Балтийская сага

И тут услышали приглушенный расстоянием и массой воды, но отчетливый взрыв. Ну, все! Не промахнулся Сергеев. Одна из торпед достигла цели! А может, и обе, – и два одновременных взрыва слились в один.

– Поздравляю, Михал Антоныч, – улыбнулся Гаранин командиру, а потом по переговорным трубам поздравил экипаж с первой победой.

А в первом отсеке Травников сказал своим торпедистам:

– Молодцы!

Они, и верно, поработали четко. И теперь возились у торпедных аппаратов, проверяли валики и рычаги автоблокировки. Травников ожидал команды о перезарядке аппаратов. Но тут началась бомбежка.

Противник, значит, увидел след торпед на воде, или, может, заметил воздушный пузырь, который вырывается вместе с торпедами из аппаратов. Взрывы глубинных бомб стегали лодку с какой-то злобной свистящей оттяжкой. Посыпались, звеня, плафоны, погас свет. Тревожная тьма поглотила отсеки, ее прорезали пляшущие лучи ручных фонариков. Прогрохотал взрыв прямо над головой, лодку подбросило как футбольный мяч…

Сергеев уводил «эску» мористей, дальше от здешних малых глубин. Взрывы бомб стихли. В отсеках заменили лампы в плафонах, дали свет. Лодка шла на глубине сорок метров, и уже возникла надежда, что ушли от преследования, как вдруг лодка сотряслась от внезапного удара такой силы, что люди попáдали в отсеках. Нет, не на мину наехали, и не глубинка рванула, – «эска» наткнулась на что-то, ударилась носом и, царапнув днищем об это «что-то», продолжила движение.

– Что это, штурман? – крикнул Сергеев, поднимаясь и потирая ушибленное плечо. – Подводная скала?

Волновский, удержавшийся за края штурманского стола, ответил: – Не знаю. Здесь нет подводных скал.

– Об затонувшее судно, что ли, ударились? Запросите первый, – сказал Сергеев Зарубову, – у них все в порядке?

И тут свистнула переговорная труба. Зарубов выдернул пробку:

– Есть, центральный.

– В первом поврежден шов в корпусе, – донесся голос Травникова. – В отсек поступает вода!

Щель поврежденного шва была небольшая, но под напором глубины забортная вода била сильной струей, заливала правые торпедные аппараты, растекалась по палубе. Мелешко залез наверх, сунул руку в рваную щель – и вскрикнул от боли.

– Отставить, Мелешко! – заорал Травников. И – в переговорную трубу: – Трюмного прошу срочно! Клинья нужны!

В отсек прибежал старшина группы трюмных Мирошников, принялся обстругивать деревянный клин. Потом ударами кувалды Мирошников вогнал клин в щель. Поступление воды прекратилось, но набралось ее в трюме отсека довольно много. Командир велел пустить помпу для ее откачки.

Травников вызвал в отсек фельдшера Епихина. У Мелешко была окровавлена правая рука – поранил о рваные края щели. Епихин примчался со своей сумкой, начал промывать, обрабатывать рану. Мелешко сидел на краю койки с отрешенным видом. Совсем не был он похож на себя прежнего, улыбчивого и наивного, – так подумал о нем Травников. И еще он подумал, что лодка, возможно, наткнулась на затонувшее судно. Может, на «Лугу», на которой он шел из Таллина. Или на «Скрунду», тоже потопленную в том проклятом августе. Много их, судов, погибших в таллинском переходе, лежало на холодном дне Финского залива. Недаром этот залив получил прозвище «суп с клецками»…

Тут возобновилась бомбежка. Шум помпы демаскировал «эску», и сторожевые катера вновь ее настигли. Глубинные бомбы рвались правее ее курса, и Сергеев повернул влево, приказав остановить помпу. Но финны, конечно, слышали шум лодочных винтов. Взрывы опасно приблизились…

– Стоп моторы, прямо руль! – крикнул командир. – Ложиться на грунт!

