на винты пустые мили. Вот и шторм приутих, а море будто метлой вымели. «Куда фриц подевался?» – ворчал капитан-лейтенант Мещерский, помощник командира, оглядывая в перископ пустынную морскую равнину. Сменившись с вахты, он предлагал военкому, старшему политруку Ройтбергу, партию в шахматы. Военком любил шахматы, иногда и выигрывал, но чаще получал мат. «Я не доглядел, а ты воспользовался, – говаривал он, поднимаясь, – просто тебе повезло, а везение связано со случайностью и, значит, незакономерно». Наш военком любил глубокомысленные выражения, он до войны преподавал марксизм-ленинизм в одном из ленинградских вузов.

А командир обычно помалкивал. Однажды за ужином Наполеон Наполеонович все же разговорил его.

– Федор Иваныч, – спросил он, наливая чай в стакан, – вы не помните, с какой дистанции Бахтин выстрелил в английский эсминец?

– Не помню, – ответил Кожухов. И, покрутив кончик носа двумя пальцами, добавил: – Я и не должен это помнить. Кем я был тогда? Сигнальщиком, салажонком по первому году.

– Да, понятно. – Наполеон поднял одну бровь выше другой, отчего его худощавое лицо вроде бы перекосилось. – А верно, что вся команда была награждена?

Тут я впервые увидел, как наш командир улыбается. Своему, может, далекому прошлому он улыбнулся и сказал:

– Бахтину дали орден Красного Знамени. Главная награда в то время. Так? И вся команда получила продовольственный паек. Дополнительный. Это же великое было событие: круг колбасы, кусок рафинада, кулек чая. А еще – три дня отдыха. Я в Питер съездил, маманю навестил. Мы чаю настоящего напились. Так?

Вы понимаете, конечно, что разговор пошел о знаменитом выстреле «Пантеры» – подводной лодки, в девятнадцатом году потопившей в Финском заливе английский миноносец «Виттория». Именно «Пантера» открыла боевой счет красного подводного флота.

С почтением я взирал на капитана 2-го ранга Кожухова, на его темноватое лицо с жесткими складками от носа к углам рта, на широкий лоб, посередине заклеенный пластырем. Прямо человек из легенды – так?

– Бахтин, – сказал военком Ройтберг, – кажется, был арестован.

– Ничего об этом не знаю, – сказал, как отрезал, Кожухов и отхлебнул из стакана крепко заваренный чай.

– Он в каком был чине? – спросил я. – Кавторанг?

– Да какой кавторанг? – Кожухов дернул щекой. – Лейтенантом он был на старом флоте. А после революции все чины отменили. Все были просто военморы. И командиры, и мы, рядовые.

И он пустился рассказывать, как в конце восемнадцатого года его, ученика слесаря из депо Финляндского вокзала, призвали на красный флот, а он не хотел на флот, его паровозы интересовали, сильное было желание выучиться на машиниста и мчаться по рельсам.

– По рельсам мчаться, – повторил Кожухов, с легкой улыбкой вглядываясь в далекое прошлое. – Но ведь не спрашивали, чего ты хочешь. В Кронштадте меня постригли наголо, а была вот такая волосня, – он рукой взмахнул выше головы, – и коротко, за два месяца, обучили сигнальному и рулевому делу. Так? И – на «Пантеру». Она только-только из Питера пришла в Кронштадт. Название сильное – пантера опасный зверь, – а сама-то лодка… Нет, они, серия «Барсóв», были первыми боеспособными лодками в России. Но их состояние… Года два «Пантера» не погружалась. Как в марте восемнадцатого пришла из Гельсингфорса, так и стояла у причалов. Часть экипажа ушла на сухопутье воевать… Еще чаю принеси, – отнесся Кожухов к расторопному вестовому. – Что-то разговорился я сегодня.

– Давайте, давайте, Федор Иванович, – сказал Ройтберг. – Нам ведь интересно. Расскажите, как воевали.

