За секунду до сумерек

Чий поглядел на насупившееся под тяжестью необъятного мешка лицо Ушастого, заморенное, чумазое, со спутанными волосами и большими пятнами синяков вокруг глаз, и в очередной раз понял, что жалеет его. Они все изменились за последнее время. У костра вечером чаще стало слышно тишину. Ведь не придумываю я, случилось ведь что-то, из-за чего мы молчим теперь всегда да даже и говорим когда, то всё равно ведь не так как-то, не так как всегда… Он попробовал понять. Из памяти всплыли какие-то картинки последних дней: спины, сосредоточенные лица, как он стоит, после делёжки еды, держа в руке кусок несвежей, горелой лепёшки, и пальцы проваливаются в размокшее тесто…Так просто её не поймёшь, причину, если она вообще была, вроде тоже самое же всё, как будто, как и раньше, и в тоже время…А может, причина не одна, может их куча, мелких, незаметных, рой. И разглядеть их, если постараться, наверное, можно во всём. Кучи, они сплетаются. В том, как садится Дерево к костру, как и раньше, кроме того быстрого осторожного взгляда в темень снаружи, о котором он, скорее всего, и сам не помнит, или как изменился Изран, привыкший всю жизнь быть во главе толпы. А сейчас? Уместно ли это здесь вообще, и что здесь эта его «толпа», которая тут чужая, она тут что-то вроде домашнего щенка в Степи, толпа способная, может быть, впервые, поступить не так, как он задумал, и не то что бы его страшила их готовность устроить бунт, больше всего там, внутри, он боялся того, что Система может оказаться неправильной, в которой не сомневался с детства, и тут сбой, а если был один, то, может быть, она не верна совсем? И отсюда эта его нерешительность (на границе с робостью, что ему никогда свойственно не было, с одной стороны) и готовность идти до конца, которую можно было увидеть по глухой злобе в глазах (с другой, тоже чрезмерная и непонятная, фатальная какая-то), и все эти жесты и обрывки жестов, намёки и полунамёки. Резко ему пришлось повзрослеть.

«Точно повзрослеть! – понял он. – Вот что явнее всего изменилось в нас, повзрослели разом». Деревня – такая же трясина, как и эта вот под ногами, и всегда такой была, это понимал даже он, кто по большому счёту ничего кроме неё и не видел. Там всегда было спокойно, ничего и никогда не происходило. И решений в том их мирке принимать не надо, всё давно было решено самой жизнью, вязкой и неспешной. Отцу там помогай, за скотиной, там, в поле, потом пришёл, полкринки молока кислого выпил, отлежался и к кому-нибудь до хаты или на Амбар, где уже девки, бражка, шутки, одни и те же изо дня в день. Ночью до постели дополз – и спать, а наутро – день новый. Видел он этих великовозрастных детей, полдеревни их было, кому за тридцать уже. Если подумать, то кроме единиц, тех, кто вырвался, кто жил, может быть, и все были, так или иначе. И с ними бы со всеми также пошло, если бы не случай.

Вот оно почему всё значит, хотя нет, не всё, конечно. А Ушастый не повзрослел. Тоже изменился, но не так. Ему-то куда. Ему ведь, кажется, и пятнадцати нет! Ребёнок!.. Раньше и посидеть не мог без болтовни, и шебутной самый был. У Амбара вертеться начал, когда другие ещё куклами соломенными играются, и жизнь взахлёб глотать пытался, бражка на Амбаре появилась – он там, бьют кого-то – счастье, за Израном собакой бегал. И терпеть его Чий раньше не мог. За что? Может за то, что он всё-таки был дураком всегда, этого у него не отнимешь. Да за всё это, за все его интересы. Сейчас он молчаливым стал, как и все, но не взрослым, что-то сломалось у него внутри, треснуло. Он выглядел болезненным, сжавшимся, каким-то замученным. Вставал тяжелее всех, если надо было идти, и падал на землю первым, когда было уже не надо. Теперь Чий его жалел, ведь ребёнок же просто, какой бы не был, только очень уставший и забитый.

И почему-то несколько раз ему приходила в голову одна и та же мысль: что если кому-то из них суждено здесь остаться, то им будет вот он, или первым будет он. Мысль, может быть, и была нелепой, и ни на чём не основанной, но ему всё равно упрямо в это верилось. Наверное, из-за этой его болезненности, как будто смерть его уже коснулась, а то, что он с ними, – так это пустяк, пальцами два раза щёлкнуть не успеешь, придет время и своё она заберёт в первую очередь.