Лодка затаилась, были застопорены все механизмы. И даже топать по металлической палубе запретил командир. Ходить в носках! Не разговаривать громко! Ни малейшего звука не должны услышать гидроакустики на катерах-охотниках.

Бомбометание то стихало, то начиналось вновь. Финны не жалели глубинных бомб. «Эска» содрогалась, лежа на грунте. Патроны регенерации уже не помогали, в отсеках воздух как бы уплотнился, насыщенный углекислотой, – все труднее дышали люди. В тусклом аварийном свете влажными пятнами белели их лица.

Травников задремал, сидя на разножке. Вдруг очнулся, огляделся. Сколько – вторые сутки лежим? – подумал он. Или уже третьи? Сколько – сорок три, кажется, я насчитал разрывов глубинок… Вроде бы тихо… только дышать нечем…

– Мелешко, – позвал он, с трудом шевеля языком. – У тебя кровь под носом… есть у тебя платок… вытереть?..

Мелешко повел на него взгляд воспаленных глаз и пробормотал что-то.

– Что ты сказал? – Травникову послышалось слово «Каховка». – Что ты сказал, Мелешко?.. Какая «Каховка»?

Но тут – будто гром грянул:

– В носу-у! – Голос командира Сергеева из переговорной трубы взорвал тишину. – По местам стоять, к всплытию! – и вскоре: – Артрасчеты – в центральный!

В оцепеневшие отсеки вернулась жизнь. Затопали башмаки. Зазвучали голоса. Мотористы готовили к запуску дизеля. С ревом продуваемых балластных цистерн лодка всплывала в крейсерское положение.

Оглушительно хлынул свежий воздух из рубочного люка, открытого командиром. Сергеев, подняв тяжелую верхнюю крышку, поднялся на мостик, за ним выскочил сигнальщик Лукошков. Травников и его торпедисты, они же и артиллеристы, висели на трапе, скопились в рубке, ожидая команды «К орудиям!»

Верное, верное решение – схватиться с противником в артиллерийском бою, подумалось Травникову. Лучше бой, чем медленное удушье…

Но вместо команды «К орудиям!» последовала другая:

– Оба полный вперед! – И вслед за ней: – Отбой тревоги! Очередной смене заступить на вахту!

Артрасчеты вернулись в свои отсеки. Бодро отбивали полный ход дизеля, работая и на зарядку батареи. По отсекам сквозь раскрытые двери гулял ветерок вентиляции.

Травников, заступив вахтенным офицером, поднялся на мостик. Вот оно что – туман! Плотный, липкий, он лежал на воде, как бы примяв ее волнение. Туман, значит, и избавил лодку от преследования.

Недаром «эску» командира Сергеева считали везучей.

Сдержанно чертыхался штурман Волновский. Он поднялся на мостик, чтобы определиться астрономически – взять секстаном высоту какой-нибудь звезды. А вместо неба над головой – сплошная перловая каша. Мог бы ее пробить маяк на острове Кери, к которому, по счислению, приближалась «эска», но маяки погашены в чертовом Финском заливе.

– Ну и плавание! – пробормотал Волновский, закончив это восклицание общеизвестной формулой.

Тут сигнальщик Лукошков, с биноклем у глаз, сказал неуверенно: – Слева двадцать… не пойму чтó, товарищ командир… вроде торчит там что-то…

Ну Лукошков!

– Молодец! – сказал Волновский.

Он всматривался в указанном направлении, но кроме колышущихся полос тумана ничего не видел. Однако глазастому сигнальщику можно было поверить. Именно там, двадцать градусов влево, и ожидал штурман, что откроется маяк Кери. Он дал командиру истинный курс к устью Финского залива.

«Эска» вышла в Балтийское море и направилась на заданную позицию – к Норчёпингской бухте. В шведские территориальные воды было запрещено заходить. Швеция соблюдала нейтралитет, но продавала Германии железную руду, – вот и ходили в этих водах германские транспорты-рудовозы. Они-то и были целью для подводных лодок.

