Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

– Закрой же ты дверь, – послышался недовольный голос рослой девицы, стоявшей в обнимку с парнем ближе всех. Соглядатай её весьма раздосадовал.

Митяй, увидев, что это Манечка, схватил девушку за руку и выдернул в сени, прикрыв за ней дверь.

– Пришла, всё-таки, – едва сдерживая волнение, выдохнул он, пробираясь с добычей в дальний угол сеней.

– Пришла, вот.

– Я уж и не чаял.

– Чего так?

– А, вспомни, кадриль, когда, танцевали, я сколь разов заговорить пробовал, а ты всё молчком.

– Думала, насмешничаете надо мной.

– Да ты что, Манечка? Ты красивая такая, худого мне ничего не сделала, как же я мог насмешничать? Как ты подумать-то могла?

– А когда я вино поднесла, вы выпили, что ж не говорили ничего, пока другие не подсказали? Я не знала, что и делать, хоть плачь. Вот и подумала: видно, не глянулась вам.

– Господь с тобой!.. Это я, твою красу увидев, оглупел совсем. Я здесь, на посиделках, первый раз. Всех обычаев не знаю, если сделал что не так, прости уж меня.

– Бог простит. Я ведь ещё с порога вас заметила. Парень видный, одет так хорошо, взгляд смелый. Ну, думаю, о таком и мечтать глупо. Есть и другие девчата, меня получше. Я про себя Деву-Богородицу молила, чтоб хоть раз танцевать с вами пришлось. Она и помогла, наверно. Довелось мне вам вино подать, – шептала Манечка в темноте, пока Митяй всё сильнее прижимал её к себе.

– Да ты дрожишь вся.

– Зябко что-то.

– Дай я тебя укрою, – прошептал он, скидывая с плеч тулупчик. Ему хотелось прикрыть её, защитить от всяких бед и напастей. Манечка, почувствовав, как бережно её укрывают тулупом, доверчиво прильнула к его груди.

– Господи, – молился про себя Дмитрий, – пусть она меня полюбит, всю жизнь буду на руках носить, пусть не боится, ведь я хорошего ей хочу.

Он осторожно взял голову Манечки в свои ладони. Она не сопротивлялась. Тогда он неумело ткнулся своими губами в её губы и замер.

Это было новое переживание. И ожидание, как девушка отнесётся к его действиям. Она, как ему показалось, только слабо шевельнула губами в ответ. Переведя дух и осмелев, он уже более настойчиво прильнул к её губам, Ах, как это было сладко – целоваться с красавицей. От неё пахло свежестью или одеколоном, Митяй не больно-то в этом понимал, но нравилось ему до головокружения.

– Хватит уже, – отстраняясь от него, выдохнула Манечка и тоже перевела дух. Сердце её так и колотилось. – Заметят ещё, насмешничать будут.

– Кто это посмеет? – тоже шёпотом спросил Митяй. – И не до нас им…

– Дак они уж который раз. И так все знают, что у них дело, если не к свадьбе, так к сватовству идёт. Кто тут что скажет? А у нас первая вечёрка, а я уже целовать себя позволяю. Вы потом за другой приударите, а надо мной будут смешки строить. Вон как Зине Передугиной ворота-то дёгтем вымазали.

– Не бойсь, тебе не вымажут, испугаются. А ты, вот, меня Дмитрием Петровичем назвала, как мужика. Откуда вызнала?

– Слышала же, как Дмитрием назвались. А как хозяйка про отца спросила, а вы сказали: «Верно, его Петром зовут», так что тут не догадаться?

– Да, ты на ум быстра. А что ты всё: «Вы да вы…» – я же ненамного тебя старше. Говори мне: «ты».

– Это у нас в дому так принято. У нас дома мужчина один – папенька. Весь дом на нём, всё хозяйство, он добытчик. А нас четверо, дочерей его. Мы только по имени-отчеству отца величаем: Иван Осипович. Только на «вы» к нему обращаемся. Видеть только его не каждый день приходится. Он хлебным извозом занимается. На Борелевскую мельницу из деревень в округе зерно возит. Иной раз по три дня его нет. Приедет – у нас праздник. Леденцов привезёт, ситничку с изюмом, а то и платок кому, вот у нас и радость.

