За секунду до сумерек

– Ну… как… – он замялся.

– Ну и как же. Зачем они ему, во-первых; зачем они сами пошли, во-вторых. Вот видишь, а ты думаешь не о том, ты думаешь первым делом: «Ушастый? Это хорошо, если что-то случится, легче будет его крайним выставить».

– Ну и что Шага на этот счет говорит, почему пошли?

– А Шага на этот счет как раз-таки ничего нормального не сказал, бред один нес, по-моему. Я как думал… – он посмотрел на заинтригованного Краюху, который заинтересовался, но явно пока ничего не понял.

Не с того ты ему объясняешь. И не поймет.

Он замолчал ненадолго:

– Слушай, а как ты думаешь, почему в Амбаре тогда нам просто не надавали?

– Потому что я сам согласился так спор решить.

– Да, но лучше ему было бы как: никуда не ходить, ты посрамлен, авторитет его непререкаем. А получилось, что, чтобы восстановить эту непререкаемость, он должен куда-то ведь идти, через Степь эту.

– Я насколько понял, судя по всему, что он и сам не прочь был сходить.

– Нет, не так все совсем, это он выставил все так, что он не прочь, а на самом деле, ему это ни к чему совершенно. Ну, ты сам подумай. Подумал? Тогда спрашиваю еще раз: почему же он сразу там не решил. Ситуация такая получилась, скорее всего, он растерялся и ошибся просто, можно было начать тебя бить, и пришел бы к результату нужному, также точно. А ему показалось, что нельзя, и я видел этот момент, когда он сломался, как он метаться стал, а потом сломался. Понимаешь? Думал, показалось, а на сене у Шаги сидели – он мне о том же самом сказал, именно тот момент, та же самая реакция.

Он стал ему рассказывать, почему так произошло, о своей теории насчет поведения Израна, о том, что ему говорил Шага, и как это все объясняет. Привел ему примеры, подтверждающие теорию.

– Не надо ему ни на какой Лес смотреть, и дело даже не в том, что не интересно, а просто глупо, несерьезно. Но уже поздно, и он идет. Не может же он от своих слов отказаться, если так, то получится, что он не прав – в споре тогда, или испугался потом, но ведь это же Гроза Амбара, Изран, Изран не прав не бывает. А теперь смотри, что выходит, мы идем для чего-то, опять же, не смотря на то, что тебе и не надо, по идее, до Громовой дойти, хотя там вы друг перед другом только об этом и говорили. Он, вроде как, тоже для чего-то идет, а они все зачем? Они идут просто так, бесцельно, так не может все время продолжаться.

– Ну и зачем все они ему?

Я полагал, исходя из рационального, то есть: они, вроде как, хотели сами, сами вызвались. Если бы брал всех своих, то это через нежелание, мог бы, но вреда так больше, чем пользы, кроме того, потом кто о твоем поражении должен рассказывать в Деревне. Он о своей репутации печется. Что будет, если об этом будут рассказывать Израновские, сколько им веры будет? А еще если в походе участвовали одни Израновские.

– Что прям настолько? – Краюха улыбнулся.

– А как еще! Ты что думаешь ему это так, ерунда! Он из-за этого сюда и поперся.

Дерево, шедший впереди, обернулся, покосившись на них, и Чий понизил голос:

– А что Шага насчет этого сказал? – спросил Краюха.

– Да чушь какую-то. Вроде не может он, чтобы не было рядом с ним тех, которыми можно управлять. Не прям так, конечно, пытался там покрасивее, но все равно ерунда какая-то вышла.

Зато, кроме этого, Шага, у тебя все ловко выходило. Я сейчас ему об этом рассказываю, и он, наверное, думает, что мы все это вместе придумали, в каком-то смысле, он окажется прав, потом я, действительно, много об этом думал, но впервые-то большую часть услышал тогда. Впрочем, все равно ведь ошибался, перестраховщик ты, Шага. И почему мы не должны дойти? Он ведь в этом уверен был? Раз все сложилось так – тут тоже ошибся.