– Да что же рассказывать. Бахтин имел опыт подводного плавания, он на лодке «Волк» служил старшим офицером. У них были успешные атаки в шестнадцатом. Он, Бахтин, получил за храбрость ордена – Станислав там… Святая Анна… Сами знаете, как в Кронштадте было с флотскими офицерами после революции. А Бахтин Александр Николаевич – его не тронули, он сразу признал советскую власть. Ясно вам, Яков Наумович? – взглянул Кожухов на военкома.

– Ну да, признал. Но потом…

– А потом честно служил. «Пантеру» он принял с неполным малообученным экипажем. Дисциплина – одно название. Ну, он, Бахтин, не побоялся этих, языкастых. Стал обучать. Погружения, всплытия, ну все такое. А обстановка серьезная. Юденич попер на Петроград. В Финский залив вошла английская эскадра – поддержать его наступление. Ну, сами знаете. Короче: тридцать первого августа вышла «Пантера» на патрулирование в Копорскую губу с прилично обученным экипажем. В перископ Бахтин увидел: на рейде острова Сескар встали на якоря два английских эсминца. С солнечной стороны пошли мы на сближение, ну и двухторпедным залпом потопили «Витторию». Это потом узнали, как назывался эсминец. Он, кстати, новенький был, в семнадцатом спущен на воду. Второй эсминец преследовал нас. Мы уклонились. Тридцать часов шли под водой. Без регенерации. На одном, можно сказать, революционном энтузиазме. Так?

– По тому времени, – сказал Наполеон, – это был рекорд. С тогдашними аккумуляторными батареями…

– Да уж. На «Пантере» еще ничего, она помоложе других «Барсóв», а на прочих батареи сильно изношены. Такая была маета… Элементы с одной лодки на другую перетаскивали, чтоб могла выйти в море…

Кожухов усмехнулся. Но в глазах у него, красноватых от недосыпания, не было веселья.

– «Пантера», – сказал инженер-механик Круговых, посасывая свою трубку (под водой курить нельзя, так он, заядлый курильщик, хотя бы вдыхал табачный дух из пустой трубки), – она и вообще рекордсмен. До сих пор служит.

Я недавно это узнал – что старенькая лодка, называвшаяся ПЗС-1 (то есть плавучая зарядовая станция, чьи дизеля использовались для зарядки батарей действующих лодок), – она и есть знаменитая «Пантера». Не отпускали старушку на покой.

– Федор Иванович, «Пантерой» одно время Рейснер командовал, после Бахтина. Вы с ним служили? – спросил Наполеон.

– Нет. Меня осенью на сухопутье отправили.

– Понятно. О Рейснере я слыхал, что прекрасный был командир, грамотный подводник.

– Да, верно. Подводный флот вообще зачинали заметные люди. Особая порода. «Ершом», например, командовал Грибоедов. Сами понимаете, чей он был потомок, так? Немирович-Данченко служил на подплаве – брат режиссера. А Рейснер, между прочим, родной был брат Ларисы Рейснер. Помните? Журналистка, большевичка, комиссар Главного морского штаба.

– Я слышал, – сказал Наполеон, – что с этой Ларисы писатель Вишневский написал женщину-комиссара в пьесе… как же она называется…

– «Оптимистическая трагедия», – подсказал я. – Кажется, Лариса Рейснер была женой Раскольникова, который командовал Балтфлотом…

– Отставить! – поморщился военком Ройтберг. – Раскольников оказался врагом народа. Его разоблачили. Так что нечего вспоминать.

Тут из центрального поста сунулся во второй отсек Вася Коронец, штурманский электрик:

– Товарищ командир, помощник просит вас к перископу.

Так закончилось запомнившееся мне чаепитие.

Кожухов увидел в вечереющем закатном небе дымы, дымы…

– Большой идет конвой, – прохрипел он, вглядываясь в окуляр. – Так-так-так…

Он скомандовал поворот и пошел на сближение с конвоем. А я снова прилип к путевой карте. В центральном посту возникла особая – напряженная, как стрела на натянутой тетиве, – атмосфера. Только команды, только цифры отсчетов, беспрерывные доклады гидроакустика.