– Хорошая ты моя, как же ты мне нравишься.

– Митя, ну, пошли в избу, неудобно уже.

Они на цыпочках, чтобы не потревожить других, тихонько пробрались к двери. Митяй отворил тяжёлую дверь, и они вошли в освещённую избу, слегка щурясь после темноты сеней.

– Ну, что, намёрзлись? – с ласковой усмешкой встретила их хозяйка дома. – Что, Митя, ещё рюмочку выпьешь? Тогда две копейки с тебя.

Митяй шлёпнул на стол монету, и вкусная, чуть тягучая наливочка протекла через глотку, приятно согревая.

Потом опять были танцы, потом игры затеяли. Митяй и сам подивился: вроде взрослые уже девицы и парни, а играли в такие игры, как «жмурки» или «ручеёк». Однако сейчас игры эти приобретали совсем иной смысл – выбирали не пару в игре, а спутника по жизни. Часам к двенадцати ночи Комариха объявила:

– Погуляли на славу, пора и честь знать. Завтра ведь работать. Девчата, смотрите, к утренней дойке не опоздайте.

Молодёжь стала расходиться. Митяй провожал Манечку до самого плетня дома Ашниных (Чуркиных, по-уличному, – вспомнил Митяй). Скрипел под ногами снежок, светила луна, смеялись где-то невдалеке парни с девчатами, попискивала гармошка. Хотелось идти вот так, смотреть на милое личико, обнимать за плечи и перед всем миром задирать от гордости нос, что у него такая красивая, такая воспитанная девчонка. Дойдя до калитки, он уже, как само собой разумеющееся, обнял Манечку и стал целовать в губы, но Манечка, чмокнув его в ответ, быстро выскользнула у него из-под руки и заскочила за калитку.

– С ума сошёл, – прошептала она, – батюшка, не дай Бог, увидит, али сёстры, всё ему разболтают – беда будет. Прощевай, Митя.

– Придёшь ли на вечёрку снова?

– Приду. Иди уже.

И она скрылась, затворив за собой калитку на засов. Митяй побежал домой счастливый. Ноги под ним, казалось, сами пританцовывали.

Приказано жениться

Встречи с Манечкой скоро стали обычными. После посиделок, которые чаще всего бывали у Комарихи, Митяй её провожал. Шли весело, вспоминая только хорошее, интересное, что было за вечер. Подруги Манечке уже советовали готовить подвенечный наряд, а парни в деревне, учитывая крутые кулаки Митяя, приглашали на танец только с его разрешения. С каждой встречей они прикипали друг к другу сильней, а их невинные поначалу ласки становились всё смелее. Манечка хоть и краснела, когда Митяй на посиделках прижимал к себе, но уже не уворачивалась. Ей было приятно думать, что подруги завидуют. Да так оно и было.

Митяй всё больше входил во вкус. Когда выскакивали в сени подышать, однажды он залез разгорячённой рукой под кофточку, ощутив под ладонью бешеное сердцебиение и трепет нежной девичьей груди.

– Погоди уж, после свадьбы… – простонала ему на ухо Манечка.

А потом они стали встречаться чуть ли не каждый вечер. С другими девчатами и парнями гуляли под ручку по деревне, а то в снежки затеют или на санях с горки кататься. Не только их сердца заходились от любви в эти святочные вечера. Рождество, а там и Масленица – самая пора свадеб.

Не из малых была Нижняя Добринка, да мир слухом полнится. Разговоры, что Митяй с Манечкой гуляет, докатились и до семьи Кирсановых. Как-то Евдокия, видя, что сын её младший торопится надеть валенки и тулупчик – ушмыгнуть на улицу, приостановила его властным голосом, как она умела в необходимых случаях. Была она роста для бабы немалого и весом не обижена. Порядок, ежли что, своей рукой наводила.

