Безумный свидетель

Как выжила Наталья Федоровна с сыном и дочерью в годы Гражданской войны, про то семейные предания умалчивают. Точно можно сказать одно: досталось всем троим с лихвой, а у Кати еще была выявлена среднетяжелая форма дистрофии, и если бы девочку не определили в больницу, где имелось какое-никакое питание, для нее все могло бы закончиться весьма печально.

В 1923 году Наталья Федоровна устроилась машинисткой в райсобес, где приходилось работать по двенадцать часов: занималась распечаткой различных документов, копий, отчетов, решений, докладов и прочее. С течением времени Малыгина пообвыклась, повысила свой рабочий разряд и стала получать зарплату, на которую втроем можно было вполне сносно прожить… недели две от силы. Так что приходилось экономить на всем: дровах, одежде, пропитании. Немного полегче стало, когда Алеша пошел в школу. Там худо-бедно, но учеников кормили (овсянка да кисель), что было большим подспорьем для Натальи Федоровны.

В возрасте тринадцати лет Катя попала в бывшую окружную лечебницу иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость», где лежали больные с симптомом нарушения или сбоя умственных способностей, после чего с полгода еще лечилась медикаментозно и вроде бы вылечилась. Хотя порой на нее нападала апатия, которая весьма тревожила Наталью Федоровну. Но проходило какое-то время, и Екатерина вновь становилась прежней обычной девочкой. Через год после этого Алеша окончил техникум связи, женился и уехал вместе с супругой в другой город.

Наталья Федоровна продолжала работать машинисткой, и в начале тридцатых годов, когда жизнь в стране с каждым годом становилась, по словам товарища Сталина, все лучше и веселей, неожиданно заболела чахоткой и сгорела от болезни за полтора года. Кате в то время шел семнадцатый год – возраст, когда за подростком требуется особый присмотр, а рядом необходим доброжелательный советчик. Помогла тетка по отцу Анастасия Михайловна Валуева, устроившая племянницу на недавно открытые постановлением Народного комиссариата просвещения краткосрочные педагогические курсы. (В стране было введено всеобщее начальное образование, касающееся прежде всего детей. А где взять столько учителей? Пришлось придумать и ввести в действие специальную программу.) Екатерина всегда отличалась прилежностью. Звезд с неба не хватала, похвальных грамот не получала, но училась довольно хорошо. Курсы педагогов-преподавателей она окончила с хорошими показателями и сразу же получила место учительницы начальных классов в одной из городских школ с семилетним образованием.

Что такое преподавание в школе? Это нудное ежедневное толкование прописных истин детям, многие из которых с трудом различали, где право и где лево. Для сорокапятилетней тетки, забывшей, что такое радости жизни, это еще куда ни шло, но для девушки такая работа – тоска несусветная. Ведь хочется музыки, танцев, поклонения кавалеров, прогулок при луне и страстных поцелуев с нежными прикосновениями, доставляющими приятные ощущения. Поэтому работа преподавателем в школе Екатерине настолько наскучила, что она бросила ее посередине учебного процесса, несмотря на уговоры школьного начальства и строгие приказы из РОНО.

На уход Екатерины Малыгиной из школы повлияло еще ее знакомство с геологом Давидом Горидзе, бывавшим в городе наездами или в дни отпуска. Вспыхнувшие чувства Кати к бородатому сорокалетнему мужчине были настолько жгучими и глубокими, что она легла с ним в постель уже на второй день знакомства, что для советской девушки было совершенно неприемлемо. Однако осуждение знакомых Малыгину мало интересовало. С геологом она была счастлива, правда, недолго. Счастье закончилось вместе с отпуском Давида Горидзе, который отбыл куда-то за Урал, ничего Кате не обещая. А где-то через месяц прислал прощально-покаянное письмо, в котором сообщал, что нашел девушку-геолога, на которой собирается жениться.

Драматическое расставание с любимым заметно надломило психику Екатерины. Депрессия, длившаяся более двух лет, сказалась на ее душевном здоровье. Порой она начинала заговариваться, утверждать, что является дочерью его высочества великого князя Михаила Александровича и что скоро из Аргентины приедет ее жених граф Паскевич-Эриванский и заберет ее с собой. Частенько она бывала подавлена, разговаривала мало и ходила как сомнамбула, практически никого не замечая.