Они уже куда-то шагали. Чий опомнился, когда сошли с сухого места, под ногами сначала прохладно захлюпало, а вот теперь он уже привычно проваливался в жижу до середины бедра. Рядом, шага на два впереди, покачивалась с большой знакомой кляксой от когда-то пролитого горячего воска краюхина сумка. Чий догнал его, обойдя сбоку.

– Краюха… Край.

Тот что-то жевал, орехи, вроде. Идти вдвоём на узкой тропинке было неудобно.

– Чего? Куда ты прёшься, тесно же?! Будешь? – он протянул кулак.

Чий отмахнулся.

– Край, куда идём?

– Вот человек, – он фыркнул. – На привал идём, о чём ты думаешь?

– На какой привал?

– На какой, на какой, на старый привал, куда ещё, утром откуда вышли.

– Кто решил? Мы же туда засветло не дойдём.

– Да все решили, назад сдвинься, я сейчас упаду, вот…

– Мы же до ночи не дойдём.

– Дойдём… Да какая разница.

Он замолчал, и Чий тоже замолчал.

Правильно, что идти отсюда надо, но не на привал же, оттуда просто уходить не надо было, и место нашлось бы, вон вправо если повернуть, там бы по-любому найти успели, да вот хотя бы кочка эта здоровая подошла, на худой конец, откуда ушли только что, за полдня успели бы обустроиться как-нибудь, сыровато чуть-чуть да тесновато. А им на привал сразу. Раньше Тольнака не послушались, зато теперь с лихвой наверстаем. Что там надо было, на месте сидеть и тропу искать? Это мы сейчас. Привал старый? Чепуха, мы вот сейчас в Степь аж как зайдём, как обоснуемся, а там уже… Ерунда ведь, место сухое им надо – там к «дому» ближе. Предложил кто-то, а они закивали, мол, конечно, только туда и можно. Даже повеселели, вроде. А почему? Просто появилась у них одна мысль, мечта пока ещё даже, что «вдруг сюда возвращаться будет уже не нужно?!» Мысль бредовая пока, несерьёзная пока ещё, шальная, потому что не может этого быть, но и самого её привкуса достаточно, чтобы появилось пьяное окрыление, тем более что это всё больше становится похожим на правду. И гонят потому её от себя, и радуются потому ей, и, правдой чтобы стала, хотят.

– Краюха. Краюха!

– М-м?

Чий хотел поговорить с ним насчёт возвращения. Насчёт того, что это неправильно. Чтобы вместе попробовать убедить остальных, пока не поздно ещё.

Он поглядел ещё раз на сумку, закрывающую собой человека, на бодро качающееся пятно…

Дуракя, что ли? С кем поговорить? Да он же от счастья светится. «Кто-то предложил…» А не он это, случайно.

– Ну, чего надо? – Краюха остановился и обернулся.

– Да всё уже. Иди.

Неужели, действительно пришли?! Дойти до привала. Провозиться там пару дней, пусть даже неделю (причём, как только придём, все будут уверены, что всё, как и задумывали, в худшем случае, запланированная передышка), и потом уже можно будет не надеяться снова пройти мимо этих следов куда- то туда, в сердце Болота, спиной к которому мы сейчас движемся. И если сказать потом: «Дерево, ну что, готов? Бери пожитки, надо собираться, дальше пойдём», – в ответ получишь наглое недоумение на прыщавом лице, вроде бы, даже законное: «Куда дальше?! В Болото?» И Изран опять сделает вид, что ничего не заметил, или не сделает и станет драть горло, что теперь надо так. Старается же всё-таки, вот кому тяжелее всех приходится, привык всегда первым быть, или даже правдой самой быть, а вот теперь понял, что не так это уже, значит надо врать, а это нелегко, когда одни хотят идти «домой», а другие знают, что это глупо, и надо чтобы Самой Правдой по-прежнему считали и те, и эти, играет, старается изо всех сил, придумывает постоянно что-то, только не получается ничего.

С «домом» их этим тоже ничего не выйдет. Конец. Чий тоже не знал, что делать по большому счёту, не идти на старый привал – это так, полумеры.

До настоящих сумерек было ещё далеко, но темнее всё же стало ощутимо. Он устал за сегодня и шагать, и думать, не убило его горем оттого, что это конец, как-то даже всё равно было, только какое-то разочарование чувствовалось, ждал он чего-то, видимо, всё это время, а вот сейчас внутри стало пусто, как будто его обманули. И не из-за отца это было, как-то прикоснуться к его тайне он серьёзно думал только с самого начала, а так, просто.