– Присядь-ка, Митя. Разговор есть. Что-то ты на гулянку зачастил? Раньше, бывало, хворостиной не выгонишь, а тут, что ни вечер, до полночи дома нет.

– Так ведь, что делать-то? – отмахнулся Митяй – Дрова принесены, вода натаскана, за скотиной убрано. Мне что теперь, век из дому не выходить?

– Вань, поди-ка сюды, – кликнула она среднего сына, который с семьёй жил в доме матери.

Тот вошёл в горницу, мягко ступая шерстяными носками по цветным половикам. В свои двадцать три был он того же роста, что и младший, только в плечах пошире. Как и Дмитрий, кудряв, только волосом светлее, с рыжиной, что ли. Небольшая борода, которую Иван начал отпускать с рождением второго ребёнка, подчёркивала его старшинство, но и выдавала наличие кавказской крови.

– Чего звала?

– Присядь вон, потолкуем. И ты садись…

Оба сели за стол, уставились на мать.

– Ты, Митя, с Машей Ашниной давно уж хороводишься? – строгим голосом спросила она.

– С октября. Ближе к ноябрю уже.

– Я спрашиваю, Маша, что, тебе нравится?

– Нравится, – набычился Митяй.

– Нравится, или любишь?.. – допытывалась мать.

– Люблю.

– И далеко у вас… это зашло?

– Чего зашло?

– Ты не придуривайся, – влез Иван, – того зашло… Куда заходят, да и тут же выходят? Из тех ворот, откуда весь народ.

– Не было ничего такого, целовались только.

– Ты имей в виду, – опять начала Евдокся, – об вас полдеревни говорит. Так что, смотри, девку не позорь, а то ей ворота дёгтем вымажут – век замуж не выйти.

– Я им вымажу, – вскипел Митяй, – да её скромнее никого в деревне нет.

– Вот и не доводи до греха – женись, пожалуй.

На Митяя как холодной воды ушат вылили.

– Да я, вроде, погулять ещё хотел.

От гульбы твоей путного ничего не будет. Господь, хорошо хоть, уберёг, греха не было. Живота не нагуляли, значит, можно всё, не торопясь, обстряпать. Ты, что, уже против Мани?

– Нет, не против. Куда мне жениться? Ничего ещё в жизни не видел.

– Ты не верти, – стукнула мать по столу, – люба она тебе, значит, сватов засылаем, нет – стало быть, другую найдём.

– И что вдруг вас, с моей женитьбой, припёрло? – уже раздражаясь, спросил Митяй.

– Работница в дом нужна. У меня уже годы не те.

– Тебе же Валя… и невестка Тося помогают, опять же, у нас и жить-то негде.

– Иван уже избу завершает, в святки переедет. А Валю, что же, тебе не жалко? Сестра ведь родная, ей четырнадцать всего… Она с нашим хозяйством одна не управится. Загоним девку, к шестнадцати на старуху будет похожа – руки до земли, вены как верёвки, спина колесом, какому парню нужна будет?

– Так ты, что, хочешь Маню работой в старухи загнать?

– Ничего, она девка крепкая, к работе привычная, выдюжит. А уж мы ей подмогнём.

– Ну да, ты подмогнёшь… – протянул Митяй.

– Нуда – хуже чесотки, – съёрничала Евдокия. – Ты мать слушай, умней будешь. Маню Ашнину бери. Семья небогатая, так что, и небольшое приданое для них в тягость. Небось что девка сама себе к свадьбе нашила, то у неё и есть. Да ничего. Свадьбу справим не хуже, чем у людей. Пусть знают Кирсановых. Мы ни перед кем не кланялись, может, за то и страдаем. Нас, Кирсановых, на колени не поставишь.

– А ты, мать, расскажи.

– О чём это?

– Когда Кирсановым страдать пришлось?

– Ты хоть знаешь, кто мы такие есть? Как в Нижней Добринке оказались? Подрос ты крепко, женить уже пора, так историю рода нашего послушай. Потом детям своим передашь.

