Тайна Ватикана

– Великий халиф, в народе тебя называют Праведный. Я в который раз убеждаюсь в том, что народ всегда прав.

– Людям свойственно преувеличивать, я всего лишь раб Аллаха.

Оставшись в одиночестве, халиф Умар принялся писать ответ:

«Дорогой брат мой, басилевс Римской империи Лев III. Рад был получить от тебя доброе послание. Мне бы хотелось устранить недоразумение, возникшее между нашими странами. Готов обсудить с тобой наши соседские дела при личной встрече.

Брат твой, халиф правоверных Умар ибн Абдул-Азиз».

Скрепив написанное печатью халифата, свернул письмо в свиток и перевязал красной лентой.

В кабинет вошел советник Абдул-авваль, принадлежащий к курайшитам, правящему клану Мекки, хранителям Каабы, из которых происходит пророк Мухаммед. Только случай помешал ему стать халифом, и он занял скромную должность советника, но на судьбу не сетовал и довольствовался малым, следуя своему имени – «раб Первого».

– Господин правоверных, я очень беспокоюсь за тебя.

– Рассказывай, Абдул-авваль, что тебя тревожит?

– Я бы не стал верить ни одному слову басилевса. Каждое его слово – это кусок лжи! С нашей помощью он взошел на византийский престол, обещал быть нам другом, но обманул. Он уговорил Умара ибн Хубайру совместно действовать против Феодосия III. Поддавшись на уговоры Льва Исавра и на обещание, что когда тот станет императором, то Константинополь будет платить халифату дань, он согласился помочь ему… Наши войска, поддерживаемые судами из Египта и Сирии, переправились через Дарданеллы и блокировали Константинополь с суши. А наш флот установил морскую блокаду. Но, оказывается, Лев Исавр вел двойную игру: кроме нас, он договаривался еще и с нашими врагами, с константинопольскими вельможами, о своем восшествии на византийский престол. Обещал им, что как только он войдет в город, так тотчас откажется от всех обязательств перед нами. И отказался! Как же в таком случае поверить ему еще раз?

И это была не вся правда о Льве Исавре. Во время похода на Константинополь, в одном из боев, он захватил в плен сына басилевса Феодосия III, чем вынудил его отречься от престола. Спасая жизнь единственного наследника, тот отрекся от престола вместе с сыном, которого оскопили и постригли в монахи. А Феодосий III отправился на покой в небольшой монастырь в городе Эфесе, где тихо доживал свой век.

– Человеку, обманувшему однажды, очень трудно поверить, – согласился халиф Умар. – Но я попробую…

– Во время вашей встречи мы можем устроить ему ловушку, и Лев Исавр сполна расплатится за свою ложь! – яростно сверкнул карими глазами Абдул-авваль.

– Ты слышал, как меня называют в народе?

– Народ называет тебя Праведный, повелитель правоверных, – слегка поклонился советник, – и это справедливо.

– Как же в таком случае я могу поступить бесчестно? Пусть даже с врагом? Что в таком случае скажут обо мне правоверные?

– «Аллах не призовет вас к ответу за непреднамеренные клятвы, но призовет вас к ответу за то, что приобрели ваши сердца»[5]. Басилевс ромеев не единожды поступал с нами бесчестно, мы просто вернем свой долг, – мягко возразил Абдул-авваль.

– Я дал слово его послу, что с басилевсом ничего не случится, и не нарушу его.

– Но он может сам приготовить для тебя ловушку, повелитель правоверных.

– Без воли Аллаха с нашей головы не упадет даже волос, – немного подумав, отвечал омейядский халиф. – Я поручаю тебе подготовить встречу с басилевсом, мне есть что обсудить со Львом III.

– Где ты хотел бы встретиться с Исавром, господин правоверных?

– Хочу, чтобы встреча состоялась в городе Эфесе. Пусть командующие армий объявят всем своим соединениям, что во время наших переговоров в сторону ромейских войск не должна вылететь ни одна стрела!

Советник Абдул-авваль лишь слегка поджал в разочаровании тонкие губы: халиф Умар – или святой, или неисправимый романтик.

В двадцать шесть лет Умар ибн Абдул-Азиз халифом Сулейманом был назначен наместником трех главных городов халифата: Медины, Мекки и Тайфы, где проявил себя как незаурядный правитель – проложил новые дороги, вырыл колодцы, провел каналы. За короткий срок Умар успел сделать куда больше, чем иные правители не сумели осуществить и за десять лет.