Следить за дорогой здесь особо не приходилось, иногда это было даже приятно: голова отдыхала, работали только ноги, можно было думать о своём или тупо дремать, немного отходя, когда приходилось идти через какие-нибудь коряги или тропа начинала резко вилять, по-настоящему приятно было именно думать, но и от вечной дрёмы какое-то удовольствие он тоже получал. Сильнее всего, ему казалось, это походило на предутренний сон, когда незадолго до того, как надо вставать, уже не спишь по-настоящему, но знаешь, что можно ещё полежать, залазишь поглубже в простыню лицом, в хруст соломы, а потом опять просыпаешься, и снова вставать ещё рано…

Опомнился он резко, чуть-чуть не уткнувшись в Краюхину сумку лицом. Тот не двигался, обойдя его сбоку, Чий увидел, что он стоит, немного нагнувшись вперёд, и что-то рассматривает.

Под их ногами, причём недавно совсем, сидели и лежали, чётких следов почти не было, поверхность растоптана в кашицу, кроме пары более или менее ровных отпечатков с дальнего от тропы края. Но лапы были явно не звериные – птичьи, с толстыми мясистыми пальцами, паутинка на грязи от тиснения перьями, несколько штук даже остались. Чий нагнулся, чтобы подобрать одно, прилипшее к стволику маленького дерева.

– Что это?

Краюха многозначительно пожал плечами. По всему было ясно, его это тоже заинтересовало.

– Тольнак видел?

– А ты как думаешь? Может, да, может, нет. Если да, непонятно, почему никто не остановился. Если нет, вообще ничего непонятно: как это можно не заметить.

Перо было чёрное с редкими прожилками серебристых чешуек. Сейчас, присмотревшись, деталей стало заметно ещё больше: и кучки кала, и обглоданный, даже обгрызенный, стволик деревца, не по-птичьи совсем обгрызенный, как-то это не вязалось совсем – птицы и обкусанный ствол…

Они облазили там всё и в упор вокруг лежака, и с расстояния, пытаясь прикинуть, как птица таких размеров могла тут пролететь. И не одна причём, и куда потом. Правда, понять у них не получилось явно ничего, нашли только пару сломанных веток, которые сразу не заметили, да и не понять они пытались, просто завелись стихийно и лазили, пока интерес был, а сейчас уже и его не стало.

Чий поглядел вперёд: деревьев здесь почему-то почти совсем не росло, гораздо реже, чем в среднем по Болоту, а ещё дальше, сбоку от молоденьких зарослей, в которые уходила тропа, зияла большая проплешина, шагов четыреста, вот в ней живых деревьев не было совсем, ни одного, только отсыревшие стояки, многие почему-то с отломанной верхушкой. Просто бревно из воды.

И тут он заметил движение, там вдалеке, вернее, наоборот – то, что двигалось раньше, остановилось, по- другому бы он вообще ничего не заметил. Теперь это даже можно было разглядеть, он всмотрелся: точки какие-то…

И тут всё стало ясно: тропа ныряла вправо здесь и выходила опять с другой стороны проплешины, а эти точки были остальные, их, видимо, решили подождать.

Ни хрена… Отстали. Чуть-чуть думал, да?

– Краюха, – он посмотрел вниз.

– Смотри, ещё одно нашёл, – тот сидел на корточках, протягивая ему перо.

– Краюха, – Чий заулыбался, и Краюха, глядя на него, тоже. – Чего лыбишься? Мы страдаем, мы неправильные, нас же ждут, вон смотри, сюда иди да вон дальше, ещё… Тут полдня же идти, а мы: перо, ветка, вот тут то, вот тут это. Ну что, увидел?

Он также на него смотрел, улыбаясь.

– Не-а.

Они рассмеялись, потом стали собираться, закинули на плечи поклажу.

– Нет, всё-таки мы даём, как маленькие, по десять нам, время на это тратить, и так отстали.

– Да ладно, много мы его потратили, что до этого отставали, что теперь, почти без разницы, раньше спать не надо было, и интересно же тем более.

– Что птицы раньше никогда не видел?

– Таких не видел, да и чего придуриваться, Чий, не видел, не видел, самому как будто любопытно не было, как будто не понимаешь почему.

– Дурачки потому что, пойдём, ждут ведь.