Глава 7

Откуда в селе Кирсановы

Это ещё с прапрадеда вашего повелось, – начала со значением Евдокия Кирсанова. – Ты деда Григория ведь не помнишь. Он умер, ты маленький ещё был, года три всего. «Становой» ему прозвище было. Его сыны – Кирсановы-Становые, дядья твои. Один в город Жирнов перебрался, другой где-то в Архангельске теперь живёт, а отец твой, Пётр, младший из них был, хозяйство ему досталось. Как его на японской убили, нам прозвище деревенское дали – Петрушковы.

– А почему «Становой»?

– Это ты про деда? Он не становым приставом вообще-то был, а урядником. С турецкой войны раненым пришёл, но два Георгиевских креста у него было. В армии он унтер-офицером был, грамоте выучился. А тут помер наш урядник, перепил водки и помер. Приехало начальство из губернии, и становой приехал. Два дня судили-рядили, назначили деда твоего. Потом друзья его вечером пришли, винца принесли, должность обмыть. Из родни кое-кто пришёл. «Ты, – говорят, – Максимыч, поднялся над всеми нами – урядников у нас ещё не было». А он в ответ: «Я ещё становым буду». Все засмеялись, а потом сказали: «Вот, Становым с этого дня и будешь», – так что до гибели твоего отца мы и были Кирсановы-Становые.

Брат его младший становым тоже не стал, но грамотный и уважаемый человек был – волостным старшиной его выбрали.

В тысяча девятьсот шестом году было дело. Наши, добринские крестьяне, борелевские луга распределили меж собой, после смерти старшего Бореля. Ему ведь не только мельницы принадлежали. А ещё и поля, да и луговина немалая. Дети его долго наследство делили, им не до покосных лугов было. А потом схватились, а они уж выкошены – самоуправство. Нажаловались губернатору. Вот к нам Столыпин и пожаловал лично – он тогда саратовским губернатором был. Строгий был мужчина. Да с ним два десятка казаков конных. Отстоял он молебен в храме, подобно Суворову, потом велел сход собрать. После сельского схода Пётр Аркадьевич строго указал Василию Кирсанову, как волостному старшине, чтоб в порядке и строгости село держал, а жителям своевольничать не давал. «А то, – говорит, – найдутся на вас и суд, и каторга». Двоих мужиков они с собой забрали, те больше в село не вернулись, а уж сколь годов прошло.

– И когда же крепко Кирсановым досталось? При Столыпине, вроде как, беда краем прошла.

– Был у нас, у всех Кирсановых, тех, что в Добринке живут, общий предок – Вахрамей Кирсанов, из донских казаков Хопёрского куреня. Рубака, люди бают, был знатный. С генералом Суворовым на Туртукай ходил, сорок тысяч турок они тогда побили. Вахрамей в ту войну турецкого офицера со знаменем в плен взял.

– Суворов, вроде, фельдмаршалом был.

– Это он, фельдмаршалом-то, когда уж стал… позже много. Генерал-майором он был, когда в Нижнюю Добринку заехал передохнуть. Тогда с Вахрамеем они вновь повстречались.

Александр Васильевич тот раз в свой новый поход ехал, Емельку Пугачёва брать. Императрица ему поручила разбойное войско побить, а супостата имать и на расправу приволочь. В нашем соборе Суворов тогда с офицерами весь молебен отстоял. Из собора выходя, он Вахрамея увидел. В нашем роду эта встреча и их разговор – от старшего, к младшему, передаётся. Из рода в род, из семьи в семью, чтоб знали, что их предок за руку с Суворовым здоровался. Потом ты своим внукам расскажешь.

Хоть уж время прошло, как не виделись, однако Суворов, мало, что граф, а Вахрамея узнал. Руку ему подал и приобнял даже.

– Жив ещё, казак, – говорит. А тот голову опустил.

– Не казак я боле, а вольный хлебопашец.

– Да, как же так? Ты же сражался храбро! Я помню, ты Саид-бея, турецкого офицера, на верёвке притащил, да потом ранили тебя.