После геолога Давида Горидзе у Екатерины Сергеевны были непродолжительные отношения с несколькими мужчинами, в том числе и с заместителем заведующего городским отделом народного образования участником Гражданской войны товарищем Рашидом Исмаиловичем Замалеевым. От него Екатерина Малыгина уже в начале войны забеременела, но случился выкидыш, после которого она долго приходила в себя как физически, так и морально.

В войну, как подавляющее число людей, она попросту выживала. Бывало, приходилось подолгу голодать, что отнюдь не благоприятно сказывалось на женском здоровье. Работала она кастеляншей в военном эвакогоспитале «тринадцать-одиннадцать» – так звали его раненые и сам персонал. Получала по карточкам хлеб и продукты, а вот промтоварные карточки частенько оставались нетронутыми, поскольку карточки-то есть, а промышленные товары, увы, отсутствуют.

Осенью сорок пятого года в офицерское отделение городского эвакогоспиталя был переведен долечиваться из медсанбата, расположенного в одном из пригородных сел, лейтенант Артемий Левандовский. Он был младше Екатерины Сергеевны на девять лет, что не помешало ей поломать все условные преграды, существовавшие между ними, и, как в пучину, броситься с головой в новую любовную историю.

Поначалу Артемий Левандовский на чувства Екатерины Малыгиной отвечал взаимностью. Но к концу своего выздоровления женщина ему приелась. При выписке из госпиталя Артемий решил с ней объясниться и после долгого тяжелого разговора, насыщенного взаимными упреками, откровенно заявил, что никогда ее не любил и проводил с ней время только потому, что к этому его подталкивала его мужская природа. Екатерина Малыгина болезненно скривила губы и ушла в одну из пустующих палат, где наглоталась таблеток. Ей повезло: когда через час в палату доставляли очередных раненых, то увидели на полу неподвижно лежавшую Екатерину. Женщине была оказана необходимая своевременная помощь, буквально вырвавшая ее с того света.

Еще через два месяца Екатерина отыскала Артемия Левандовского и попросила его вернуться. Они сошлись вновь. Левандовский, видимо ощущая некоторую вину перед женщиной, пытавшейся из-за него свести счеты с жизнью, поселил ее у себя в квартире по улице Большая Красная, дом сорок один.

Отношение к ней у Артемия Борисовича было уже иным. Прежние чувства улетучились. Он всячески помыкал Екатериной, часто бывал с ней груб, сделался холоден. И когда однажды ему не понравился сваренный ею суп, он швырнул в Екатерину подвернувшимся под руку сапогом и рассек ей бровь.

А время между тем текло. Двухмесячный оклад, выданный лейтенанту Левандовскому после демобилизации из армии, был уже потрачен, а устраиваться на работу Артемию Борисовичу не очень-то и хотелось. Остро встал вопрос, откуда брать деньги. Левандовский недвусмысленно давал понять своей сожительнице, что именно ей предстоит решать проблему по добыче денег для совместного проживания. В противном случае их отношения прекратятся. Малыгина, чтобы хоть как-то умилостивить любимого, уступила его требованиям и стала понемногу подворовывать. Она заводила знакомства, втиралась в доверие и, когда ее приглашали домой, незаметно тащила оттуда все, что плохо лежало. Часто добыча представляла собой несколько десятков рублей, иногда это были серебряные ложки или пара позолоченных кулонов.

Но порой случались и весьма удачливые дни. Однажды, подружившись с профессорской дочкой, Малыгина, будучи у нее в гостях, выкрала из шкатулки доверчивой женщины шестьсот рублей и золотые сережки тонкой работы. На этот куш они прожили с Артемием всего-то месяц с небольшим. Деньги утекали легко, беречь их они не желали.

В другой раз, понравившись бывшему летчику в звании подполковника, Екатерина Малыгина после неуемного возлияния и десятиминутного пылкого соития, когда тот крепко заснул, вынесла из его квартиры полторы тысячи рублей и портативный патефон производства Коломенского завода. Это была настоящая удача, после которой отношение Левандовского к Екатерине сделалось прежним: страстным и нежным.

Малыгина вновь была счастлива.

Однажды, когда они возвращались из ресторана, где женщина выпила две рюмки водки и кофе с ликером, она уверенно заявила:

– Я достану еще денег. Ты только люби меня. Не бросай.

– А если потребуется кого-то убить – убьешь? – приостановившись, пристально посмотрел на Екатерину Артемий Левандовский.