Атаку осложняло то, что конвой прижимался к побережью, а глубины тут, в районе маяка Акменьрагс, небольшие. Я доложил командиру, что мы приближаемся к десятиметровой изобате (подлодкам не рекомендовано ее пересекать). Но Кожухов не из тех подводников, которые отказываются от атаки. Сблизившись с охранением, он двухторпедным залпом потопил сторожевой корабль. В момент залпа «щуку» вытолкнуло из-под воды, секунды на две она показала рубку и тут же нырнула. Но этих секунд хватило, чтобы немцы ее заметили. Еще гремел, раскатываясь, взрыв наших торпед, а на лодку уже набросились катера-охотники.

Мелководье проклятое! «Щука» ударилась днищем о грунт. Кожухов велел остановить электромоторы. Лодка опустилась на грунт – и затаилась. Взрывы прекратились – противник, тоже застопорив ход, выслушивал лодку. А мы ничуть не шумели. Даже башмаками по настилу никто не стучал – ходили в носках. Но бомбежка возобновилась. Серия бомб рванула прямо над головой. Лодку подбросило. Посыпались стекла плафонов, погас свет, кто-то коротко простонал. В прыгающем свете ручных фонариков я увидел окровавленное лицо боцмана.

Мне было страшно.

Взрыв, еще взрыв…

Хлынет в пробоину вода – и все… Умоешься морской солью, кровью захлебнешься… сгниешь в железном гробу на дне моря…

Но «щуки» скроены прочно. Если нет контакта, прямого попадания, то они держат удары.

Выдержал и я.

Двое суток мы лежали на грунте, и все труднее становилось дышать. Я посматривал на Кожухова, сидевшего на разножке у перископа. Его обширная плешь слабо отражала тусклый аварийный свет. Чтобы не уснуть, не задохнуться, я про себя тупо повторял старую школьную дразнилку: «Гололобая башка, дай кусочек пирожка…»

Эти последние двое суток сентября я впоследствии назвал «великим лежанием при Акменьрагсе». Бомбометание передвинулось, затем прекратилось, но катера-охотники наверняка болтались поблизости, выжидая всплытия лодки. Всплыли второй ночью. Артрасчеты кинулись к пушкам. Но катеров не было видно. Ночь простерлась безлунная, черная, в антенне и леерах посвистывал ветер, предвещая шторм. Взревели дизеля. И тут за кормой, в нескольких кабельтовых, вспыхнул прожектор. Не ушли охотники немецкие! Замигали вспышки, грохнули с недолетом разрывы снарядов. Наши артрасчеты открыли ответный огонь из обеих пушек. Катеров не видать, били по вспышкам – ну что это, бой вслепую, а тем временем дизеля набирали обороты, форсировали ход до четырнадцати с половиной узлов, «щука» уходила мористее в непроглядную тьму.

Штормовая ночь поглощала и гасила немецкие прожектора.

Мы ушли – измученные, но живые. И не невредимые. Во всех отсеках работали, устраняя повреждения механизмов. Гудели помпы, выбрасывая воду, проникшую через сальники внутрь прочного корпуса. Самым опасным повреждением было то, что лопнуло несколько аккумуляторных баков, в четвертом отсеке появился хлор. Баки могли воспламениться, вызвать пожар, взрыв. Но электрики успели быстро их отключить.

Короче говоря, в лодке шла борьба за живучесть. И этой борьбой отлично руководил механик – инженер-капитан-лейтенант Юрий Иванович Круговых. Невысокий, рябоватый, спокойный, он всюду поспевал. Казалось, своими длинными руками он доставал до любого протекавшего шва, до любого уголка в любом отсеке.

Кличка у него была – «Юрий Долгорукий».

Всю дорогу не утихал шторм. Сменяя позицию, «щука» шла на север, к Аландскому морю. Так называется та часть Балтики, которая омывает Або-Аландский архипелаг – несколько тысяч островков у входа в длинную кишку Ботнического залива. По сведениям разведки, по Аландскому морю отмечено оживленное судоходство, нацеленное на финский порт Турку. Однако мы, войдя в южную полосу Аландского моря, не заметили особого оживления.

