Две стороны жизни

Две стороны жизни

Евгений Серафимович Буланов

© Евгений Серафимович Буланов, 2025

ISBN 978-5-0068-4593-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДВЕ СТОРОНЫ ЖИЗНИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта история родилась из тишины, что наступает после вопроса, на который нет простого ответа. А что, если бы у нас был шанс? Шанс не переписать прошлое – это невозможно, – но исправить его страшные, необратимые последствия. Не в физическом мире, где действуют железные законы причины и следствия, а там, где единственная реальность – это неизбывная тяжесть вины и жгучее желание что-то изменить.

Перед вами – не фантастика о призраках и не мистическая драма в привычном смысле. Это путешествие в самое сердце человеческой души, оказавшейся на грани двух миров. Мира живых, где боль от наших поступков продолжает ранить тех, кто остался, и мира иного, где нет ни огня, ни смолы, а есть лишь холодное, безжалостное и ясное осознание всего содеянного. Главное наказание – не внешнее, а внутреннее: стать бесплотным свидетелем последствий собственной жизни.

«Две стороны жизни» – это роман о самом трудном прощении. О том, что начинается не с оправдания, а с мучительного понимания мотивов, страхов и слабостей, которые толкают нас на роковые ошибки. Это история о том, как эхо одного предательства годами раскатывается по судьбам ни в чём не повинных людей, и о том, какая титаническая сила воли требуется, чтобы это эхо наконец смолкло.

Вы не найдёте здесь готовых ответов. Но, быть может, вместе с героями вы сможете найти собственные – на вопросы о цене успеха, о природе искупления, о силе прощения и о тех незримых нитях, что связывают нас с теми, кого мы любили, теряли и, возможно, всё же сможем понять.

Это книга о том, что наша жизнь – это не только то, что мы совершили. Это и то, что мы сумели исправить. Даже если для этого потребовалось шагнуть за грань.

От автора.

Глава 1: Скальпель и душа

Белый свет операционной был слепящим и безжалостным, он не оставлял теням ни единого шанса. Воздух, густой от запаха антисептика и озона, словно застыл, наполненный лишь ровным гудением аппаратуры и прерывистым, влажным дыханием искусственного легкого. В этом стерильном царстве, где жизнь висела на волоске, царил один человек – Артём.

Его руки, облаченные в тонкий латекс, двигались с невозмутимой, почти пугающей точностью. Пинцет и скальпель становились продолжением его пальцев – живыми, мыслящими инструментами. Он работал с человеческим сердцем, этим неутомимым мотором, заглядывая в самую суть жизни. Каждое движение было выверено, каждое решение – молниеносно. Казалось, он не просто хирург, а дирижер, управляющий сложнейшим симфоническим оркестром плоти и крови.

– Давление падает, – голос анестезиолога, Андрея, прозвучал приглушенно, пробиваясь сквозь маску. В его глазах читалась усталая тревога, знакомая всем, кто ежедневно смотрит в бездну. – Сто десять на семьдесят. Пациентка пожилая, ресурсы…

– Ресурсы есть ровно до тех пор, пока мы их не исчерпали, – парировал Артём, не отрывая взгляда от операционного поля. Его голос был ровным, металлическим, без единой нотки волнения. – Поддерживайте уровень. И, Андрей, дышите ровнее. Ваше сердцебиение я слышу отсюда. Это всего лишь насос, который нужно починить. Отключите эмоции, они мешают работе.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и холодные. Андрей сглотнул и кивнул, снова уткнувшись в мониторы. Молодая медсестра, ассистировавшая Артёму, на мгновение застыла. Ее звали Ирина, и для нее каждая операция до сих пор была маленьким чудом, битвой за чью-то судьбу. А для него – лишь ремонтом неисправного механизма.

Артём между тем уже зашивал. Игла в его пальцах порхала, оставляя за собой ровные, почти ювелирные швы. В его движениях была не просто техника, а какая-то отрешенная, леденящая душу грация. Он был богом в этом маленьком мире под белыми лампами, и его слово было законом. Законом, лишенным жалости.

Когда последний шов был наложен, и ровная синусоида на мониторе подтвердила успех, Артём отступил на шаг. Аппаратура продолжала тихо пощелкивать, словно дожидаясь его вердикта.