Чий заметил, что Краюха до сих пор держит в руках то, что они нашли, уже с сумкой на спине, и осматривается, видимо, не зная, как всё это положить. В одной руке он держал перо, которое они нашли, в другой всё остальное. Чий поймал его взгляд.

– Помоги.

Он машинально взял протянутое Краюхой в руки.

– Ты брать всё это с собой надумал?!

– Ну, а куда ещё?

Он бросил перья себе под ноги, в грязь.

– Чий!

– Да на хрена они тебе нужны? Ты чё, Край, вон давай камешков ещё наберём и листиков.

– Ну, остальным показать чтобы…

– Да видели это все. Одни мы с тобой ползали здесь, мусор этот собирали.

В руке у него ещё оставалось последнее перо, то, Краюхино. Он провёл пальцем по краю опахала, оно было жёстким, совсем не таким, какое он нашёл первым. В мозгу что-то мелькнуло, как будто воспоминание какое-то или догадка, и пропало, вроде что-то виденное уже, где-то, когда-то… Он потеребил перо, пытаясь вспомнить, потом бросил его к остальным.

– Всё, пойдём.

Почему-то теперь идти стало лучше, развеселило его всё это, что ли? Да не то что бы. Тогда почему? Он задумался: как будто давило его что-то раньше, а теперь забылось, и тут он вспомнил: там впереди их ждали, они отстали изрядно, и надо было быстрее догнать остальных, вот только смысла в этом особого не было – он вспомнил, куда они идут.

Ощущение было такое, как будто он не спал совсем. Несколько раз, вроде, подрёмывал за ночь, точно, что-то такое вспоминалось очень неясно, но на фоне того, что большая часть времени прошла в сырости и холоде при жутком желании заснуть, просто лечь и поспать, на ногах… да какое там, на ногах, нараскорячку, как получится. Когда он не подмокал просто, с какого-нибудь боку, сыро было всё равно, холодная влага поднималась снизу через этот их настил. На фоне всего этого, в то, что он вообще сегодня спал, не верилось, как будто, так и пролежал всю ночь. Сырой была одежда, ветки впивались, особенно сучок у затылка, полночи постоянно втыкался ему то в шею, то в лопатку, так, что он то и дело поднимался на локте и обламывал, и каждый раз не то. И постоянно, это мешало сильнее всего, хотелось согреть тёплый огонёк в груди под рубашкой. Он кутался, ложился калачиком, но это не помогало, ледяные щупальца залазили с затылка, гладили поясницу.

Чий попробовал глотнуть, чувствуя, как заболело воспалённое горло, в глаза били первые лучи, он понял, что дрёма прошла совсем, и нехотя поднял голову. Оказывается, одна ступня у него до сих пор была в воде. Он размял холодные, как у трупа, пальцы. Спать хотелось жутко. Рядом валялся Уши, засунув голову и руки в мешок. Теперь он уже не стонал.

Хотя нет, это уже давно было. Сначала он просто причитал из-за холода, промок сильно, простудился он ещё до этого, на марях ещё угораздило. Потом только стонал и всхлипывал ночью. И чудно́ ведь ещё как, как будто не по-человечески, не то скулил, не то как-то кряхтел, как хрюкал. Надрывно, из-за этого почему-то было особенно жалко, ему и замечаний не делали, хотя раздражало это сильно.

А потом он вдруг заорал, когда Чий открыл глаза, увидел, что его нет на месте, а у края настила, свесившись на деревце, согнулся силуэт Ворота, что-то топча и пиная, забившееся под груду веток. Снизу орали уже тише, жалко, по-детски рыдали в голос. Почему я тогда не встал? Холодно было. Ворот отошёл в сторону, вроде, спокойно нагнулся, выбирая палку, отломал от неё что-то, не спеша, подошёл к краю и с размаху дал вниз, Ушастый коротко громко вскрикнул и замолчал. Вот с того момента он и не стонал. Холодно было, и лень, и страшно, да? Ворот ведь всё-таки. Чий усмехнулся самому себе.

Рубаха на боку у Сурана задралась, и под ней виднелся огромный фиолетовый синяк. Ворот лежал неподалёку, через одного, между ним и Чием был Рыжий-старший, на спине, положив под голову чью-то отощавшую за последнее время сумку, и, похоже, спал, крепко и по-настоящему, его сумка с копьями валялась на другой стороне настила, с краю. Придурок озверевший.

Чий сел и огляделся, ежась от холода. Ну и теперь что? Есть нечего, ещё вчера нечего было. Вставать идти? Куда?