Несколько суток «эска» командира Сергеева выжидала, днем под водой, а ночью всплывая для зарядки батареи и вентилирования отсеков. Стояла редкая для неспокойной Балтики штилевая погода. Сергеев видел в перископ гладкую воду, освещенную солнцем так мягко и золотисто, словно и не было никакой войны.

Ясным было ночное небо. По очереди поднимались на мостик покурить. Солнечного света который уже день не видели в тесной стальной «коробке», так хотя бы лунного и звездного света хлебнуть.

Закончив сеанс ночной радиосвязи с базой, поднялся на мостик Семен Малякшин. После долгого сидения в тесной жаркой радиорубке до чего приятно было вдохнуть широкий воздух моря. Малякшин закурил самокрутку, неспешно оглядел небо, отыскал на нем звезду Арктур, альфу Волопаса, и – по придуманной еще до войны привычке – послал мысленный привет тамошнему обитателю-арктурианину.

А Волновский только что зеркальцем секстана «посадил» Полярную звезду на линию горизонта. Штурманы, известно, обожают, когда ночное небо безоблачно и ясно прочерчен горизонт. Волновский закурил «Беломор» и обратился к Малякшину:

– Ну что, Сенечка, нашел свой Волопас?

– Да. Вон он, – указал Малякшин.

– А мне больше нравится Орион.

– Понятно, товарищ старший лейтенант. Тоже красивое созвездие.

– Ну-ка, найди его.

Сенечка и Орион, похожий на восьмерку, отыскал среди скопища звезд и ткнул в него пальцем.

– А как называется альфа Ориона? – продолжал штурман ночное развлечение.

– Бетельгейзе, – сказал Сенечка. – Вон она горит. Яркая.

– Великий астроном! – Волновский одобрительно хлопнул его по плечу. – Кончится война – поступишь в училище Фрунзе. Будешь штурманом.

Пятые сутки начались, когда ранним утром обнаружили транспорт, вышедший из Норчёпингской бухты. Сергеев пошел на сближение, выстрелил, но – чертов штиль! – на транспорте увидели след идущей торпеды и успели отвернуть. Транспорт устремился обратно – в шведские территориальные воды.

В тот же день, ближе к вечеру, обнаружили конвой, идущий с севера. Восемь транспортов насчитал Сергеев, и были они, по-видимому, в полном грузý. Наверное, шли из Лулео – шведского порта, где производилась погрузка железной руды. Их сопровождали четыре сторожевых корабля. (Тут надо заметить, что немцы, перегородив Финский залив, полагали, что их плаванию русский флот не угрожает. Об этом свидетельствовало то, чтó увидели лодки первого эшелона, прорвавшие заграждения и вышедшие в Балтийское море: немецкие суда ходили без охранения, с освещенными иллюминаторами. После первых же торпедных атак огни на транспортах погасли, и появилось у них охранение.)

Сергеев начал маневрировать, нацеливаясь на последний в колонне транспорт. Но на сторожевиках не зевали – заметили след перископа на гладкой воде. Один из них повернул на лодку, намереваясь ее таранить. Сергеев увел «эску» глубже и мористей. А когда спустя час снова всплыл под перископ, то увидел дымы уходящего конвоя на кроваво-красном фоне закатного неба.

Ночью перезарядили торпедные аппараты. Перед тем как началась эта работа, в первый отсек пришел Гаранин, а за ним шагнул глав-старшина Кияшко, боцман, чье лицо, обрамленное рыжей бородкой, обычно выражало озабоченность. Но сейчас боцман слегка улыбался. В руках у него была бадейка с суриком и кисть.

– Напишем на торпедах «Смерть фашистам!», – сказал Гаранин. – Давай, Яков Степаныч.

Боцман потянулся к верхней торпеде на стеллаже, но, при изрядной ширине плеч, росту ему недоставало.