– Убью, – решительно заявила Малыгина.

Наутро, не вылезая из постели, Левандовский закурил папиросу, пустил дым в потолок и, посмотрев на Екатерину, прижавшуюся к его боку, не без интереса поинтересовался насмешливо:

– Ну, и кого ты намерена убить и как? Бабьи бредни?

Артемий был почти уверен, что вопрос поставит Екатерину в тупик, – обыкновенный пьяный бабий треп! Слыхал подобное не однажды! Но Малыгина, приподняв голову, внимательно посмотрела на Левандовского и твердо ответила:

– А ты зря смеешься… Кое-кто на примете у меня уже имеется. Он холост и живет один. А убью я его вот этим, – указала она на лежавшую у дивана двухкилограммовую гантель, с которой занимался Левандовский, залечивая раненное плечо.

– Хм, – негромко протянул Левандовский и призадумался. В голосе женщины было нечто такое, что позволяло поверить. Поднявшись, он вышел в неосвещенную прихожую и швырнул в металлическое ведро окурок, брызнувший ворохом мелких искр. – Похоже, что ты и в самом деле ненормальная.

На следующий день ближе к обеду Малыгина отправилась на улицу Чернышевского, где напротив здания Верховного суда проживал в бывшем доходном купеческом доме хозяин коммерческого ресторана в парке отдыха «Черное озеро» Самуил Яковлевич Якунин. Кажется, ему еще принадлежала парочка коммерческих магазинов на улице Баумана, но это не суть важно. А главным являлось то, что Екатерина решила действовать по задуманному плану. Она решительно поднялась на третий этаж и дважды покрутила звонок квартиры № 24.

На звонок дверь открыл поджарый седеющий мужчина с горделивой осанкой и услышал:

– Самуил, ты хотел, чтобы я пришла. Ну вот я здесь.

Прежде они были хорошо знакомы, весьма мило общались при встрече, но на все приглашения посетить его холостяцкую квартиру и выпить по бокалу шампанского Екатерина отвечала неизменным отказом. Не виделись они более года. Срок, конечно же, немалый, чтобы размышлять о прежних симпатиях, но Екатерина почему-то была уверена, что Самуил Яковлевич ее не позабыл.

Якунин, увидев в дверях женщину, которая прежде ему нравилась, не сумел сдержать удивления:

– Ты? Очень неожиданно.

За прошедший год Екатерина сильно подурнела. Исхудала. В больших карих глазах прочитывалась скорбь, которую невозможно было скрыть даже натужной улыбкой.

– Рада, что ты меня узнал. Хотя, мне кажется, за последний год я немного изменилась… Позволь пройти, – произнесла Екатерина и уверенно шагнула в коридор, заставив Самуила Яковлевича потесниться. – У тебя так тепло, я вся продрогла. Позволь я сниму пальто, – принялась Малыгина расстегивать верхние пуговицы пальто, держа одну руку с гантелью в кармане.

– Катя, не стоит снимать верхнюю одежду, я сейчас очень занят, но я готов выслушать тебя тут, – как можно любезнее проговорил Якунин.

– Ты будешь держать меня в передней? – удивленно спросила Екатерина, нахмурив брови. – И где же твои прежние манеры? У нас совсем перевелись рыцари.

– Понимаешь, я не один, – виновато улыбнулся Самуил Яковлевич. – Я сожалею.

Его слова сбили решительный настрой Малыгиной, и она разжала вспотевшую ладонь, в которой была зажата гантель.

– Вот как… А кто у тебя? – поинтересовалась она.

– Женщина… С которой у меня очень теплые отношения. Ну, не век же мне тебя ждать, когда ты соизволишь ответить на мое приглашение, то шампанское уже давно выдохлось, – последовал немедленный ответ.

В словах Самуила Яковлевича был весомый аргумент, поэтому Екатерина не стала еще что-либо говорить и твердо заявила о том, зачем она и пришла:

– Самуил, сейчас я в сложном положении. Мне очень нужны деньги.

Якунин заморгал и, подумав, полез в карман своего пальто, висящего на вешалке.

– Возьми, – протянул он Малыгиной две помятые десятки. – Больше у меня тут все равно нет… Извини.