– Справились, – констатировал он, и в этих двух словах не прозвучало ни облегчения, ни торжества. Лишь констатация факта, как бухгалтер, подводящий итоги квартала.

Он снял перчатки, швырнул их в желтый бак для отходов и, не глядя на остальных, направился к умывальнику. Вода была ледяной, но он, казалось, не замечал этого. Его взгляд, скользнув по отражающейся в темном окне ночи, был пуст. За стеклом простирался город – море огней, каждая из которых была чьей-то жизнью, чьей-то драмой. А здесь, в этой башне из стекла и стали, он только что вернул жизнь одной старой женщине. Но что он на самом деле вернул? Просто продлил работу биологического механизма.

Ирина, снимая халат, украдкой наблюдала за ним. Ее восхищение его мастерством всегда смешивалось с непонятным ей холодком где-то глубоко внутри. Казалось, он оставляет часть своей души там, у операционного стола, вместе с использованными салфетками и отработанными материалами.

– Артём Геннадьевич, не пойдете к родственникам? – тихо спросила она. – Они ждут, волнуются.

Он повернулся, и его лицо, освещенное мерцающим светом мониторов, показалось ей высеченным из мрамора. Ни усталости, ни радости, ни опустошения. Ничего.

– Зачем? – его вопрос прозвучал искренне недоуменно. – Чтобы выслушивать слезы благодарности? Результат работы им уже доложили. Эмоции – это их прерогатива. Моя работа закончена.

Он прошел мимо нее, не дожидаясь ответа. Его фигура в расстегнутом халате казалась одинокой и невероятно далекой в этом белом, залитом светом коридоре. Андрей, вытирая лоб, тяжело вздохнул.

– Привыкай, Ира. Он всегда такой. Холодный, как тот скальпель, что держит в руках.

– Но почему? – прошептала она. – Как можно делать такое ежедневно и… не чувствовать?

– А кто сказал, что он не чувствует? – Андрей многозначительно посмотрел на дверь, в которую исчез Артём. – Может, он чувствует так сильно, что единственный способ выжить – это заковать все в лед. Или он просто давно потерял что-то важное. Что-то без чего все эти спасенные сердца… пусты.

Артём меж тем стоял у панорамного окна в своей ординаторской. Ладони уперлись в холодный стеклянный подоконник. Где-то там, внизу, кипела жизнь. А он был здесь, наверху, в своем стерильном уединении. Внутри не было пустоты. Была тишина. Глухая, оглушительная тишина, которую не могли нарушить даже отголоски только что пережитого триумфа. Он поймал свое отражение в стекле – бледное лицо, темные глаза, в которых не читалось ничего, кроме усталого спокойствия.

«Они ждут эмоций, – пронеслось в его голове. – Ждут, что я разделю их радость, их страх. Но я уже забыл, каков он на вкус, этот страх. Или просто закопал так глубоко, что уже не откопать. А что остается, когда убрать все это? Остается работа. Чистая, безупречная механика».

Он глубоко вдохнул и отвернулся от окна. Рабочий день был окончен. Но главное сражение, то, что происходило где-то в потаенных уголках его собственной души, только откладывалось до следующего раза. И он даже не подозревал, что счетчик этого времени уже тикает, приближаясь к своей последней, роковой секунде.

Глава 2: Позолоченная клетка

Тишина в пентхаусе была особого свойства. Она не была уютной, домашней, рожденной от покоя и взаимопонимания. Это была густая, давящая тишина идеально отлаженного пространства, где каждый звук казался инородным телом. Артём повернул ключ в замке, и массивная дверь бесшумно отъехала в сторону, впуская его в его владения.

Воздух встретил его ароматом дорогой кожи и едва уловимой химической чистоты, словно здесь только что прошла уборка, смывшая все следы человеческого присутствия. Гостиная, открывавшаяся за входной зоной, была просторной, как зал музея современного искусства. Панорамные окна во всю стену открывали вид на ночной город, усыпанный миллионами огней, но внутри царил свой, отраженный и безжизненный ландшафт. Глянцевый пол цвета вороненой стали безупречно отражал геометричные формы диванов и кресел, обтянутых тканью неопределенного серого оттенка. На стенах висели абстрактные полотна, подобранные, несомненно, именитым дизайнером – они не вызывали эмоций, лишь подчеркивали статус. Ни одной случайной книги на столе, ни старой зачитанной страницы, ни забытой на подлокотнике чашки. Все было безупречно, стерильно и мертво. Это был не дом, а декор, воплощенный в жизнь с фотографии глянцевого журнала.