– Дайте кисть, боцман, – сказал Травников.

Аккуратно, избегая подтеков, он написал грозные слова на стальных боках двух торпед. Гаранин похвалил его почерк.

– А можно я напишу «Это вам за Ленинград»? – спросил Травников.

– Правильно! Пиши, Валентин Ефимыч, – одобрил военком.

Темно-красная надпись появилась на третьей торпеде. Травников обмакнул кисть в бадейку и занес ее над четвертой. Вдруг Мелешко выкрикнул:

– Эх, а за Смоляны? Товарищ комиссар… За Смоляны тоже…

– Это твоя деревня так называется? – спросил Гаранин.

– Да… Нету уже ее…

– Ладно. Пиши, Валентин Ефимыч: «За Смоляны».

Так на четвертой торпеде появилось название белорусской деревни, спаленной оккупантами.

После перезарядки аппаратов Мелешко не то чтобы повеселел, но как бы оттаял. За обедом (а обедали теперь ночью, около трех часов) вдруг пустился рассказывать, как маманю, председателя колхоза, райком наградил патефоном.

– С пластинками? – поинтересовался Федоров. – Или так?

– Як же так? – удивился Мелешко. – Ну да, с тремя пластинками. Одна была така харошая – «Каховка». – И он напел ее: «Каховка, Каховка, родная винтовка, гарачию пулей лети»…

– Горячею пулей, – поправил Федоров.

– А я што гавару?

Следующим днем штиль на море сменился волнением балла на три. Самая подходящая погода. Сергеев и воспользовался ею. В районе острова Эланд он атаковал транспортное судно водоизмещением не менее пяти тысяч тонн. Обе торпеды, выпущенные из носовых аппаратов, прошли незамеченными и поразили цель. Столб огня и дыма увидел Сергеев в перископ. На сторожевых катерах, шедших в охранении, услышали шум лодочных винтов и набросились на лодку. Более двух часов гремели взрывы глубинных бомб. Но Сергееву удалось уйти от преследования.

Ночью он получил радиограмму – приказ перейти на другую позицию, к восточному побережью в районе между Виндавой и Либавой. Тут ему не повезло. Транспорт с сильно дымящей трубой неожиданно увеличил скорость, и обе торпеды, посланные из кормовых аппаратов, прошли мимо. Сергеев приказал всплыть и дать ход дизелями. Догнав транспорт, он вызвал наверх артрасчеты. Травников с мостика выкрикнул в мегафон Бормотову, командиру носового орудия-сотки, цифры целеуказания. Сотка бабахнула, с третьего выстрела накрыла цель, на транспорте вспыхнул пожар. Но тут появились сторожевые катера, и Сергеев скомандовал прекратить огонь и ушел под воду.

Опять медленно потянулось время поиска и ожидания. Уже двадцать шесть суток утюжила «эска» Балтику. Люди, конечно, устали. Какие мы давно не мытые, не бритые, думал Травников иной раз, пощипывая себя за отросшую мягкую бородку. На наших лицах «подводный загар»… Когда еще доберемся до базы… до бани… Ты бы испугалась, увидев меня сейчас, обращался он мысленно к Маше…

А на двадцать седьмые сутки, ранним утром, Зарубов, стоявший вахтенным офицером, вызвал Сергеева в рубку:

– Дымы большого конвоя.

Сергеев прильнул к окуляру перископа. Ничего себе конвой! Полнеба застит дымами. Идя на сближение, Сергеев вскоре различил в середине конвоя крупное судно необычных очертаний. Зарубов, глянув в перископ, сказал:

– Это танкер. Тысяч на десять тонн.

Зарубов до войны плавал на судах торгфлота и хорошо разбирался в классах транспортных судов.