Шевелиться не хотелось. Как проснулся Тольнак, он не заметил, когда тот подошёл, Чий успел умыться холодной водой, пересилив себя, и сейчас сидел, ковыряясь по дну мешка, ища в крошках остатки сухарей.

Поговорить толком не получилось, только формально, для вида, Тольнак, похоже, тоже был не в настроении поговорить и тоже думал о чём-то своём. Поэтому и молчание не тяготило, Чий, если подумать, даже рад этому был.

Всё из-за тупости, никогда головы у нас не было, теперь совсем стадо. Возвратиться не можем толком, да раньше дури тоже хватало, у нас её всегда хватало, но раньше бы смогли, ведь проще быть ничего не может, просто туда, откуда пришли, ничего не надо, просто вернуться. Но это когда не стадо вернуться просто, а когда стадо – непросто, стадо возвращаться не умеет. Оно движется только вперёд, вернее, ему кажется, что вперёд, идёшь, ноги переставляешь, значит, вперёд, куда морда смотрит, петляя по сто раз на дню, вкривь, вкось.

Он посмотрел на их нынешний привал, просевший настил из кучи веток на жиже. Место было какое-то странное, глухое, как-то немного по-другому здесь всё выглядело, совершенно непонятно, в какой стороне от их прежней тропы, и этот исполин над ними – огромное дерево, корявое, гнилое и разлапистое, покрытое чуть ли не до середины ковром мха. Чий не думал, что такие бывают. Как будто это другое Болото. Точно, другое. Он уже не сомневался почти, ещё раз быстро окинув взглядом вокруг. Так оно и было: с самого начала думали, что идут прямо, но это им казалось только, а на самом деле, по какой-то жуткой спирали, всё дальше и дальше с каждым днём, не замечая, и, может быть, вчера у них ещё был шанс, хотя и не там они находились, где рассчитывали, но это было ещё их Болото, своё, понятное, а сейчас что-то совсем другое… У Чия аж холодок прошёл по спине, он улыбнулся, рядом сидел Тольнак, безмятежно хрустя сухарём, справа сиреневой ребристой громадой всё также нависал Лес. Чушь. Конечно, это было то же самое Болото, только место другое, ещё нехоженое, заблудились немного.

Совсем я пуганый стал, бред всякий в голову лезет. Он глянул на погружённого в себя, спокойного Тольнака. И ведь не один он, Чий, был вот такой пуганый, из них, тут почти наверняка, бери любого, всё тоже самое, люди одинаковые, это какая-то реакция, внутри черепа, древнее, чем разум, ответ сознания на среду, как со сладким, как и там, не один же он ночами мучается, заснуть не может, когда в памяти вдруг, ни с того ни с сего, неожиданно всплывает вкус лепёшек каких-нибудь, например, и начинаешь представлять, как мажешь на них сироп из киривики, такой сладкий, тягучий, свет, запахи – чуть ли не первая тема для обсуждения. Так и тут, кто знает о чём сейчас, хотя бы вот он, Тольнак думает, такой спокойный на вид. Напуганные, такое уже не обсуждают, о таком молчат. Но тоже, наверняка, всё одинаковое, не эта, конечно, его фантазия, насчёт того, что заблудились, такое хоть когда взбрести может, хотя если бы не испуг этот, сейчас, может быть, вообще ничего не было бы, а сама реакция, как будто подрываться и бежать надо тут же. Наверное, и стадо мы теперь поэтому.

Хотя, может, и к лучшему, что на привал не попали, здесь ещё видимость единства какая-то сохраняется, а там только сдыхать, в Степи быстро или на марях медленно. А ведь не верю я в это, то, что назад оттуда только, это да, а вот в то, что сдыхать, в то, что смерть там, вот это я только знаю, но не верю. Почему? Раньше не приходилось? И в то, что к лучшему это, на самом деле, тоже не верю. Тропа?.. Может быть, но вот во что не верю точно, так это в неё.

Плохой день будет, Чий знал это, по всему плохой должен был быть. И потому что есть с утра нечего, и потому что сегодня после этой мокрой ночи на них с Краюхой обязательно отыграются за то их вчерашнее опоздание, хотя, по сути, не решало оно ничего, не тут, так тысячей шагов дальше, сидели бы. Тропа…

Чий посмотрел в сторону Тольнака и даже удивился немного, он явно о чем-то думал, спокойно, очень размеренно и сосредоточенно, может, и встал сегодня пораньше специально для этого. Те же мысли?