Его шаги глухо отдавались по каменному полу, нарушая гнетущий покой. Он бросил ключи в тяжелую бронзовую чашу на консоли – единственный звук, прозвучавший как выстрел.

Из глубины квартиры появилась Лика. Она стояла в проеме, ведущем в столовую, облокотившись плечом о косяк. В ее руке была чашка с чаем, от которой поднимался тонкий пар. Она была одета в просторный мягкий кардиан, и в этой небрежности было больше жизни, чем во всей окружавшей их роскоши.

– Вернулся, – ее голос был тихим, словно она боялась разбудить кого-то в этой огромной, пустой квартире. – Как день?

Артём, не глядя на нее, прошел к мини-бару, налил себе в бокал коньяку. Жидкость, цвета темного янтаря, мягко побулькала, нарушая тишину.

– Обычно, – бросил он через плечо. – Сделали операцию на сердце. Сложную. Все прошло нормально.

Он сделал глоток, ощущая, как тепло растекается по желудку, но не достигая той глубины, где копилась усталость.

– На Сергеевой? – уточнила Лика, делая шаг вперед. Ее глаза, большие и светлые, внимательно изучали его профиль. – Ты же говорил, там высокий риск. Долго длилось?

– Да, на Сергеевой. Четыре часа. Риски были, но мы их купировали.

Он повернулся к ней, наконец, встретившись взглядом. И снова, как и всегда в последнее время, он увидел в ее глазах не просто вопрос, а целое море невысказанного. Озабоченность? Нет, что-то более глубокое. Что-то, что он давно научился трактовать как немой упрек.

«Опять, – пронеслось в его голове, резко и колко. – Снова этот взгляд. Этот вечный, утомительный допрос в ее глазах. Чего она хочет? Услышать, что я волновался? Что я переживал? Но я не волновался. Я работал. У нас есть все, что только можно купить за деньги. Этот дом, вид из окна, который всех так восхищает. Статус. Почему этого недостаточно? Почему этого никогда не бывает достаточно для простого человеческого счастья?»

– Тебе самому-то как? – не сдавалась Лика, подходя ближе. Ее голос стал еще тише, почти интимным, но в нем слышалась стальная нить настойчивости. – Четыре часа на ногах, огромная ответственность. Ты ведь даже не присел, наверное.

– Я в порядке, Лика. Устал, конечно. Это нормально.

Он отвел взгляд, уставившись в темный экран телевизора, в котором угадывалось их с Ликой искаженное отражение – две одинокие фигуры в слишком большом пространстве.

– А у меня сегодня, – начала она, и в ее голосе послышались нотки чего-то нового, какого-то смутного возбуждения, – была странная встреча. В картинной галерее, помнишь, я тебе говорила, забегу туда? Ко мне подошел мужчина. Пожилой, с очень необычными глазами. Пронзительными. Спросил, не жена ли я Артёма Геннадьевича, хирурга.

Артём медленно повернул к ней голову. В его усталом сознании что-то насторожилось, словно охотничья собака, уловившая далекий запах.

– И? Кто он? Коллега? Благодарный пациент? – его голос прозвучал суше, чем он планировал.

– Не знаю, – Лика покачала головой, ее пальцы нервно обвились вокруг теплой чашки. – Он не представился. Он сказал… – она замолчала, подбирая слова. – Сказал: «Передайте вашему мужу, что иногда, чтобы починить одно сердце, приходится разбить другое. И что за все рано или поздно приходиться платить». И ушел.

Тишина в комнате стала вдруг звенящей, плотной, как вата. Даже гул города за окном куда-то исчез.

Артём почувствовал, как по его спине пробежал неприятный, холодный ручеек. Не страх, нет. Скорее, раздражение. Глубокое, ядовитое раздражение.

«Что за бред? Кто этот старый псих? Какое еще разбитое сердце? Очередной сумасшедший, которому сделал когда-то операцию, и теперь он мнит себя пророком».

– Выбрось это из головы, – резко сказал он, отставляя бокал. Звук о столешницу прозвучал слишком громко. – Не стоит внимания. Люди любят говорить загадками, когда им нечего сказать по существу.