Оставив должность, он служил простым солдатом в войске своего дяди, и окружавшие его воины даже не подозревали, что Умар из знатнейшего рода: вместе они шли в атаку, вместе рисковали жизнью, поровну делили лепешки и отдыхали в одном шатре. Он не нуждался ни во власти, ни в роскоши, именно поэтому Сулейман не сказал Умару, что упомянул его в завещании, опасаясь, что тот может отказаться от чести стать во главе Арабского халифата.

Взгляд советника скользнул по стулу, на котором прежде, будучи совсем молодым человеком, Умар в веселом застолье проводил время с бесшабашными друзьями-поэтами, вел разговоры о красивых женщинах, спорил о кулинарных изысках и наслаждался радостями земной жизни. Но сделавшись правителем великой страны, показал себя мудрейшим руководителем и ввел новшества, которые охотно поддержали мусульманские богословы: в мечетях велел устанавливать михрабы[6]; распорядился собирать и записывать хадисы[7]; поощрял изучение Священного Корана. Человек необычайно умный, просвещенный, обладавший обширными знаниями, он вникал в каждое дело, стараясь добраться до сути. Умар всегда смотрел дальше, чем остальные, и видел то, чего другие, страдающие духовной близорукостью, просто не могли разглядеть.

– Хорошо, господин правоверных. Пусть так и будет, – низко поклонился Абдул-авваль. – Всякий раз я поражаюсь твоей бесконечной прозорливости и мудрости.

Глава 3

«Аллах приказал верность и справедливость»

Басилевс Римской империи Лев III Исавр дважды перечитал короткое послание от халифа Умара ибн Абдул-Азиза, предлагавшего встретиться в городе Эфесе, имевшем богатую тысячелетнюю историю. Каких-то сто лет назад город входил в пятерку важнейших центров Византии. Но свою известность он приобрел благодаря культу греческой богини Артемиды, которой был посвящен огромный храм, ставший одним из чудес античного мира. С приходом христианства культ Артемиды значительно потускнел. Мрамор, из которого был возведен храм, пошел на строительство собора Святой Софии, а оставшиеся глыбы местные жители растащили на строительство своих жилищ.

Сильное землетрясение, случившееся сто лет назад, значительно разрушило город, в котором в первую очередь пострадали жилые кварталы, что способствовало его дальнейшему угасанию.

Гавань, в водах которой прежде было тесно от прибывающих кораблей, вдруг неожиданно стала мелеть, приводя город в окончательное запустение. Эфес стали массово покидать жители, и вскоре он практически обезлюдел. Следующие сокрушительные удары город получал от арабов, совершавших грабительские рейды со стороны моря.

Эфес последние шестьдесят лет, некогда лишь одним своим названием вызывавший уважение, превращался в деревушку, где свидетелями былого могущества оставались руины величественных античных храмов. Последние три правителя Римской империи мало что делали для восстановления города и считали его пограничной территорией между христианским миром и мусульманами.

И вот сейчас правитель Арабского халифата Умар Праведный неожиданно для всех предложил встретиться в Эфесе, в запустелом городе с великим прошлым.

«А что, если это лишь только хитроумная западня, для того чтобы выманить меня из Константинополя, потом пленить и вынудить на какие-то существенные уступки? – басилевс Лев Исавр отложил письмо в сторону. – Многочисленные корабли арабов стоят в Мраморном море и контролируют пролив Дарданеллы, а сам Константинополь по-прежнему находится в осаде. Взятие столицы ромеев – всего-то вопрос времени. Но как же тогда прозвание Умара – Праведный, которым нарекли его в халифате? Никогда прежде он не совершал подлых поступков даже по отношению к врагам. Халиф Умар не станет обманывать… А может, попробовать переиграть его? Атаковать большими силами! В этом случае придется погибнуть самому… Отряды ромеев, что стоят на границе, слишком слабы, чтобы противостоять полчищам арабов. А может, все гораздо проще… Халиф Умар сделал добрый жест в сторону басилевса-христианина, предложив ему встретиться именно в Эфесе, который помнит величие Рима. А еще вблизи именно от этого места находился дом Богородицы, где она прожила свои последние годы. Умар, несмотря на молодость, мудр, как седовласый старец, и, когда ему предстоит уйти в вечность, о его правлении будут слагать легенды».