– Обидели меня крепко. Ушёл я из Войска Донского. Теперь, вот, тут живу, в Нижней Добринке. Государыня Екатерина, спасибо ей, матушке, здесь немцам земли давала и российским служилым людям. Подал я прошение, и мне надел дали. Теперь здесь землю пашу.

– А ты не согрешил, казак? Честь свою не уронил?

– Я в том бою, что Ваша Светлость припомнили, у турок девушку отбил – дочку черкесского князя Мурад-бека. Они её на Кавказе захватили, во время похода.

Меня, как раненого, потом домой отпустили, думали – совсем помру, а я оклемался. С обозом её везли до самой нашей станицы Хопёрской. Юлдуз, так её звали, за мной в дороге ухаживала. У меня в доме она потом жила. Жениться я на ней задумал. А она мусульманка, некрещёная, ей в церковь нельзя. Я ей объяснил, что, пока она не примет веру православную, мы обвенчаться не сможем. Я ей, как умел, каждый день про Христа рассказывал, про Матерь Божью, про Господа Вседержителя. Она, видно, проникаться нашей верой стала, за мной всё повторяла: «Исса-пророк, Мириам ханум, Джебраил Алла-раис, Алла-господь».

А на Радуницу всё и случилось. У односума кобыла жеребиться начала, я к нему в тот день уехал, помочь. А Юлдуз в церковь, оказывается, надумала идти. Да неудачный день она выбрала. Сбил с толку звон колоколов. Вот она и пошла, вместе со всеми, к храму. Радуница – это ж всех усопших и убиенных поминают. А их от турок сколь погибло? Ей бы вообще из дому не выходить. А тут она в своём платке, каким лицо закрывают, одни глаза на тебя глядят. В Хопёрской много казаков турками побито было, вот бабы в неё и вцепились. Она хоть и не турчанка, а черкешенка была, им всё равно. Тем более, никто особенно не спрашивал, какого она роду-племени. Только и разговору было, мол, Вахрамей турку в жёны взял. Стали её бить, платок с неё сорвали. Это для казачек-то позор, а черкешенке – хуже смерти. Она одной бабе ногтями в лицо и вцепилась. Та заорала: «Убивают! Рятуйте!». В общем, конец света. Парнишка односума прибежал, кричит: «Дядя Вахрамей, твою Юлдуз убивают возле церкви».

Я на жеребца верхом, благо тот под седлом стоял, и на площадь намётом вылетел. А там визжащий клубок из юбок и платков в пыли кувыркается, а в самом низу – ноги моей Юлдуз, по шароварам чёрным её узнал. Не помню, как их плетью лупил, но разбежались бабы, с визгом, в разные стороны. Хотел, было, спрыгнуть с жеребца и Юлдуз свою поднять, как на площадь галопом вылетел кошевой атаман, с шашкой наголо. Оказывается, его баба, которой плетью досталось, с воплем во двор ворвалась и завизжала, что Вахрамей, я, то есть, станичных баб плетью насмерть бьёт. Он за шашку и ко мне.

– Зарублю, – орёт, – сволочь! И шашку-то занёс…

Я коня вздыбил, чёрт его знает, вдруг, сдуру, и правда зарубит, и плетью ему по руке. У него шашка из руки и выпала.

Он от боли скривился, левой рукой повод держит и орёт:

– Ты из-за турецкой суки на атамана руку поднял?

Тут я света невзвидел, огрел его плетью поперёк спины, а потом по крупу лошади. Та на дыбы, он чуть из седла не вылетел, одна рука-то висит от моего удара, и вскачь пошёл с площади, на ходу крикнул:

– Попомнишь!

Я с жеребца слез, Юлдуз поднял, она только тихо стонала, лицо в крови всё, перевалил её поперёк седла и домой повёз. Дома из кувшина голову ей обмыл, платком обмотал, спрашиваю:

– Зачем ты пошла туда?

– Я люблю тебя. Думала, в церковь пойду, ты мне муж будешь. Они злые. За что били меня? Христос велел всех любить.