– Но почему он подошел именно ко мне? – не унималась Лика. В ее глазах вспыхнул тот самый огонек, которого так не хватало в этом доме – огонек живого, неудобного любопытства. – И как он узнал, кто ты? Как он узнал меня? Это же не случайность, Артём.

– Случайность, – отрезал он, чувствуя, как привычная стена между ними вырастает еще выше. – Просто случайность. Хватит на этом зацикливаться. У меня был тяжелый день. Я хочу отдохнуть.

Он прошел мимо нее, направляясь в спальню, оставив ее одну в середине огромной, безупречной гостиной, с ее чашкой чая и тревожными мыслями.

«Вечный упрек, а теперь еще и какие-то таинственные незнакомцы с их пророчествами, – думал он, срывая с себя галстук. – Чего ей не хватает? Спокойной, обеспеченной жизни? Почему она не может просто жить, не копаясь в том, что лежит на поверхности?»

Но где-то очень глубоко, в тех потаенных слоях души, куда он предпочитал не спускаться, шевельнулось что-то неприятное и тяжелое, как старый, забытый на дне сундука камень. Слова незнакомца отозвались странным, глухим эхом: «…чтобы починить одно сердце, приходится разбить другое».

Он резко тряхнул головой, отгоняя наваждение. Вздор. Все это вздор и нервное истощение. Завтра будет новый день, новая операция, новая порция безупречной, лишенной эмоций работы. Это был его островок стабильности в бушующем океане чужих чувств и непонятных предзнаменований.

Он даже представить себе не мог, что этот океан уже готовится поглотить его с головой.

Глава 3: Маскарад

Шум вечеринки был густым и сладким, как патока. Он заполнил собой просторный зал частной клиники, превращенный на этот вечер в место торжества. Воздух дрожал от смешения голосов, звона бокалов и приглушенных аккордов джаза, льющихся из скрытых колонок. Повсюду – бриллианты вспыхивали на шеях жен, безупречные улыбки, дорогие костюмы, от которых пахло деньгами и властью. И в центре этого бьющего через край изобилия был он – доктор Артём, виновник торжества, получивший очередную престижную премию.

Он парил в этой толпе, как рыба в воде. Бокал с шампанским в его руке казался не аксессуаром, а естественным продолжением пальцев. Он легко перемещался от одной группы гостей к другой, его улыбка была ослепительной и выверенной, как его хирургические разрезы. Вот он обменивался парой любезностей с седовласым профессором, главой научного комитета, вкладывая в рукопожатие нечто большее, чем просто приветствие – молчаливое обещание поддержки. Вот он склонился к уху супруги декана, и та заливалась счастливым, мелодичным смехом, польщенная его вниманием.

– Виртуоз! – гремел кто-то рядом, хлопая его по плечу. – Настоящий виртуоз! Спасли Сергееву! Все от неё уже отказались!

Артём отвешивал скромный, но достойный поклон.

– Спасибо, коллега. Команда работала великолепно. Мне просто повезло оказаться у скальпеля.

Он произносил тост – остроумный, легкий, наполненный благодарностью коллегам и тонкой лестью начальству. Слова лились сами собой, отточенные годами практики. Он был идеален. Он был тем, кого здесь хотели видеть – гением без заносчивости, звездой без капризов.

Но в моменты, когда он оставался наедине с собой на долю секунды, отведя взгляд в сторону или сделав глоток из бокала, маска на мгновение спадала. Его глаза, только что сиявшие искренностью, становились плоскими и пустыми, как два куска обсидиана. Он смотрел на этот праздник жизни, на эти разгоряченные, довольные лица, и в глубине его зрачков мерцала не усталость, а холодное, безразличное презрение. Он видел не людей, а функциональные единицы: полезные связи, потенциальные угрозы, пустое место.

«Всего лишь биохимические реакции, – проносилась в его голове отшлифованная, циничная мысль, пока он улыбался очередному поздравляющему. – Гормоны, возбужденные алкоголем, социальным одобрением и перспективой выгоды. Ничего настоящего. Один большой, шумный инкубатор».

Именно в такой момент к нему подошел молодой ординатор. Его звали, кажется, Максим. Его лицо сияло с тем самым неподдельным восторгом, который еще не успела стереть медицинская практика. Глаза горели.