Взяв листок пергамента из стопки, что лежала на углу стола, он обмакнул тростниковую палочку в чернильницу из слоновой кости и вывел первые слова приветствия:

«Здравствуй, брат мой халиф Умар ибн Абдул-Азиз. – Чернила, сделанные из сока чернильных орешков, смешанные с сульфатом меди, аккуратно легли на разглаженный пергамент желто-каштановым цветом. – Благодарен тебе, что ты принял мое предложение о встрече. Твоя мудрость не знает границ. Город Эфес – самое благоприятное место для предстоящего разговора. Именно там провела свои последние дни Богородица. Оно намолено многими поколениями паломников, я и сам не однажды приезжал в него простым пилигримом. Святое место будет способствовать принятию правильного решения. Буду рад увидеть тебя, брат мой, и поговорить обо всем, что так нас с тобой волнует и тревожит».

Божией милостью, басилевс Державы ромеев Лев III.

Сняв с пальца золотой крупный перстень со своим изображением, басилевс прижал им свою подпись, перевязал свиток ленточкой и поманил к себе пальцем спафария Прокопия, в смиренном ожидании застывшего у дверей.

– Это мое письмо халифу Умару. Возьми с собой отряд легкой конницы и как можно быстрее доставь его в Дамаск. В подарок халифу возьми трех белых скакунов. Знаю, что он ценит породистых жеребцов куда больше, чем самые изысканные драгоценные камни, – призадумавшись, уверенно добавил: – Впрочем, сокровища тоже не помешают, они способствуют взаимному пониманию. Я распоряжусь, чтобы из казны тебе выделили драгоценные камни и золото в подарок халифу… А это тебе письмо халифа, которое он написал мне… Оно послужит тебе пропуском всюду, где бы ты ни находился. – Посол с почтением принял обе грамоты. – Как только получишь ответ, отправь его немедленно с гонцом.

– Слушаюсь, басилевс римлян.

ХАЛИФ УМАР ИБН АБДУЛ-АЗИЗ, ОТКАЗАВШИСЬ ОТ ДВОРЦА, ПЕРЕЕХАЛ В НЕБОЛЬШОЙ ДОМ с узкой низенькой дверью и небольшими окнами, вырубленными в середине стен, – в дом, сложенный из тесаных каменных плит, неподалеку от Малых ворот, за которыми находилось захоронение двух жен пророка Мухаммеда. За крышами налепленных на склоне хибар, недалеко от скудного жилища, возвышался Большой дворец, окруженный фруктовым садом с высокими платанами, в тени которых по широким аллеям расхаживали горделивые павлины.

Немного поодаль, наползая друг на друга, соприкасаясь стенами и дворовыми постройками, собранные в узкие улицы стояли лачуги простых горожан. Поначалу столь неожиданное соседство с могущественным халифом-чудаком их несказанно смущало, а потом, попривыкнув, они приветствовали его издалека как доброго соседа.

Снаружи дома и в его тесном дворике халифа Умара охраняло четверо немолодых стражников, вооруженных мечами. Недоверчивые, с пытливыми взглядами, они всматривались в каждого проходящего – для них, привыкших стеречь роскошные дворцы, поступок великого халифа был непонятен. Как можно отказаться от богатств, дарованных судьбой? С некоторым изумлением они посматривали на Фатиму – жену великого халифа, которая, ополоснув постиранную одежду Умара, развешивала ее во дворе между домом и каменным сараем. Парчовая одежда халифа, некогда стоившая целое состояние, теперь уже изрядно обветшавшая, с двумя заплатками на коленях (от усердной молитвы) и одной на правом локте (две недели назад он случайно зацепился за торчавший из стены сарая камень), никак не вязалась с его величием.

По бодрому духу халифа было заметно, что лишения, которые он по собственной воле выбрал для себя и своей многочисленной семьи, его нимало не беспокоят. Умар продолжал работать на благо государства как талантливый руководитель: принимал послов, вел религиозные беседы с богословами, занимался важнейшими военными делами, общался с многочисленными советниками, смещал проштрафившихся сановников и назначал на высокие посты достойных, находил время и для встреч с поэтами, к которым был по-особенному привязан, вот только в этот раз обсуждались не достоинства женщин, а Судный день, что настанет для всякого смертного.