– И вот еще что. Смотри, по идее, если бы мы решили вот так же стихийно сходить на Громовую гору, не из-за спора того, а просто так, подумали бы, подумали и решили, что неплохо будет, дошли бы мы. Даже нет, представь, живешь ты на хуторе, никуда не выбираешься, ни с кем на Амбаре не споришь, и мыслей тебе в голову о Громовой Горе, о том, чтобы туда сходить, не приходит. И тут ты вдруг узнаешь, что кто-то из молодых, из нас собирается… Израна нет, вот представь такую ситуацию, со стороны посмотри. Я иду, ты меня не знаешь, Дерево, Рыжие, Ушастого вон с собой взяли, дойдем мы или нет?

Краюха заколебался.

Не так я. Не хочет признаваться, что это смысла не имеет.

– Ну, вот так отвлеченно, серьезно это или нет?

– Ну, несерьезно.

– Не дойдем? Я не спрашиваю о результате, я спрашиваю о том, как бы ты отнесся.

– Не дойдете. К чему ты это, что и мы не дойдем никуда? А ты не думаешь, что вы увлеклись с ним оба, бардак, прогулка ваша…

– Это не наша прогулка, это ваша прогулка, и ты мне мысль до конца довести не даешь.

– Ты не спрашиваешь о результате, а спрашиваешь, как бы я отнесся. Я тебе ответил, как бы отнесся, но ты же сам знаешь, что на результате это, возможно бы, и не сказалось. Ты называешь именно таких людей и требуешь у меня, чтобы я сказал свое мнение, естественно, я тебе свое отношение сказал, и потом, я тебя не знаю, ты бы тоже пошел. Вот ты бы их взял и организовал, независимо от моего мнения.

– Ага, я. Ты вокруг себя посмотри. Это так делом занимаются? И ты, может, не заметил, но с теми, кого я назвал, ты и идешь, и, может быть, сам не лучше. Я тебе говорю, что когда у человека нет конкретного дела… да ты сам посмотришь еще.

– Вы увлеклись. Я ничего плохого сказать не хочу, но, по-моему, вы действительно заигрались. Ты возьми посмотри на это так: я, они, ты, почему сходить решили? Сидели всю жизнь безвылазно, ничего не видели, а тут, во- первых, опыт, во-вторых, интерес, Лес, Громовая – это не то же самое, что в двух днях пути от Села силки ставить, два дня туда, два дня обратно и там три, конечно интереснее. И к тому же у тебя самого, какое тут конкретное дело?

– Никакого.

Интереснее. Лес. Громовая. Болото. Болото тоже интересно? Об этом он сейчас задумываться не станет. По виду Краюхи совершенно ясно, что тут его сейчас не переубедить. Он-то его знает, дурня. Но, пожалуй, это и не страшно, и кипеть по этому поводу не стоит, скорее всего, сам должен понять. Это человек такой. Когда его сразу в чем-то убедить можно было? Всегда так – сперва упрется, зато не дурак далеко, и по ситуации хорошо понимает. Ему только время дать, сам разберётся.

– Ты мне так и не дал до конца мысль довести. Мы остановились на том, что тогда бы ты отнесся,– если не вникал бы и всё было бы так, как я описал, не дойдем, – бы ты, отнесся, – он посмотрел на недовольный Краюхин вид, поморщившегося и собирающегося что-то ответить. – Не вникал бы! Если бы всё!.. Так, как я и описал! – Краюха вздохнул и нетерпеливо покивал, не убрав с лица гримасу. – Вот. Тогда, а если ты знаешь, что Изран с нами… со мной, с Деревом, со всеми ними тоже идет. Как бы думать стал? Понимаешь? – он, наконец, видимо, стал понимать, что хотел сказать Чий. – Потому что, действительно, у него такая репутация, если он за что-то берется, то, значит, это не глупость, и если сейчас ничего с тобой (Не сделают, бить тебя не станут, и крайним ты не окажешься. Он не стал так говорить) и вообще не случится. То тут ни у кого выбора не останется. Придется дойти, понял? – Договорил он и замолчал на долго.