Штормовая погода, наверное, удерживала финские транспорты и сторожевые корабли в гаванях – в Турку и в главном городе Аландского архипелага Мариехамне.

Несколько суток мы утюжили море в районе маяка Утэ. Этот маяк не был погашен, я хорошо запомнил его огонек среди беспросветной воющей ночи. Шторм швырял лодку из стороны в сторону, заливал мостик, сквозь рубочный люк обрушивал потоки воды в центральный пост. Помпа откачивала воду. Дизеля, казалось, захлебывались, «хватали» воздух из отсеков, – наши легкие реагировали на эти захваты судорожными вздохами.

Пятой ночью, когда «щука» всплыла для зарядки батареи, я поднялся на мостик с пеленгатором, чтобы уточнить место лодки. Я взял пеленг на мигающий желтый огонек маяка Утэ и, запомнив цифры, закурил.

Накат волн был слабее, чем в предыдущие ночи. Шторм явно «убивался». Вода клокотала в прорезях верхней палубы, но не достигала мостика. Лодка шла малым ходом, грохотали дизеля, работая на винт и на зарядку батареи. Докурив папиросу, я шагнул к люку, чтобы спуститься в центральный пост, и тут сигнальщик Степанищев заорал страшным голосом:

– Торпеды!!

Как он разглядел в темноте ночи (слабый-слабый свет был только от скобки новорожденного месяца) на накатах волн пузырьки-дорожки двух торпед, – понять невозможно.

– Торпеды – левый борт сорок пять! – проорал Степанищев.

И тотчас – выкрик Кожухова:

– Право руля!

Я увидел… черт побери, я увидел их – пузырьки двух торпед, идущих под углом наперерез курсу лодки… Поворотом вправо мы уклонились. «Впритирочку» прошли вдоль нашего левого борта обе торпеды… а пущены они были точно… кем пущены?!. В южной стороне, откуда их сбросили, ночь сгустилась до полной черноты…

Вдруг там – вспышки желтого огня… одна, другая… звуки орудийных выстрелов… разрывы снарядов выбрасывают столбы воды за кормой «щуки»…

– Стоп дизеля! – кричит Кожухов. – Все вниз! Срочное погружение! Какое-то время шли на двадцатиметровой глубине под электромоторами. Нас не преследовали, не закидывали глубинными бомбами. Кто же атаковал нас?

– Это была подлодка, – сказал Кожухов, в раздумье покручивая нос.

– Я тоже так думаю, – сказал Наполеон Наполеонович. – Финская лодка, наверное.

– Финская? – переспросил Кожухов. – Почему не немецкая? У финнов всего-то три или четыре лодки.

– Да. А базируются они тут, на Аландах. В Мариехамне. Вот и патрулируют.

А через двое суток, когда «щука» всплыла ночью для зарядки (и верхняя вахта была усилена наблюдателями), нас снова атаковали. И опять сигнальщики углядели приближающиеся дорожки торпед, и Кожухов успел отвернуть.

За нашей «щукой» явно охотилась подводная лодка противника. Днем, когда мы ходили на перископной глубине, она, наверное, лежала на грунте в районе нашей позиции и своей акустикой выслушивала шум наших винтов. Когда же наступала ночь и «щука» всплывала для зарядки батареи, финская лодка засекала работу ее дизелей, шла на сближение и выстреливала по нам торпеды. Это была тактика засады.

– Ну я покажу тебе, хитрый гад, игру в кошки-мышки, – ворчал Кожухов в адрес командира невидимой вражеской субмарины.

– Да уж, он хитер, – сказал Наполеон Наполеонович. – Занимает положение для атаки к югу от нас, в темной части горизонта. В это время года видимость на север больше, чем с севера на юг.

Кожухов решил перехитрить финского подводника. На подходе к Южному Кваркену – проливу, ведущему в Ботнический залив, – мы легли на грунт и затаились до наступления ночи. Наши гидроакустики, сменяя друг друга, слушали море. Они слышали шум винтов нескольких транспортов, один из них прогрохотал, как паровоз, над нашими головами. Кожухов выжидал, ему нужен был звук винтов лодки, идущей под электромоторами, – специфическая тонкая «строчка».