За то непродолжительное время, что правители не виделись, халиф Умар сильно изменился внешне. Несмотря на жизнерадостность, он предстал исхудавшим и почерневшим от солнца человеком в опрятной, но старой одежде, мало чем отличавшимся внешне от своих соседей по улице. Если не знать, что власть Умара простиралась на тысячи миль во все стороны, то его можно было бы легко принять за простолюдина.

Под навесом, прячась от знойного солнца, халиф Умар принимал вельмож из казначейства, выговаривая:

– Нужно отчеканить новые деньги взамен старым, на них должно быть написано: «Аллах приказал верность и справедливость».

– Мы уже думали над этим, повелитель правоверных, – отвечал казначей, невысокого роста, склонный к полноте мужчина лет сорока.

– И еще… Мне от отца осталось сорок тысяч динаров. Такую сумму мне не истратить даже за несколько жизней. Я передам эти деньги в казну мусульман.

– Повелитель правоверных, мне известно, что вы справедливейший из всех людей, но позвольте вам возразить, ведь вы тем самым лишаете наследства своих детей. Как же им жить дальше, если с вами, не приведи того Аллах, что-то случится?

Недолгая пауза, после которой халиф уверенно заговорил:

– Мои дети благоразумные, уверен, что они поймут меня правильно. Жить в роскоши здесь – это значит жариться на углях в Судный день. Они не желают такой участи ни для своего отца, ни для себя.

Согнувшись в низком поклоне, казначей вынужден был согласиться:

– Хорошо, мой повелитель, вашими устами говорит сам Аллах.

Переговорив с казначеем о финансовых делах государства, халиф отпустил его. Фатима уже развесила одежду, которая, подвластная ветру, раздувалась на веревках, подобно большим пузырям. Зной понемногу спадал. С реки Барады потянуло приятной прохладой.

– Повелитель верующих, – вышел вперед посол Державы ромеев Прокопий, – меня к тебе отправил император Лев III. В знак уверений в своей дружбе он передает тебе в дар трех арабских скакунов, которые быстрее ветра, и украшения, что подчеркнут красоту твоей обожаемой жены и твоих дочерей. – Сделав знак рукой, посол велел подойти слугам, которые тотчас ввели в тесный двор халифа трех белых арабских скакунов с длинными изогнутыми шеями и тонкими ногами. Торопливо, сгибаясь под тяжестью груза, вошли еще четверо слуг и внесли сундук с драгоценностями. Остановившись перед халифом, они торжественно открыли крышку сундука. Его нутро, заполненное до самого верха изделиями из драгоценных камней и золота, весело заискрилось на солнце многоцветьем.

Халиф благодарно кивнул, взглянув на драгоценности, они ему не принадлежали, все пойдет в сокровищницу халифата. Большие пространства государства требуют значительных издержек. Красивые губы халифа тронула теплая улыбка, когда он посмотрел на красавцев жеребцов. Его доброта распространялась не только на людей, но и на животных: два дня назад специальным указом Умар запретил использовать заостренные палки для битья зверей; возбранил нагружать верблюдов более чем на пятьсот фунтов; отныне не разрешалось точить нож перед животным, которого хотят зарезать.

– Подарок хорош… Мне будет жаль отпускать таких красавцев на скачки. Да и здесь, в моем доме, жеребцам не место. – Не принять подарок – значит оскорбить басилевса, чего допустить халиф не смел. – Я буду катать на этих жеребцах всех ребятишек в округе. Когда им еще доведется такая радость. – Халиф шагнул к сундуку. Блеск камней радовал взор. – Такими украшениями можно осчастливить половину женщин Дамаска, – поманив к себе вельможу, распорядился: – Мы не можем остаться в долгу перед басилевсом. Приготовь пять верблюдов и загрузи их парчой и шелками.

– Сделаю, повелитель правоверных, – поклонился вельможа.

– Что еще сказал мой брат басилевс?

– Он с радостью принял твое предложение о месте встречи и готов встретиться в Эфесе в любой удобный для тебя час.

– Тогда назначим наши переговоры на мухаррам[8].

Хорошо, повелитель правоверных, я сообщу об этом своему басилевсу.