Ответа не было, Краюха думал, так же как и раньше, видимо, о чем-то своем и так и не признался, в том числе, может, и себе, что глупость сделал.

Спина у Дерева была как у выструганного из палки человечка, который валялся у них дома, когда Чий был маленький, и которым он играл, такая же неестественная, плечи несуразно широкие и худые, действительно, как будто под рубашку что-то засунули, к тому же он еще и сутулился. Из-за него полностью был виден только Ушастый с общим мешком, который шел спереди его и справа, от остальных только части которые из-за них выглядывали, руки, головы.

Это его тело. Чий думал не о Дереве. Его тело в смысле – Его, того самого. Здесь только один «Он». Одни у него – ноги, другие – руки, носят и ходят. Мы, наверное, тоже что-нибудь такое, с только ему известным смыслом. Это лее надо уметь так заставлять людей делать то, что нужно тебе. Дойдете вы. И почему это я не могу этим воспользоваться, с радостью воспользуюсь, такое называется благоприятно сложившейся ситуацией, удача идет в руки, надо только держать.

Они будут рассказывать о подвигах Грозы Амбара в Деревне, а Израновские на их месте оказаться не могли, нужна независимость. Все равно получалось… Стой… Вот о чем ты не подумал. Неужели … Да, так выходит. Это же просто, как раньше только не догадался? Ерунду ты, Чий, нагородил…

Так, наверное, люди и просчитываются. Не день даже размышлять – сегодня ведь не первый, все время ходить вокруг с очевидным и заметить только сейчас, хорошо, что хоть сейчас. Не там он опасность искал, и максимум, что им грозит, это не то, что нос разобьют. Ему нужны глашатаи для того, чтобы в Деревне, где он потерпел поражение, пусть даже неявное, в следующий раз он доказал, что одержал победу, когда они вернутся. Ему нужна их независимость – он их мнением дорожит, хоть они об этом и не знают, естественно. А если Краюху бьют по носу, а он в этот момент имеет возможность опять поставить его под сомнение!? Правильность его действий. Никто же не знает, как оно там получится. И вот для этого Ворот с Тольнаком ему и нужны. Костяк и опора. Допустить ту же ошибку, что и в первый раз, он не может, им не дают слова сказать – ложат и втаптывают под каким-нибудь предлогом, и глашатаи участвовать тоже будут, в итоге, все довольны. Изран победил. А нас тогда жестко положат, чтобы так сказать и мысли не было. Вот так получалось.

Он вздохнул, попытался успокоиться и придумать выход, он тоже был. Надо только Краюху научить, чтобы не геройствовал там, да и не слишком высока вероятность, что подойдет именно к этому, тут нужно тоже совпадение условий определенное. Вот только Краюха пока отказывается понимать, что ему грозит. Сам, по глупости, запороть может.

– Да!.. Чушь какая-то получается, если ты прав… Что у него никакой возможности не было выйти из этого с пользой для себя? Ну, или не с пользой, хотя бы без вреда. Не дурак же он.

На збуру идти… в доме ни куска, жрать нечего. Почему? Из-за этого? Что он имел в виду? И на что он намекал или просто не говорил. Весь жалкий, из-за чего пошел понятно, из-за чего так надо оправдываться? Не иду, и все, к чему слова лишние.

– Да тут в чем все и дело. Можно, хоть как-то можно, но не ему. По-другому он привык. Не понимаешь? Вот ты бы мог, и без вреда, и с маленьким вредом, ты это ты, за тобой бы и не заметили, а ему или выгода, или вред, по-другому никак. Ты имел в виду его неспособность доказать выход, и вот ты здесь с ним, он доказывает…

Он резко осекся. Сбился с шага и почти остановился. Захотелось хлопнуть себя по лбу. Он отвел вниз ладонь, разжал со всей силы пальцы, потом снова сжал их в кулак.