– Доктор Артём, разрешите поздравить! – выпалил юноша, сжимая в руке бокал с соком. – Ваша операция – это… это же прорыв! Я читал историю болезни. Вы подарили человеку десятилетия жизни! Это ведь ради этого мы и идем в профессию, правда? Чтобы спасать, дарить шанс!

Артём медленно повернулся к нему. Внутри что-то екнуло – старый, давно забытый механизм, пытавшийся запуститься. Он увидел в этом мальчишке себя двадцатилетней давности – того, кто верил в миссию, в жертвенность, в светлый путь врача-спасителя.

И этот механизм был безжалостно задавлен. Хирург оценивающе оглядел юношу, его скромный, чуть поношенный пиджак, его горящие глаза.

– Спасать, – повторил Артём, и его голос прозвучал вдруг устало и безжизненно, контрастируя с весельем вокруг. – Дарить шанс. Красивые слова, Максим. Они хорошо смотрятся в сериалах.

Он сделал небольшой глоток шампанского, давая словам осесть.

– Запомни, – продолжил он, глядя куда-то поверх головы ординатора. – Пациенты приходят и уходят. Их благодарность испаряется быстрее, чем наркоз. А твоя жизнь, твоя карьера, твое благополучие – остаются. Не трать силы на «спасательство мира». Мир не спасти. Спасай себя. Концентрируйся на сложных случаях, публикуйся, заводи нужные знакомства. Деньги и статус – вот единственные реальные индикаторы успеха в нашей работе. Все остальное – иллюзия, которая с годами выветривается, как запах хлорки из операционной.

Он видел, как гаснет свет в глазах молодого человека. Видел, как его восторженная улыбка замирает, превращаясь в неловкую маску разочарования. И в этот миг Артём почувствовал не стыд, а некое странное удовлетворение. Он не просто давал совет. Он совершал ритуал – ритуал передачи собственного цинизма, собственного выжженного опыта. Он убивал в другом то, что когда-то было убито в нем самом. Казалось, так должен поступать всякий, кто прошел этот путь – ломать следующих, чтобы оправдать собственную сломленность.

– Но… как же… гуманность? – тихо, почти беззвучно выдохнул ординатор.

– Гуманность – это роскошь, которую могут позволить себе те, у кого все остальное уже есть, – парировал Артём. – Сначала заработай эту роскошь.

Он кивком откланялся и отвернулся, оставляя молодого человека наедине с его рушащимся миром. В этот момент его взгляд скользнул по дальнему углу зала и зацепился за знакомую фигуру.

Лика.

Она стояла у высокого окна, почти слившись с темнотой за стеклом. Она не смотрела на него. Ее взгляд был прикован к молодому ординатору, на лицо которого медленно наползала тень разочарования. И на ее лице не было ни укора, ни злости. Была печаль. Такая глубокая и бездонная, что Артём, даже на расстоянии, почувствовал ее физически – как легкий укол под ребра.

Их взгляды встретились на секунду. Она не отвела глаз. И в ее взгляде он прочел не упрек, а вопрос. Один-единственный, но страшный в своей простоте вопрос: «Во что ты превращаешься?»

Он резко отвернулся, сердце его на мгновение сжалось в странном, забытом ощущении. Он потянулся за следующим бокалом, за следующей улыбкой, за следующей порцией лести, пытаясь заглушить этот внезапный, пронзительный дискомфорт. Но тень от взгляда жены и потухшие глаза юного ординатора уже витали в воздухе вокруг него, невидимые, но ощутимые, как внезапно набежавший холодный ветер посреди душного зала. Маскарад продолжался, но под ней уже зияла тревожная пустота, готовая поглотить все целиком.

Глава 4: Тень из прошлого

Утро после вечеринки всегда было особенным. В огромной квартире царила зыбкая, хрустальная тишина, будто пространство затаило дыхание, стараясь не потревожить остатки вчерашнего веселья. Солнечные лучи, преломляясь в идеально чистом стекле панорамных окон, ложились на глянцевый пол длинными, теплыми прямоугольниками. Лика, босая, прошлась по этим солнечным островкам, ощущая приятное тепло на коже. В воздухе еще витал едва уловимый шлейф дорогих духов и выдохшегося шампанского – призрачный отзвук вчерашнего маскарада.