И началась торпедная атака. Охранение было сильное: шли миноносец и три сторожевых корабля. «Эска», нырнув, прошла под первой линией охранения. Прошумели над ней, подвывая, винты миноносца. Оказавшись внутри конвоя, Сергеев всплыл под перископ, но поднял его всего секунды на три. Не очень-то за такое время осмотришься, но главное командир увидел: танкер шел, не меняя курса. Он приказал приготовить к стрельбе второй и четвертый аппараты. Акустик, держа контакт с целью, докладывал пеленги, помогал Сергееву уточнить скорость танкера. Зарубов и Волновский, со своими таблицами и планшетами, работали над картой. И когда лодка пересекла вторую линию охранения, Сергеев получил нужные данные для стрельбы. Он скомандовал ложиться на боевой курс. В первый отсек полетела долгожданная команда:

– Аппараты, товсь!

Дистанция была надежная – не больше пяти кабельтовых. Сергеев слышал тяжкий стук винтов танкера. Увидел в перископ: его черный нос ползет к перекрестью нитей…

– Аппараты, пли!

Дважды вздрогнула лодка, исторгнув длинные сигары торпед.

Как долго они идут… Командир в рубке (а Травников в первом отсеке) отсчитывают: ноль шесть… ноль семь… ноль восемь… десять… ну что такое?! Неужели промах?!

И тут – грохот взрыва, за ним второй, оба громоподобные, протяжные. Сергеев помедлил, не поторопился опустить перископ: море огня залило окуляр. Страшное зрелище: море горело! Такого Сергеев еще не видывал…

Он услышал: внизу, в центральном посту, крикнули «ура!» Увидел: катера-охотники ринулись на лодку.

Нажата кнопка, перископ пошел вниз.

– Срочное погружение!

Ах, боцман Кияшко… не удержал… лодка после торпедного залпа подскочила кверху, показала рубку… Ныряй, боцман, ныряй!..

Глубинные бомбы ударили звенящими взрывами. Лодка уходила, набирая глубину. Сергеев направил ее к пылающему танкеру – укрыться под ним от бомб… Катера-охотники не полезут в горящую нефть, разлившуюся по воде…

Но танкер уже начал тонуть – надо уходить из-под него. Сергеев вывел лодку полным ходом. Но мал, мал подводный ход. Катера настигли ее, сбросили серию глубинных бомб. Море рвалось и ревело, грозя гибелью. И стонало, принимая удары, корабельное железо.

Глава двенадцатая

«Ты сохранишь свой скальп»

Елизавета, когда я заявился к ней в новом своем, офицерском, облачении, нашла, что прежняя краснофлотская форма была мне «больше к лицу». Женщины всегда найдут, что что-то не так. Мне нравился мой темно-синий китель с лейтенантскими нашивками на рукавах. Другое дело – то, что я не из писаных красавцев. Рыжие усы, шевелюра цвета разваренной гречки, некоторая косолапость… Правда, глаза у меня, как определила Лиза, «хорошие, честные». Ну, не знаю. Я редко гляжу на себя в зеркало.

Она, Лиза, была задумчива в тот вечер, когда я пришел проститься перед уходом в Кронштадт. Задумчива и нежна. Отдаваясь, шептала мне: «Мой хороший… сладко тебе?»

А потом, когда сели за стол и я налил в рюмки разбавленный спирт, Лиза тихо сказала, наклонив голову набок:

– Вот и кончилось мое счастье.

– С чего ты взяла, что кончилось? – возразил я. – Кажется, я пока живой. И не собираюсь терять свой скальп.

– Скальп – что-то из романов про индейцев?

– Да. Индейцы срезáли кожу с головы поверженных врагов. Это и называлось – снять скальп.

Лиза смотрела на меня, медленно улыбаясь. Из тарелки репродуктора лилось негромко и проникновенно: «Здесь, помню, некогда меня встречала свободного свободная любовь. Здесь сердце впервые блаженство узнало…»

– Ария князя из «Русалки», – сказала Лиза. – Папа ее любил… Как хорошо поет Лемешев, правда?

– Правда.

– Ты сохранишь свой скальп, Дима. Я уверена.