– Краюха глядел, не понимая.

Благоприятная возможность. О чем только думал. Нет никакой возможности, а только опасность, главная и основная. Если даже они пожелают прекратить эту прогулку и не будут хотеть идти, то надо только не давать подставить Краюху, и он заставит их дойти, по-другому не сможет, да? А если в этом изменить одно условие!? А если у них дойти нет возможности!? Объективно! Просто не могут. Ресурсов не хватит. Вот оно, что имел в виду Шага. «Вы не можете туда дойти», вот почему он решил идти сам, хотя и глупостью полной их затею считал. Нет возможности дойти, и нет возможности победить другим путём, не дойдя. Человека, в принципе, опасно в угол загонять. А Израна… Вот такого, как он?

Как это будет выглядеть, когда он метаться станет, как подранок загнанный, «на копья прыгать», и успею ли я вообще что-нибудь увидеть там, чтобы оно выглядело, хоть как-нибудь?

Опасно, очень опасно, в любом случае.

Вот это было уже по-настоящему серьезно. И просто сказать: «я не прав» Краюхе тоже нельзя. Потому что он не должен рассказывать, что он виноват, а должен выглядеть виноватым, иначе никак.

– Что такое? – Краюха вглядывался в лицо. – Да что случилось, чего молчишь?

– Не знаю пока ничего, – ответил он тупо.

Краюха, скорчив лицо, покивал, поведя рукой у головы, и отвернулся.

И эта догадка внезапная объясняла, почему он так извинялся. Чий подумал об этом, и внутри у него похолодело. Шага извинялся не за то, что отказывается от своего слова – он был уверен, что с ними что-то произойдет, обязательно. Можно сказать, уже начало происходить, а он из-за семейных дел не будет принимать в этом участие.

«Бред полный, – сказал он себе. – Ты же не поверил ему тогда, это же Шага, который ненавидит Грозу с младых ногтей, перестраховщик». Он вспомнил, как они поговорили сегодня с Израном на привале. Сейчас делать что-то в любом случае уже поздно, надо ждать.

«Ворот, – подумал он и вспомнил о сегодняшнем случае с копьями. – Да нет, вот это несерьезно, совпадение».

Земля под ногами изменилась, она была теперь в каких-то рытвинках, вдавленных в землю аккуратных отпечатках копыт. Между невысоких, почему-то частых тут, кустов вялолиста с обглоданной зеленью, была примята трава. Следы были свежие – день, два. Вероятно, ночевка какого-то большого стада.

Дурак ты, брат. Бля, Чий, сам же знаешь. – Всю жизнь такой – любитель усложнять. Ну, что, нет? Да брось. И Шага такой же, – Чий почувствовал толчок в плечо. – Смотри, когда ты в последний раз из рутины выбирался. А?

– Тут не лучше, – соврал Чий.

На самом деле, он подумал, что здесь действительно хорошо. Если от всего отвлечься, от мыслей этих тревожных. Он покопался в себе и понял, что лени и нежелания утреннего больше нет, пропало, как обычно. Зато сегодня было то, что за время их путешествия появилось впервые…

Они шли в огромной тени огромного облака. Не понять, как сюда попавшего раньше, он помнил, ничего подобного тут не было, небо было просто синим. И там, где облако кончалось, начиналось ярко- зеленое пространство травяного моря. Тень заканчивалась резко, как обрезанная ножом. Все это вместе выглядело очень красиво. И облако само по себе. Они редко такие бывают: не размазанное, абсолютно ровное, и огромное вместе с тем. Как застывшая гора воздушного молока. Именно глядя на такие, понимаешь, что значит высота, на самом деле.

…за время их путешествия появилось впервые… Чий не знал, как выразить. Хотелось просто идти так, ни о чем не думать, неважно куда. Появилось чувство упоения красотой.