– Они думали, ты турка. У них родню турки убили.

– У меня отца тоже турки убили, мать убили, братьев убили. Я не убивала никого. За что меня били?

Что я мог ей сказать? Но мне не дали её хоть как-то успокоить. Ворвались в хату атаманцы, связали меня и привели на площадь. Собрался Малый Круг, суд был скорый. Судьями были те, чьи жёны или сёстры били мою Юлдуз. За то, что поднял руку на атамана и порол казачек, содрали с меня рубаху, привязали к столбу и всыпали двадцать плетей, так что у меня шкура лопнула. Когда меня отвязали, я стоять на ногах не мог, на карачках, держась за заборы, до дома добрался.

– Что же никто не вступился за тебя? – спросил Суворов.

– Священник только, отец Никодим. Остановитесь, – говорил, – люди. Зло порождает зло, ведь он товарищ ваш.

Но никто его не послушал.

Собрал я к вечеру всё, что было у меня в доме, запряг свою пару лошадей, посадил на телегу Юлдуз. Сам сел на своего жеребца, да и подались мы со двора. На краю деревни, за околицей, ждала нас атаманская команда с атаманом во главе.

– Вот что, Вахрамей, – сказал он, поглядывая на мою пищаль поперёк седла и пистолеты за поясом, – зла я на тебя не держу, казак ты добрый, в бою нас не подводил. Забудь обиду, пусть турчанка твоя идёт, куда хочет, на все четыре стороны, а ты воротись, мы тебе хорошую казачку сосватаем.

– Видно, у нас свой путь, – ответил я им.

– Смотри, – тогда сказал атаман, – ты против обчества идёшь, а у нас так: «В Донское Войско вход рубль, а выход – два. Назад тебе к нам пути не будет. Ты казачье братство на бабу-турку променял.

– Черкешенка она, а не турка.

– Да один чёрт – магометанской веры. Не дадут ей наши бабы житья. Смута в станице будет.

Поглядел я в глаза Юлдуз, полные слёз, и молча тронул коня. За мной, тихо поскрипывая, поехала телега с моей женой и скарбом.

– Запомни, – прокричал вслед нам атаман, – нет боле в Донском Войске казака Вахрамея Кирсанова. Живи, как знаешь.

С версту отъехали, я на свою станицу последний раз обернулся. Вижу, дым над станицей столбом поднимается, и набатный колокол звонит. Понял я, что кто-то по злобе дом мой запалил, чтоб я вернуться не вздумал.

Так мы и доехали до Нижней Добринки. А тут земельные наделы немцам нарезают по указу матушки-государыни Екатерины, по блату, а ещё землю дают отставным солдатам и торговым людям. У меня грамота Вашего Сиятельства осталась, где вы просите оказывать содействие мне, Вахрамею Кирсанову, казаку, который пленил турецкого офицера, уволенному из действующей армии по ранению. Вот, и мне здесь кусок земли выделили. Она не такая жирная, как на Хопре, но хлеб родит, жить можно.

– Да, – протянул задумчиво граф Рымникский, – наделал ты дел, да и с тобой круто обошлись. А Юлдуз где, здорова ли? – спросил Суворов.

– При крещении Екатериной она была названа, Ваше Сиятельство. Померла она прошлый год. Так что, крест православный на её могиле. Трёх сыновей мне оставила. Старшего в деревне – Турка – прозвали, среднего – Турчонок, а младшему только год, он пока без прозвища.

– Ну, помогай тебе Бог, Вахрамей. Помолись за меня и за солдат, что скоро вместе со мной в бой пойдут.

– Вы молебен сегодня заказали, Ваше Сиятельство, Александра Васильич, во славу оружия русского. Дай Бог ему опять победы над супостатом.

– Нет, Вахрамей, не во славу оружия, а во вразумление заблудших. На великого злодея, Емельяна Пугачёва, идём. Но ведь у него в войске, почитай, все свои же, русские, да башкирцы ещё примкнули неразумные. Разве ж добудешь славу, против своих же, воюя? И отказаться никак не могу. Хоть и чувствую, что последний раз мне командовать войсками придётся.