Самуил Яковлевич никогда не выходил на улицу, если у него в кармане было менее трехсот рублей, а однажды проговорился о том, что в его кабинете находится сейф, в котором он хранил крупную наличность. Екатерина не стала уличать Самуила Яковлевича во лжи, ибо это ни к чему бы не привело: он давно вычеркнул ее из своей жизни и прежние его чувства к ней остались в далеком прошлом.

– Ты предлагаешь двадцать рублей женщине, которой когда-то клялся в любви. Ты даже не спросил меня, для чего мне нужны деньги.

Екатерина презрительно посмотрела на коммерсанта, гордо развернулась и вышла из квартиры. За ней незамедлительно захлопнулась дверь.

Постояв немного на лестничной площадке и выждав, покуда щеки и шея не перестанут пылать жаром, Екатерина Малыгина спустилась по ступеням и вышла из дома на улицу. Налетевший февральский ветер бросил ей в лицо горсть колючих снежинок, и она, тотчас почувствовав, как стужа начинает забираться под ее невесомое пальтишко, скорым шагом потопала на Большую Красную.

– Ну что, как все прошло? – с интересом поинтересовался возлежащий на потертом диване Левандовский.

– Не вышло, – хмуро ответила Екатерина, снимая с себя холодное пальто. – Но я знаю, куда я еще пойду.

– Да тебе вечно ничего не удается, – проворчал с дивана Артемий. – Что за баба такая! Даже не знаю, почему я с тобой связался, – смерил он Екатерину презрительным взглядом. – Видно, на меня какое-то помутнение нашло. У меня из-за тебя вся жизнь наперекосяк! Если бы ты знала, какие девки за мной увивались!

Было до слез обидно. Последние месяцы оба жили исключительно на деньги, что приносила Екатерина, но ни одного доброго слова она так и не услышала в ответ. В какой-то момент Екатерина хотела высказать наболевшее, но потом, чтобы смолчать, до боли прикусила губу.

На следующий день, не сказав ни слова, лишь только выпив стакан чая с небольшим кусочком колотого сахара, Екатерина ушла. Вернулась лишь к середине дня и до самого вечера была задумчива. Два дня она сидела дома, раздумывая о чем-то и скупо отвечая на вопросы Левандовского. А вечером четырнадцатого февраля, взяв с собой свой саквояж и припасенную гантель, вышла из дома, сказав Артемию:

– Жди меня, Тема. И я вернусь либо с хорошей добычей, либо не вернусь вовсе.

– А куда ты? – спросил Левандовский без обычного своего сарказма и даже иронии.

Но ответа не дождался…

Глава 11

Признание Екатерины Малыгиной

Когда майор Щелкунов приехал забирать в городское управление Екатерину Малыгину из отделения милиции, куда она заявилась, многое из ее биографии было уже известно. Ну а как может быть иначе? Появление Екатерины Малыгиной и ее признание в убийстве Матрены Поздняковой произвели эффект разорвавшейся бомбы. Разумеется, следовало изучить столь «выдающуюся» личность, прежде чем приступить к допросам. А потом следовало знать: а не вводит ли она следствие в заблуждение? Поскольку бывали случаи, и не единичные, когда в отделения милиции приходили неадекватные люди, которые признавались в совершенных преступлениях, а на поверку оказывалось, что никакого преступления они не совершали и их признания – полнейший самооговор.

Чаще всего такими людьми являлись психически неуравновешенные граждане, которые, буквально заболев резонансным преступлением, придумывали разные истории, в которые потом сами начинали верить, легко стирая грань между настоящим и выдуманным. Поэтому их признания всегда выглядели вполне искренними и весьма правдоподобными. С другой стороны, показания Екатерины Малыгиной изобиловали существенными подробностями и значимыми мелочами, которые могли быть известны лишь человеку, побывавшему внутри конторы ювелирно-художественной артели не когда-либо, а именно в субботу вечером, четырнадцатого февраля.

Первым делом Виталий Викторович внимательно с головы до ног оглядел заявительницу и составил о ней предварительное мнение. Если обозначить его в нескольких словах, то перед начальником отдела по борьбе с бандитизмом предстала молодая женщина, одетая хоть и не по сезону легко, зато отнюдь не дешево. Это означало, что гражданка Малыгина знавала и лучшие времена в своей биографии, нежели те, что переживала сейчас. Худощавое бледное лицо и вся ее фигура говорили о явном недоедании или, по крайней мере, о нерегулярном питании. Тонкие длинные пальцы предполагали наличие характера скорее нервного, нежели спокойного. Впрочем, такое определение можно было дать, наверное, половине женщин города.