– Сохраню и привезу к тебе. Ну, за нашу будущую встречу.

Мы чокнулись, выпили, закусили. А князь тем временем довел свою замечательную арию до конца.

– Так ты будешь плавать на подводной лодке?

– Да. Это очень хороший вид транспорта.

– Дима, – сказала Лиза, глядя на меня долгим немигающим взглядом, – в тебе прочно сидит бывший мальчишка.

– Ну и пусть сидит, – сказал я. – Вот он просит спирту добавить.

Очень хотелось мне отвлечь Елизавету от грустных мыслей. Но – не удавалось.

Да и вообще было не до шуток: тревожное шло лето. На юге, в излучине Дона, развернулось сильное германское наступление. Вчера нам перед строем зачитали приказ Сталина, требовавший остановить отступление: «Ни шагу назад!» Нас вроде бы не касался этот суровый приказ, – нам ведь отступать некуда. Но продирало от него холодком: страна в опасности… что будет с нами, если проиграем войну?.. Приказ учреждал заградительные отряды, – их задача расстреливать своих, если самовольно покинут позиции под натиском противника… если побегут… Я живо вспомнил, как впервые услышал про заградотряды: отец рассказал, что при штурме мятежного Кронштадта разместили такой отряд с пулеметами за спинами штурмующих…

Такие дела.

Настало время прощания. Лиза кинулась в мои объятия, мы целовались, она повторяла сквозь слезы:

– Димка, береги себя… береги себя… береги…

В ночь на девятое августа базовый тральщик БТЩ-217 вез из Ленинграда в Кронштадт нас – группу новоиспеченных флотских лейтенантов. В августе ночи темные, но немцы с Южного берега – из Стрельны и Нового Петергофа – шарили прожекторами по Морскому каналу и, конечно, увидели идущий тральщик и обстреляли его.

Мы, лейтенанты, сидели в кают-компании, где иллюминаторы были задраены броняшкой. Слышали, как командир заорал с мостика: «Боцман! Шашки с левого борта!» Понимали, что сброшенные дымовые шашки прикрывают корабль дымзавесой. Но разрывы снарядов грохотали все громче, и один, похоже, рванул на корме. Тральщик содрогнулся, отчетливо застучали осколки по металлу верхней палубы.

– Щас шарахнет по нам, – сказал один из лейтенантов спокойным, как на учениях, голосом.

Да и шарахнуло бы, возможно, если б не ответный огонь Кронштадта. Было слышно, как там рявкнула тяжелая артиллерия. Ночь свистела, ревела, рвалась, – дьявольский этот оркестр был хорошо нам знаком, но, знаете… когда сидишь не в окопе среди поля, а в тесной железной коробке… в общем, понятно, не так ли?..

А когда умолкла артиллерийская гроза, в кают-компанию заглянул военком тральщика, чернобровый политрук, и спросил, прищурясь:

– Шо, молодежь, никто от мандражá не помер?

– Ну и шуточки у вас, товарищ политрук, – сказал я. – Один снаряд, кажется, влепили?

– Влепили, – ответил военком. – В корме пробоина, ахтерпик затоплен. Да это ничего, откачаем. А вот двух ребят поранило. Одного – тяжело. – Он вздохнул протяжно: – О-хо-хо… Шо поделаешь, война – дело сурьезное… Готовьтесь, лейтенанты, через час будем в Кронштадте.

Вот они, лодочки, потаенные суда, как их когда-то называли. Прислонились к пирсам Купеческой гавани Кронштадта, ветер лениво полощет их флаги на кормовых флагштоках, ворчат на холостом ходу дизеля, идет утреннее проворачивание механизмов. А две лодки пришвартованы к бортам плавбаз «Иртыш» и «Смольный», и оттуда, из недр плавбаз, судовые стрелы вытягивают и грузят в отверстые люки подлодок сверкающие на солнце торпеды. Эти лодки готовятся к выходу в море.