Он поглядел на щурящегося в ухмылке Краюху. Посмотрел по сторонам. Втянул носом воздух. На пацанов впереди.

Может, действительно дураки мы с Шагой, и не так все? Красиво… Жаль только, настроения нет.

Если бы не потоптанная земля с травой, пожалуй, было бы еще красивее. А потоптано было немало. Чий пошел осторожнее, стараясь не подвернуть ногу. Какое-то слишком уж здоровое стадо, наверное, из Высокой Степи, у нас таких нет, а она же вплотную здесь подходит – за сопками.

– Здесь где-то проход быть должен. Не через хребет же они шли.

– День пути от лесовиковской деревни или три, как-то, как брат говорил, через него в Высокую Степь караван тот шел, который он проводил.

– Они, значит, так же, как мы, примерно шли?

– Нет, они восточнее шли.

– А воду где брали, я так прикинул, нам бы не помешало свежей залиться, недотянуть можем до Болота запросто.

– Я откуда знаю, а до Болота, конечно, не дотянем, это как бы ни было. Вон туда все вопросы по воде, – Чий махнул рукой вперед, – у нас охотник же есть.

– Тольнак, что ли?

– Что ли. А кто еще? Он у нас думать об этом должен.

– Думать все должны, а он советовать. И ты должен, и я, и вот он.

– Ничего себе, Краюха, ты какой правильный у нас. Все должны. Ты сам, вообще, из-за чего пошел, тогда мне скажи.

– Да короче, Чий, хватает! А? Достал уже! Я вообще тебе не за это говорю. Я к тому, что в такой ситуации за себя каждый сам, и никто за тебя думать не станет. Если вот у тебя нечего попить будет, оттого, что ты кого-нибудь крайним сделаешь, ничего не изменится. Тут для себя думать надо, а не для них.

– Ага, ну… Конечно. Думать надо было прежде, чем ошибку совершать, а не когда сначала пошел, хотя мог и не ходить, а только языком не болтать, а потом думать для себя «Если уже в жопе, как же туда еще сильнее не влезть». Потом у нас правильные все.

– Ну, вот и все! Ты-то тогда чего пошел? Ну и сидел бы дома, тебя тянул кто-то?

– Я хоть понимаю из-за чего.

Краюха хмыкнул и отвернулся. «Что-то меня действительно занесло», – подумал Чий. Некоторое время, недолго, они просто шли.

– Нелепо, столько мяса, – сказал Краюха тихо, по-прежнему на него не глядя, вроде бы как с самим собой разговаривая, – и догнать не проблема… А мы мимо идем. Жалко… У нас таких не бывает.

– И хорошо, что не бывает, если бы было наоборот, здесь бы не мы жили, а бродячий народ. Смели бы нас, и все.

– Почему?

Силы неравные слишком. Во сколько их раз больше?

– До сих пор ведь не смели, хотя и пытались. Да и почему ты считаешь, что их много очень.

– Что пытались? Грабили нас. На время сюда заходили, когда у них голодно, так это ерунда. Говорят же, что Деревня раньше в другом месте находилась, а после войны перенесли, так опять же, старики говорят, из-за голода к нам тогда ломанулись. Тогда в Высокой Степи голод сильный был. Но у нас они долго кормиться не могут – нечем. А насчет того, что много их, так это голову иметь просто надо. Мне Караванщики такого рассказывали!

Краюха бездумно покивал, не глядя на него. Спорить он не собирался. Во-первых, неинтересно, а во-вторых, и это главное, все еще продолжал дуться.