Глава 4

21 июля 2000 года

Крестный ход

Налив в стакан минеральной воды, глава администрации Казани Камиль Исхаков осушил его несколькими глотками. Сон, приснившийся под самое утро, не отпускал. А ведь поначалу, выходя из дома, думал, что сновидение в череде неотложных городских дел как-то сотрется из памяти, уйдет в сторону. Но случилось прямо противоположное: с каждым пробитым часом пережитый сон становился все более красочным, обрастал деталями, не замеченными поначалу, и представлялся едва ли не явью. Расскажешь кому-нибудь об этом, так не поверят. Лучше уж помолчать. Впрочем, есть один человек, с которым можно будет поговорить о пережитом…

Высоко в небе утробно загрохотало. Облака наливались смоляной чернотой и в неспешном танце кружились над Волгой и городом. За окном как-то разом почернело. Скоро должно прорвать, и на город обрушится ливень.

Камиль Исхаков подошел к окну. На тротуарах, невзирая на предстоящую непогоду, собирался народ: 21 июля – день Казанской иконы Божьей Матери. Планировался крестный ход верующих, и он состоится даже в том случае, если случится проливной дождь.

К зданию горсовета верующие стекались отовсюду: подъезжали к Кремлевской улице на общественном транспорте, шли пешком по булыжной мостовой с улицы Баумана, взбирались по лестничным пролетам с Миславского. Несмотря на рабочий день за каких-то пятнадцать минут перед помпезным желтым зданием с белыми колоннами собралось внушительное собрание. Некоторые верующие приходили со своими иконами, крестами. Несколько человек уже развернули плакаты, на которых крупными буквами было написано: «Исхаков, верни верующим Казанскую икону Божьей Матери», «Как долго нам ждать», «Восстановите верующим храм». Мероприятие не принимало форму активного протеста: верующие молча стояли с плакатами перед горсоветом и терпеливо выстаивали продолжительное время.

В зеленом платке с большими красными цветами, завязанном крупным узлом под круглым морщинистым подбородком, – Камиль Исхаков узнал пожилую женщину, одну из главных активисток крестного хода, живо общавшуюся с двумя молоденькими девушками. Звали эту женщину Серафима. Имя старинное. Церковное. Знакомое с детства. Так звали соседку, проживавшую в соседнем доме. Помнится, каждую Пасху тетя Серафима угощала крашеными яйцами. Другой его соседкой была Сарвара апа столь же преклонного возраста, как и Серафима. Обе женщины были закадычными подругами, а бодрости в них было столько, как если бы они не расставались с молодостью. Казалось, что они никогда не задумывались о смерти. Возможно, что так оно и было в действительности. Сейчас уже не спросишь… Прожили обе долго, вот только счастливо ли? Покидали старушки белый свет очень неохотно, когда им обеим было крепко за девяносто, намного пережив мужей, подруг и даже собственных детей. Ушли как-то разом, будто бы сговорившись. Вот только похоронили их на разных кладбищах: тетю Серафиму на православном Арском, а Сарвару апy на Татмазарках – старом мусульманском. Наверняка в вышине, где сейчас хороводят облака, они найдут способ, чтобы быть вместе и никогда больше не расставаться. Их давно нет, а вот пирожки с зеленым луком и вареными яйцами, которыми они угощали в детстве, запомнились на всю жизнь. Вот как оно бывает…

– Камиль Шамильевич, – вошел референт, – я хотел напомнить, вы сегодня участвуете в комиссии по тысячелетию Казани.

– Помню… Такое я забыть не могу, – повернулся Исхаков. – Какие-то новости касательно совещания имеются?

– Только что сообщили: представители из Москвы все-таки прибудут, из Российской академии.

– Очень хорошо… Будет, что нам обсуждать. Работу мы провели грандиозную. У нас немало аргументов и доказательств, что Казань – город с тысячелетней историей.

Референт неслышно прикрыл дверь.

Серафима продолжала говорить среди собравшихся перед зданием горсовета; на этот раз ее собеседником был невысокий крепкий мужчина, тоже из казанских православных активистов. Кряжистый, плечистый, с широкой русой бородой, выглядевший весьма представительно.

Верующие представляли собой организованную стоическую силу, прекрасно осознавали свои действия и знали, чего им следует требовать от властей. Обычно крестный ход начинался молчаливым протестом с плакатами, так будет и на этот раз.

Подкараулив как-то Исхакова в холле горсовета, Серафима сказала:

– Вы знаете, я много о вас слышала, вы хороший человек. Постройте нам храм и верните в Казань икону Божьей Матери.