Однако присутствовало в ее взоре нечто такое, отчего хотелось поскорее отвернуться и более не встречаться с ней взглядом. Нельзя было сказать, что в ее очах таилось нечто дикое или безумное. Скорее всего, в них была темная бездонная глубина, которая одновременно пугала и притягивала, как чернота ночного беззвездного неба, и заставляла относиться к владелице таких очей с вполне объяснимой настороженностью.

Исполнив необходимые формальности, майор милиции Щелкунов принялся снимать с задержанной показания. Малыгина отвечала на вопросы весьма пространно и вполне спокойно, будто это не она сделала заявление-признание об убийстве девочки, а некий посторонний человек, за действиями которого она наблюдала со стороны.

– …Об этой артели я знала раньше, когда приходила в гости к одной своей знакомой, что проживала в Ямской слободе. Близкими подругами мы не были, но иногда ходили друг к другу в гости и делились между собой всякими женскими новостями, – говорила Екатерина Малыгина, стараясь поймать взгляд Виталия Викторовича.

Но майору Щелкунову не хотелось смотреть в глаза допрашиваемой, взор которой был ему неприятен. Иногда начальник отдела вынужден был вглядываться в глаза Малыгиной, чтобы понять, насколько правдивы ее слова. Получалось весьма скверно: в ее взгляде ничего нельзя было прочесть. Наверное, в подобном затруднении оказались бы и врачи-психологи, имевшие немалый опыт в общении с различными экземплярами человеческой породы, а что тогда говорить о простом майоре милиции, не искушенном в знаниях психологии человека. Да и не было у Виталия Викторовича в его милицейской практике столь необычной фигурантки, как Малыгина…

– Я даже как-то была в конторе артели и смотрела на витрину с изделиями, – продолжала говорить Екатерина. – Особенно мне понравилась серебряная брошь «Червячок». Знаете, такая, похожая на перевернутую восьмерку? – посмотрела Малыгина прямо в глаза майору Щелкунову и опять не встретилась с ним взглядом. – Я даже хотела купить ее, но вечная нехватка денег не позволила мне это сделать. Помню, я тогда очень об этом сожалела… После неудавшейся попытки убить Самуила Якунина я стала думать, кого бы другого можно убить, чтобы добыть побольше денег. И мне пришла в голову мысль: а почему бы не обратить внимание на контору артели, выпускающей разные ювелирные украшения, что находится в Ямской слободе? Если все-таки не найду денег там, тогда возьму эти безделицы, что выставлены у них в витрине. Среди них ведь есть и дорогие, например позолоченные. Потом мы с Темой продадим их и снова заживем счастливо.

Екатерина Малыгина немного помолчала, собираясь с мыслями, чтобы продолжить свое повествование. Знала, что вопросов пока ей задавать не станут. Должна выговориться. Ведь она сама пришла в милицию. А милиционер, сидевший напротив и старательно избегавший ее взгляда, просто обязан ее выслушать.

– Я не стала делиться с Темой своими планами, но была уверена: он бы одобрил это мое решение. Одиннадцатого февраля я пошла в Ямскую слободу, прошлась по базару, что на улице Кирова, походила вокруг дома, где располагалась эта ювелирная артель, и подслушала на улице разговор Матрены с ее дедом, который говорил, что в пятницу он уедет в Куйбышев навестить свою больную сестру и вернется только в воскресенье вечером. Степан Кириллович наказал, чтобы она была благоразумной и вечерами в пятницу и в субботу запирала двери конторы артели на ключ и крючок и никого в контору не пускала. Я сразу поняла, какая удача мне подвернулась! – посмотрела на майора Щелкунова допрашиваемая в надежде разделить с ним свой восторг. Однако Виталий Викторович к ее словам оставался безучастен. И Малыгина продолжила: – У меня в голове тотчас созрел план. До вечера субботы я его обдумывала, ничего не сообщая Артему, а в субботу вечером, четырнадцатого февраля, я оделась, прихватила свой саквояж, чтобы было во что складывать деньги и ювелирные изделия из витрины артели, и отправилась в Ямскую слободу. Теме я сказала, чтобы он ждал меня. И я, когда вернусь, возможно, осчастливлю нас обоих. А когда он спросил, куда я отправляюсь, я не стала ничего объяснять. Ведь когда начинаешь что-то объяснять или загадывать наперед, то можно спугнуть удачу, – рассудительно пояснила Екатерина Малыгина.