Да мы же теперь с одной поляны скот. Догадка была резкая, хотя, на самом деле, всё очевидно, странно, что об этом он задумался только теперь. Когда выходили, всё было совсем не так, а теперь так, теперь они вдвоем, с одной стороны, те, кто знает, что нельзя сворачивать назад, и все остальные, с другой. Все, даже Краюха, он – в первую очередь. Хреново дело, совсем хреново, опасно, Изран, которому был бы повод, и догадаться об этом давно можно было, если даже сама картина окончательно только в последнее время сложилась, то предсказать, предугадать. В памяти всплыл подслушанный их разговор. Вот он и догадался, не о Краюхе они тогда говорили, может, и Тольнак догадался, молодец пацан, сидит, думает вон, а я дурак, пёрышки с веточками собираю. Хреново дело… И вместе бы нам держаться стоило, какая из нас сила, сидим рядом, об одном и том же думаем и поговорить толком не можем.

Он оглянулся назад, половина уже встала, рылась в мешках, сидела с сонными, безучастными лицами. Было ново и неприятно осознавать, что все они против них с Тольнаком, ну, или хотя бы не с ними. Изран спал, значит, пока ещё было утро, плохой день ещё не начался.

– Значит, стараться надо, а, Тольнак, сколько мы ещё так пролазим?

– Дня три, наверно, четыре. Не знаю, – ответил он почти мгновенно, сначала сказал, а потом, ожив, повернулся. На лице улыбка. – Я вчера думал всё, а сейчас не знаю.

Точно, тоже думает.

Чий понимающе усмехнулся в ответ.

– Успеешь?

– Путь в три дня, в Болоте где не был ни разу? Да запросто, хоть сейчас.

Посмеялись.

– А серьёзно если?

– Не знаю, Чий, если серьёзно, могу за месяц не успеть, а может, наоборот, за день получится, и я даже не знаю, к какому варианту ближе будет. Хотя к первому, наверное. Я же тут впервые и только понаслышке. К тому же, в Степи впервые – это одно, а на Болоте – другое, и тем более, понять пока толком ничего не могу. То ли то, то ли не то – тут штука одна…

– В смысле? – Чий заметил, что говорят они теперь почти шёпотом.

– Ну, иногда мне кажется, что сходятся описания, всё верно, и даже приметы, вроде, точные, вот вчера… ну, в общем, не спутаешь такое. Потом начинаю думать, что всё неправильно понимаю, но вот что мне покоя не даёт – трясин тут нету.

– А это что?!

– Лужайка это, улица. Там, понимаешь, там деревьев нет, кустов этих, зверья никакого. Мертвое Болото быть должно, там такие трясины…

– Ты откуда знаешь?

– Да точно это, не бойся, если тут что-то правдивое и есть, то только это.

– И там тропа?

Тольнак кивнул.

– Ну, тогда почему бы прямо отсюда не пойти? Холмы вон, трясин нет.

– Ты издеваешься, что ли, тебе и такого хватит, – он ткнул пальцем в перетоптанную ночью грязь, уже немного отстоявшуюся, с тонким слоем скопившейся чистой воды над рытвинками и поднятыми корешками. – Если прямо идти, ты и тут сто раз утонуть успеешь.

– Да я не то в виду имею, если и так мелководье здесь, ну, и искать, где посуше, медленно, не спеша, севера держаться только, зачем в дрягву лезть.

– Затем, что если сейчас в неё не лезть, то через три, пять дней упрешься, а там уже не пройти, трясины не обойдёшь, я так понимаю, это вроде пояса, через всё Болото тянется, ширина у него своя должна быть, может даже, постоянная примерно, а тут его почему-то сильно выпячивает на юг.

– Ты от кого узнал об этом?

Тольнак улыбнулся:

– Не веришь? Да точно это, тебе говорят. И ещё одно, если так будет, тогда считай, что нашли – полянка там…

Сзади загомонили, что-то плюхнулось в воду, и Чий ничего не услышал, посыпалось, кто-то полез собирать, он оглянулся назад. Началось.

– Полянка, говорю, должна быть, мне об этом Кара говорил…

Он вопросительно посмотрел на Чия, тот кивнул, эту историю он знал в подробностях. Кара был единственный, кто по-настоящему побывал на Болоте из деревенских, чуть ли не за последние полсотни лет, не считая Чиева отца, конечно, и рассказать об этом мог правдиво, вот только умер полгода назад. Глупо умер, пьяный во время гона на чужое поле забрёл, его самец на рога поднял.