У Чия от их разговора возникло странное ощущение. Он представил, как быстротечна человеческая память: всего каких-то четыре-пять поколений родилось и выросло с момента той войны, которая изменила жизнь его народа, а уже теперь о ней мало что помнят, почти ничего, и точно никто не задумывается. Ему рассказывал дед Кунар, услышавший об этом от своего отца. Это ведь было событие – битва, как потом ушли на сопки и полтора года жили там впроголодь до тех пор, пока основная масса переселенцев, съев пастбища и превратив их в пыль, не отошла назад, и тогда они спустились и вырезали те несколько общин, что осели в Низкой Степи, и как потом решили перенести Деревню туда, где она стоит до сих пор. И уже теперь об этом мало что известно. Пройдет еще столько же, и к этим событиям, потерявшим реальный облик и обросшим небылицами и домыслами, станут относится, как к пустым, полупонятным сказкам. Это даже теперь почти что так.

Это оскорбительно, наверное, но удивляло не это, ему казалось, что он почувствовал промелькнувшее присутствие чего-то еще, важного. Того, что не замечать нельзя. Чего-то…

Война. И, вероятно, так уже случалось не раз и не два. А ведь это были люди, такие же, как и мы, и у них были свои герои той войны, которые умерли и забыты, и горе, и ночное бегство… под свет пламени пожаров, плач детей и куча чего еще, а теперь ничего этого нет, об этом просто не помнят. «Ну, воевали, так воевали, теперь не воюем» – четыре-пять поколений…

Вот опять. Ощущение чего-то важного снова промелькнуло совсем близко, и Чию показалось, что вот сейчас он что-то поймет. Он опять не понял, но вместо этого вдруг почувствовал бездну человеческой древности почти физически. Вдруг очень подробно и реалистично представилось, так что аж заворожило.

Да, так уже было, и не раз, и не два, только о тех разах, естественно, уже никто и не помнит, и, возможно, даже не тысячу раз, а что было сто поколений назад? Л пятьсот? Ведь когда-то же они пришли сюда, на эти бурые равнины, и у них были свои герои.

И за всеми мыслями, облеченными в слова, перед взором все время, пока он пытался это себе объяснить, лежала эта самая Древность, почти видимая и осязаемая, которая все это образовывала, включала в себя и содержала. Величественная и массивная, протянувшаяся до предела воображения, до сизой дымки его горизонта.

Чий еще долго об этом думал. Больше они не разговаривали, мешок мерно двигался от ходьбы на боку, от него болело плечо. Краюха отстал, его не было слышно, и Чий не оборачивался. На предплечье ему упал большой прыгунок. Он взял жука двумя пальцами за панцирь, перевернув вниз глянцево-блестящей спиной. Тот истерично заработал лапками, кажущимися обутыми в малиновые сапожки.

Почему-то вспомнился хутор Кунара. Не тот, в котором он живет теперь, а старый, за оврагом, времен его раннего детства, заросший мшельником с красивыми длинными листьями, и большой полянкой в зарослях у стены, у которой они играли с братом в «Лес», и он любил мечтать, оставаясь один, там было такое место: он ложился головой к кустам, в самую сырость, затылком к корням, и смотрел на него через ветки. Вот как раз на поляне там и в овраге, еще дальше от дома, за ней всегда было очень много прыгунков почему-то. Даже зимой, когда их не встретишь, там они все равно оставались, забивались в щели у избы и, если потыкать прутиком, обязательно вылизали, смешные, сонно-заторможенные…

Он выкинул жука в траву, и тот тут же пропал из виду, потерявшись в зарослях.

А еще там была тенистая жилая комната. Прохладная, в которой всегда чуть заметно пахло сухой звериной кожей и чем-то еще, как будто щенками, кажущийся огромным, молодой еще Кунар. Чия всегда туда тянуло, там было интересно и совсем не так, как дома.

«Воспоминания бывают разные», - подумал он. Ведь он помнит все это, хотя столько лет прошло, но есть разница между этим и событиями месячной давности. Дело не в том совсем, что «хутор» – это было очень давно, и все подробности позабылись, в отличие от того, как они с ручьевскими бились, оба раза, на дороге, и потом когда «вопрос убить» ходили – тут все оставалось очень свежо и помнилось, значит, лучше. Нет, дело было совсем в другом. Как раз эти именно детские воспоминания удивительно хорошо сохранились, но уже только как картинки. Себя в них видно не было, времени прошло очень много, обрывки чувств и картинки перед глазами чужого, постороннего маленького человека. Его там уже не было. А с Рябым бился он. И, наверное, это правильно. Видимо, так и должно быть.