– Откуда вам известно, как зовут деда и девочку? – быстро спросил Виталий Викторович, надеясь вызвать замешательство у допрашиваемой, и тотчас получил исчерпывающий ответ:

– Девочку называл Мотей и Матреной сам старик, когда я подслушивала их разговор, а как зовут старика – я узнала несколько дней назад, когда была в слободе и ходила по базару. Там я разговорилась с одной женщиной из слободы, и она сказала мне, как зовут деда Матрены.

Сказано это было без всякого смятения или растерянности, так что было очень трудно предположить, что такой ответ придуман Екатериной Малыгиной только что.

– Когда я подходила к дому, в котором размещалась артель, я увидела Матрену. Она неспешно поднималась по ступеням на второй этаж. Я окликнула ее, Матрена оглянулась и остановилась, и я ее постаралась убедить: «Я к вам по поручению Степана Кирилловича. Он просил сказать, что задержится в Куйбышеве еще на день. А еще он просил передать вам… – тут я огляделась по сторонам, будто опасалась, что нас кто-то может подслушать, – но это не для чужих ушей. Может, пройдем в дом?» – предложила я. Какое-то время девочка стояла на ступенях и думала, наверно, пускать ли меня в контору. Тогда я насколько могла серьезно произнесла: «Ваш дедушка очень просил меня найти вас и кое-что передать. Но если вам это неинтересно, то я могу и уйти…» Тут я сделала движение, будто собралась уходить. «Нет, постойте!» – воскликнула Матрена, и я увидела, что она перестала сомневаться и готова впустить меня в помещения конторы артели. Потом она пошла к двери, открыла ее ключом, что все время держала в руке, и промолвила: «Проходите». Я прошла и остановилась в передней, подготавливая себя к тому, что я собиралась сделать. Мотя вошла, закрыла за собой дверь только на крюк и обратила все свое внимание на меня: «Так что просил передать мне дедушка?»

– А во что была одета девочка? – спросил Виталий Викторович, опять-таки надеясь, что допрашиваемая собьется в своих показаниях. Однако ожидаемого не произошло.

– На ней было зеленое шерстяное платье, – ответила Малыгина, нимало не задумываясь. – И еще теплая безрукавка. Ну, такая, как фуфайка, только без рукавов. Такие еще вахтеры носят, – добавила она.

– Хорошо, продолжайте, – вынужден был произнести майор Щелкунов, а Екатерина продолжила с прежней уверенностью:

– После того как Матрена спросила, что мне велел передать ей ее дед, я кивнула и что есть силы ударила девочку в лицо саквояжем, что был у меня в руке. Она закрыла лицо руками и закричала: «Не бей меня, тетенька!» Я ударила ее еще раз. Матрена упала на пол и потеряла сознание, ведь в саквояже лежала припасенная гантель. Потом я потащила ее по коридору подальше от входной двери… Это на всякий случай, если она вдруг закричит, так чтобы ее никто не услышал. В одной из комнат дверь была приоткрыта. Я втащила девочку в эту комнату и, взяв на руки, подняла и положила на диван головою к глухой стене, а ногами к окну.

– Какая в комнате стояла мебель? – осведомился майор Щелкунов.

– Я не помню точно, – прозвучал ответ. – Видела шкафы.

– Продолжайте…

– Когда я положила девочку на диван, она вдруг застонала. Я достала из саквояжа гантель и ударила ее по голове. Потом еще раз. Звук был такой, словно я толкла в ступе густую жидкую массу. Я до сих пор слышу этот звук у себя в голове… – Малыгина судорожно сглотнула и посмотрела на Виталия Викторовича так, словно искала сочувствия. – Девочка сначала негромко захрипела, а потом замолчала и стала сучить ногами, – продолжила допрашиваемая. – Какое-то время я стояла над ней, потому что меня била дрожь, словно я была в лихорадке, и ничего не соображала. Так простояла я довольно долго, но мне показалось, что всего-то минут пять, не больше. Потом я взяла ее за руку и почувствовала, что ее рука холодная. «Все», – подумала я, но никак не могла отойти от девочки. Это была настоящая пытка… Меня заколотила дрожь.