Но финн молчал. Возможно, шастал где-то по Аландскому морю, пытаясь найти нашу «щуку», возобновить потерянный акустический контакт.

Во втором часу ночи Кожухов дал команду всплыть и начать зарядку батареи. Иначе было уже невозможно, плотность в аккумуляторах упала чуть не до нуля. На мостике стояли наготове матросы обоих артрасчетов. Качка была не сильная, но какая-то нервная, рывками – словно море трепала лихорадка. В небе тоже было неспокойно – облака то шли густой толпой, то сползали с лунного серпа, и он разливал призрачный свет, и мнилось мне, что он, небесный старожил, при этом скалит зубы в насмешливой улыбке (да какие зубы у луны, тьфу! – корил я собственную фантазию).

Мучительно медленно текла ночь. Лодка ходила курсами норд-зюйд. Грохотали дизеля, набивая электричеством аккумуляторные баки. И уже шла к концу зарядка, и напряжение сил экипажа понемногу ослабевало, когда вдруг Степанищев, человек, сросшийся с биноклем, выкрикнул:

– Справа сто тридцать – рубка подлодки!

Я был внизу, сидел за штурманским столиком, не видел, как произошло дальнейшее. Только слышал. Только слышал, как ахнули обе наши сорокапятки… слышал взрывы с обоих бортов… потом от мощного удара по корме содрогнулась лодка и стала задирать нос…

В общем, ночной бой был коротким. Луна юлила в тучах, то укрываясь черным одеялом, то выныривая на минутку-другую. За эти считаные минуты «щука» и финская лодка обменивались яростным артогнем. Не знаю, достали ли «финку» наши пушкари, но нам попало крепко: один снаряд разорвался в кормовой надстройке. Кожухов скомандовал срочное погружение. «Щука» с большим дифферентом на корму опустилась на дно.

Медленно спустился по трапу, левой рукой хватаясь за перекладины, помощник Мещерский. Правая, залитая кровью, висела, – мне показалось, что она почти оторвана. Ему, раненому, сил не хватило, нога не нашла перекладины, – он рухнул бы на настил центрального поста, если б его не подхватил Вася Коронец. Усадил Мещерского на разножку. Красивое лицо помощника, обросшее белокурой бородкой, было смертельно бледным. Губы плотно сжаты – ни крика, ни стона. Наш фельдшер, лысоватый Борис Федосеевич, занялся его раной. Осколок снаряда порвал Мещерскому плечо. Федосеич остановил потерю крови, отвел туго перевязанного помощника во второй отсек, уложил на койку, сделал обезболивающий укол.

Не стану описывать борьбу за живучесть, которую вел экипаж под руководством Юрия Долгорукого. Я бы сказал, он чудом удифферентовал лодку, когда мы всплыли следующей ночью (и обнаружили большое масляное пятно на зыби: была, как видно, повреждена топливная цистерна, и, вероятно, по этому пятну подводный финн решил, что наша лодка потоплена). Так или иначе, никто не выслеживал нас наверху.

Радисты связались с Кронштадтом, и Кожухов отправил радиограмму, доложил о серьезных повреждениях. Спустя полтора часа приняли приказ: возвращаться в базу.

Почти до утра, сменяясь, работали трюмные и мотористы в кормовой цистерне: чинили привод кормовых горизонтальных рулей. Знали, конечно, были предупреждены: при появлении противника лодка срочно погрузится, и они погибнут.

Нам повезло: противник не помешал довести работу до конца.

Утром двадцатого октября – ранним притуманенным утром – наша искалеченная «щука», исклеванная осколками, с пробоиной в корме, с почти до нуля опустевшей топливной цистерной, тихо, под электромоторами, вошла в Купеческую гавань Кронштадта и ошвартовалась у пирса. Грянул бригадный оркестр. Мы, измученные, но живые, стояли в строю на верхней палубе. Каждого из нас поздравил, каждому руку пожал комбриг. А командир береговой базы преподнес традиционный приз – трех поросят.