«Хотя нет», – вспомнил он, одно воспоминание там есть и его. Как раз оттуда же. Именно на старом хуторе у Кунара он впервые увидел смерть. Они где-то неподалеку играли с братом, этого он не помнил точно, скорее всего, там же на поляне, помнил только, что день был особенно веселый. А дальше они, разгоряченные, входят в избу, и в ней на полу в заляпанной кровью ветоши лежала половина скотьей туши. Это было шоком, губы, застывшие в крике, стеклянные глаза. Появился откуда-то дед Кунар, со смехом принялся его успокаивать. А он рыдал в голос.

Этот все был Чий, так же как и с Рябым, только другой, но он. И потом тоже, когда поругались с братом, который весь день потом издевался и дразнил. Драр, там в избе, не плакал – ему было интересно. А его в тот момент это поразило аж до глубины, он, маленький Чий, еще не понимал тогда, что так можно – настолько это тогда ему дикостью казалось, и так эти две вещи и запомнились на всю жизнь, связанные вместе одним происшествием, – смерть и брат, с его безразличием к горю и интересом к происходящему.

Небо затянуло еще сильнее, сейчас оно выглядело грязным, но было ясно, что это не предел. Оно и дальше будет наливаться чем-то свинцовым и скоро это будут уже настоящие тучи. Жара немного спала, но из-за духоты облегчения это не принесло, и поднявшийся несильный ветерок тоже был теплым и душным. Внутри у него было как-то нехорошо, Чий подумал, что, вероятно, из-за погоды, вернее, оттого, что не было видно солнца, нельзя понять, какая сейчас часть дня, он не знал, сколько проспал на привале и чувствовал себя как бы выпавшим из времени. Сопки вдалеке на западе сделались красивыми, темно-пепельными. Краем сознания он отметил, как появляется обычная уже в течение последних дней дремотная усталость, то самое отупение, когда было лень разговаривать и думать. Наверное, можно попробовать взбодриться как-нибудь. Через лень.

Он сделал над собой усилие, попробовал представить, как будет, когда они вернутся, в случае, если они действительно дойдут. Вот так вот. Идея была свежая. А что? Так уж и невероятно? Мало ли, в свете последних фактов.

Это сейчас все выглядит шалостью, а по возвращении смотрелось бы (будет, будет смотреться) совершенно по-другому. Да и откуда!? Не на Збуру там какую-то к Песчаникам ходить, чуть ли не подвигом смотреться будет. А то, что из-за спора ходили, посмотреть. Так даже и не вспомнят – победителям прощают, всегда так… и правильно, что именно так решили готовиться без болтовни (беготня в ночь выхода не в счет, тоже не вспомнят). Люди всегда такими будут, и вечные неудачники – это вовсе не противоположность тех, у кого жизнь спорится, во всяком случае, не полная, как принято говорить, просто, впервые имея намерение что-то сделать, сначала об этом рассказывают всем, потом спрашивают совета у каждого. Их переубеждают, доказывают, что это невозможно, и если неудачник после всего этого и решится, то, во-первых, всегда остается вероятность, что у него ничего не выйдет, и в таком случае скажут: «Вот видишь, тебя предупреждали», а во-вторых, даже если и получится, то все равно скажут, что не получилось, потому что если бы послушался советов, то все было бы намного лучше, а так, конечно, сглупил. А те, другие, которых удача любит, просто берут и делают то, что задумали, а потом ставят всех перед фактом. Между теми и этими не такая уж и большая разница. Но на первых, в итоге, всю жизнь показывают пальцем, а ко вторым относятся как к каким-то чудо-людям, хотя ошибки бывают и у них, просто их не видно, так как первые кричат, а вторые молчат.