Артём уже ушел в клинику, оставив после себя стерильный порядок. Его присутствие угадывалось лишь по идеально заправленной кровати и отсутствию кофе в турке. Лика скиталась по комнатам, как неприкаянная душа, пытаясь заставить себя заняться чем-то обыденным. Но вчерашний вечер не отпускал. Печальные глаза молодого ординатора и ледяная маска мужа на его лице стояли перед ней, создавая тревожный диссонанс.

Решив навести порядок в его кабинете – единственном месте, куда она заходила неохотно, – она открыла дверь. Здесь пахло иначе: кожей дорогих кресел, старыми книгами и чем-то еще, неуловимо медицинским, холодным. Комната была образцом организованности: стопки журналов, выстроенные по линейке, современный компьютер, ни одной лишней бумажки. Она протерла пыль с полок, поправила раму с дипломом, ее движения были механическими, пока она не подошла к его массивному письменному столу из темного дерева.

Ящики были заперты. Все, кроме одного, самого нижнего, того, что прятался в глубине, под столешницей. Он поддался ее руке с тихим скрипом, будто нехотя выдавая свои тайны. Внутри царил творческий беспорядок, столь несвойственный Артёму: старые ручки, сломанные карандаши, запасные ключи, несколько потрепанных медицинских справочников. Лика взялась разбирать этот хлам, движимая смутным желанием привести в порядок и эту частицу его жизни.

И именно тогда, под стопкой пожелтевших конспектов с знакомым размашистым почерком молодого Артёма, ее пальцы наткнулись на что-то твердое и шершавое. Она вытащила старую фотографию. Углы ее были потрепаны, а края пожелтели от времени, сама бумага выцвела, выгорела, будто прожила целую жизнь отдельно от своего владельца.

Она замерла, рассматривая снимок. На нем были двое. Двое молодых людей, обнявшись, стояли на фоне какой-то неуютной, полупустой комнаты с голыми стенами и самодельным столом, заваленным бумагами. Слева – он. Артём. Но не тот, которого она знала. Этот Артём был моложе, его лицо не отягощено грузом статуса и цинизма. Он смотрел в объектив с беззаботной, широкой улыбкой, от которой лучиками расходились морщинки у глаз. В его взгляде читалась дерзкая, мальчишеская уверенность и чистая, ничем не омраченная радость. Он был жив. По-настоящему жив.

А рядом с ним – другой. Высокий, худощавый парень с темными, вьющимися волосами и открытым, ясным лицом. Он обнимал Артёма за плечи, и его смех, казалось, был слышен даже сквозь немое зазеркалье фотографии. Надпись на обороте, выведенная чернилами, уже почти стерлась, но ее можно было разобрать: «Наш первый „офис“. Артём и Дмитрий. Начинаем покорять мир!»

Лика медленно опустилась в кресло мужа. Сердце ее забилось чаще, будто она нашла улику на месте преступления, ключ к замку, о существовании которого даже не подозревала. Она вглядывалась в лицо незнакомца – Дмитрия. В его глаза, полные тепла и доверия. И в лицо своего мужа – того, прежнего.

«Кто ты? – мысленно обратилась она к человеку на фотографии. – И куда ты подевался?»

Она видела перед собой того самого Артёма, о котором иногда, в редкие моменты откровенности, рассказывала его мать – мечтательного, амбициозного, способного гореть идеей. Того, кто мог вот так, по-дружески, обнять другого человека, не боясь показать свои чувства. Та часть его души, которая когда-то умела смеяться так искренне, была похоронена здесь, в этом ящике, под грудой ненужных вещей. Заменена холодным, безупречным функционалом.

Она вспомнила вчерашний разговор с ординатором. Этот циничный, убийственный совет. И поняла: он не стал таким. Он сделал себя таким. Намеренно. Почему?

И тут же, как эхо, в памяти всплыли слова таинственного незнакомца из галереи: «…иногда, чтобы починить одно сердце, приходится разбить другое».

Внезапная догадка, острая и леденящая, кольнула ее. А что, если это не просто метафора? Что, если это «разбитое сердце» – не абстрактное? Что, если оно имеет имя, лицо и вот оно – на этой пожелтевшей фотографии? Этот Дмитрий, чьи глаза светились таким безграничным доверием…

Она перевернула снимок снова. «Начинаем покорять мир». Что случилось с их общим миром? Куда исчез Дмитрий? И какую цену заплатил за это Артём, похоронив ту часть себя, что улыбалась с этой фотографии?