– Как же я вам верну эту икону, если я даже не знаю, где она находится. А потом с чего вы взяли, что она цела? Ее ведь еще до революции украл какой-то ненормальный. Разрубил ее на куски и сжег!

Если вы отказываетесь это сделать, так мы придем к зданию горсовета завтра и послезавтра… Мы будем приходить каждый день, до тех самых пор, пока не будет принято верное решение. А потом, икона не сгорела, я это чувствую, – убежденно проговорила женщина. – Такая икона просто не может сгореть. Этой иконе молились мои бабушка с дедушкой, мои матушка с батюшкой, и я хочу, чтобы мои внуки и правнуки приходили к ней и тоже молились.

– Обещаю вам, я сделаю все возможное, чтобы разыскать икону и вернуть ее в Казань.

– Дай Бог вам здоровья, а мы будем молиться, чтобы у вас все получилось.

Вблизи Серафима выглядела даже моложе своих лет: кожа на лице оставалась гладкой, на щеках легкий румянец, а по-девичьи озорные глаза позволяли скинуть ей по крайней мере еще лет двадцать.

– Если у меня получится вернуть икону, то я вам сообщу об этом лично.

В небе громыхнула канонада. Из туч, сделавшихся чернильными, заколотил густой тяжелый дождь, стремившийся расколотить мостовую на куски. Собравшиеся будто бы пытались бросить вызов небу, не спешили расходиться, – развернув плакаты под окнами горсовета, продолжали выстаивать в твердой уверенности, что написанное прочитают те, кому следует. Небо, пребывая в скверном настроении, все более серчало, и длинные струи дождя частыми стрелами резали пространство, били по спинам и лицам собравшихся. Потоки воды со шлепками разбивались о серый асфальт, собирались в огромные лужа.

Громоотвод, торчавший на жестяной крыше тонким черным кривым пальцем, мужественно принимал на себя сложенные в зигзаги разряды молний.

Постояв еще некоторое время, очевидно, осознав, что тягаться с непогодой бессмысленно, активисты свернули плакаты и спрятались небольшими группами под козырьки подъездов. Никто не уходил, все терпеливо пережидали непогоду. А когда ожидание затянулось, невзирая на дождь, подтянулись к Спасской башне Кремля.

Некоторое время верующие стояли, сгрудившись, получая от дождя несправедливые побои. Среди собравшихся Камиль Исхаков рассмотрел трех священнослужителей из Петропавловского собора. Пренебрегая обрушившимся ливнем, священники о чем-то переговаривались, а потом один из них вытащил из сумки икону и, прижав ее к груди, неторопливым шагом направился по булыжной мостовой, увлекая за собой собравшихся. Крестный ход вытянулся в длинную людскую ленту, плавно изогнувшуюся, и медленно зашагал под стены Кремля.

До начала совещания оставалось около часа. Нужно успеть.

Дождь иссяк, оставив после себя мокрый асфальт и ручьи, сбегающие в водостоки. Воздух был сырой. Непогода грозила затянуться. Порывистый ветер пьяно бился во все стороны, норовил надавать подзатыльников. Распахнув дверцу автомобиля, Камиль Исхаков нырнул в кожаное нагретое нутро автомобиля.

– Куда едем, Камиль Шамильевич? – бодро спросил водитель. – На совещание или в академию?

– У меня еще есть немного времени… Знаешь что, давай заедем на Подлужную[9] к Макарию. Дорогу не забыл?

– Не забыл, – подтвердил водитель.

Отец Макарий проживал в небольшом деревянном пристрое, притулившемся боком к пятиэтажному зданию из красного кирпича. На улицу из горницы смотрело два небольших окошка, закрывавшихся зелеными ставнями. Выросшие сыновья успели обзавестись своими семьями и проживали за тысячи километров от родного дома: старший после службы на флоте осел во Владивостоке, а младший, оказавшись романтиком, окончил геологический факультет и работал где-то на прииске в Заполярье. Сам Макарий, проживший во флигеле едва ли не всю сознательную жизнь, покидать родной угол не собирался. Благо церковь Ярославских чудотворцев недалеко, – удивляя паству, отец Макарий добирался до церкви на велосипеде, и лишь глубокой зимой, когда досаждал мороз и выпавший снег становился непреодолимым, он запирал своего двухколесного коня в сарай и шел до службы пешком.