Мы, несколько лейтенантов, назначенных на подплав, предстали перед начальником штаба бригады. Знаете, что он мне сказал, когда я представился?

– Лейтенант Плещеев, кем вы приходитесь писателю Льву Плещееву? А, сын. Ну так вы немного опоздали: ваш отец сегодня ночью ушел в море.

Я знал, конечно, что отец в Кронштадте, что он добивался разрешения пойти в боевой поход. Но – надо же! Этой ночью, когда я шел в Кронштадт, отец ушел на одной из лодок. Я уточнил: на подводном минном заградителе типа «Ленинец». Это – особая субмарина, у нее шесть носовых торпедных аппаратов, а в корме две трубы для постановки мин. Двадцать мин она несет, и уж, будьте уверены, поставит их в любом месте Балтийского моря – дальность плавания у минзагов огромная.

Знаете, что я подумал? Отец виноват во многом, ну, вы знаете, что я имею в виду. Я не забыл. Но – испытал восхищение, когда услышал, что он пошел в плавание. В такой, черт дери, опасный поход!

А меня направили на одну из «малюток» на стажировку – помощником командира бэ-че один-четыре, то есть штурмана. Командовал «малышом» капитан-лейтенант Бойко, недавно назначенный и поэтому ужасно строгий. Если кто-то из экипажа в чем-то провинился, Бойко кричал на него, свирепо шевеля желтыми усищами. Ладно хоть, что воздерживался от мата.

Вообще, очень скоро я убедился в том, что крику на флоте много, ох, много.

Первые дни я изучал лоцию Финского залива, помогал штурману Королькову корректировать карты. С Володей Корольковым мы быстро сдружились, он был, как и я, ленинградцем, с Выборгской стороны, училище Фрунзе окончил год назад. Человек крупного телосложения и почти двухметрового роста, он не очень-то подходил к службе на «малютке» – не соответствовал по габаритам. На этой лодке тесно, бóльшую часть площади занимают механизмы, переплетения труб, оставляя экипажу лишь узкие проходы.

В те дни возвращались из боевых походов лодки первого эшелона. Четырнадцатого августа пришла с моря «эска» капитан-лейтенанта Сергеева. Было раннее ветреное утро, с запада валили тучи, чреватые дождем. «Эску» встречали торжественно. На пирсе стояли командующий флотом и члены Военного совета, ну и, конечно, наш комбриг и старшие офицеры бригады, и экипажи лодок, уже вернувшихся из походов или готовящихся к ним. Гудел, трубил, бряцал медью бригадный оркестр. «Эска» подошла малым ходом, стала, на пирс полетели канаты швартовов. Бросилось в глаза, что ей крепко досталось: помятый форштевень, вмятины, и сорваны, кажется, два листа легкого корпуса.

На верхней палубе «эски» выстроился экипаж. Все в черных пилотках, все обросшие и, конечно, улыбающиеся. Я всмотрелся в одного из офицеров, самого высокого в строю, – господи, да это ж Валька Травников! Его лицо обросло бакенбардами и бородкой цвета некрепкого чая, но – можно, можно узнать! Это Валькина улыбка в сто зубов, это его зеленые глазищи.

По сходне командир «эски», очень прямой и тоже бородатый, сдержанно улыбаясь, сошел на пирс. Оркестр оборвал громыхание, и стало слышно, как командир Сергеев рапортует комфлоту, что лодка потопила торпедами танкер и три транспорта противника и один повредила артогнем. Комфлот обнимает и целует Сергеева, затем и комбриг, и члены Военного совета флота. Заметно, что Сергеева немного пошатывает, – он отвык ходить по твердому, по земле.

А командир береговой базы преподносит командиру и комиссару «эски» четырех жареных поросят – по счету потопленных судов. Такова традиция.

В тот день не удалось встретиться с Травниковым. Они, экипаж «эски», мылись в бане, отмывались, отъедались, рубали своих поросят. Потом отдыхали, конечно.