– Государыня просит?

– Просит. А главное, тысячи душ загубленных к отмщению взывают, а тысячи об избавлении от разбойника молят. Как тут откажешься?

Александр Васильевич взошёл в коляску, которая рядом с храмом его поджидала, запряжённая четвёркой рысаков, и, обведя взглядом собравшуюся толпу, сказал:

– Молитесь за нас, люди русские. Молитесь, чтобы мир и покой воцарились на Руси, чтобы опять настали в Отечестве порядок и процветание.

После этого он сел в коляску и уехал. Вслед поскакали за ним офицеры и почётный конвой. Слыхать потом было, что матушка-императрица Екатерина его на Север отправила, границы со Швецией посмотреть и Петровский Завод посетить, что в Олонецкой губернии. Вот так, Митя, ваш прапрадед с Суворовым последний раз виделся. Кирсановых сейчас в Нижней Добринке больше десятка дворов. Все ведь от этого Вахрамея свои корни ведут. Мы Кирсановы-Петрушковы. Были Кирсановы-Турки, да им потом Бог дал только девчонок родить. Вот род и пресёкся, хотя, может, кто в город съехал. У твоего дяди и братьёв двоюродных прозвище до сих пор – Турчонок. Мы их в крёстные берём, они – наших приглашают.

– Да помню я. На Пасху прошлый год мы к ним христосоваться ходили и разговлялись.

– Род наш знаменит. Известны мы не только в Нижней Добринке. В Жирнове и Воронеже, в Тамбове и Царицыне нашего корня люди живут. Так что, сын, ты уж не срами ни меня, ни род наш.

Сваты

– Давай, сын, снова к свадьбе перейдём…

Дмитрий молча пожал плечами и склонил голову, что можно было принять за согласие.

– Вот я думаю, – сказала Евдокся, – надо тебе дядю Фёдора Кирсанова-Турчонка в сваты брать. Он, как и Ашнин Иван Осипович, ямским извозом занимается, они быстрей сговорятся. А ты в дружки кого возьмёшь?

– Серёгу Краснокутского, он уже на трёх свадьбах в дружках был, обычаи знает и до вина не охоч. Мы с ним, на кулачках когда, вместе кузнеца Вавилу прикрываем.

– Вот и Вавила, пожалуй, к свату в помощь хорошо подойдёт. Он ведь Турчонку лошадей частенько перековывает, и мастер он на деревне уважаемый. Так что, пожалуй, я с ними двумя перетолкую, а ты с Серёгой, да в субботу сватов и зашлём. Иван Осипович к субботе да к бане обычно дома.

Митяй с Краснокутским договорился быстро. Тот был пятью годами старше Дмитрия, но до сих пор неженатый, хотя вполне уже самостоятельный. Жил с одной матерью, ещё не старой, из казачек родом, а сам работал на шерстобойне, где валяли валенки, делали лошадиные попоны и иной товар. Работа пальцы Серёги сделала железными, он мог пятак согнуть. Митяй как-то поинтересовался, почему тот в холостых ходит. Но Серёга отшутился: «Часто в дружки на свадьбы зовут. Как венец над головой у кого подержу, так подруга невесты, что рядом с венцом в руке стоит, всенепременно понравится, а ведь ей за меня после этого замуж нельзя. Вот и хожу сам невенчанный». На свадьбы его звали потому, что пил немного и всегда мог драчунов разнять.

В субботу у Кирсановых, после обедни, собрались сваты. Все трое были одеты в своё лучшее. Посидели немного, обсудили кое-какие детали и пошли садиться в лёгкие сани, запряжённые лучшим рысаком Фёдора Турчонка. Евдокся, выйдя во двор, перекрестила их:

– Ну, с богом.

Рысак с места взял бойко, только снежные комки отлетали в стороны от шипованных подков.

– Па-а-берегись, – покрикивал Фёдор на гуляющий по улице народ.