Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

– Лиза, – как заговорённый, пробормотал Митяй.

Они опять обвили правые руки с рюмками и уже с чувством выпили ароматную жидкость. Она взяла из вазочки сладкую помадку и всунула ему в рот, а потом запечатала его своим жгучим поцелуем.

– Эй, Дмитрий, да ты целоваться-то толком не умеешь, – улыбнулась она с ехидцей. – Да не дуйся ты. Давай научу, сам потом благодарить будешь. Согласен?

Митяй, у которого голова кружилась всё больше, только утвердительно мотнул ею.

– Да поставь ты рюмку на стол, – уже нетерпеливо прошептала женщина, как ему уже казалось, завораживающей красоты.

Елизавета прильнула к нему и, притянув его кудрявую голову, впилась долгим поцелуем. Он ощутил умелые губы женщины, которая почувствовала в нём настоящего мужика.

– Лиза, да что же это? – бормотал Митяй, шаря руками по её пеньюару.

– Ты что, Митенька, ещё женщины не пробовал? – догадливо поинтересовалась его сердечная наставница.

– Нет, – помотал головой он.

– Господи, а ещё жениться собирается. Ничего, это беда поправимая, – шептала она. – Выпей ещё полрюмки. Клянись, что не скажешь никому. Целуй крест, – и она подалась к нему всей грудью.

Пеньюар, казалось, сам распахнулся… Он припал губами к крестику.

Когда он очнулся, понял, что лежит, утопая в перине, в незнакомой комнате, а рядом бесстыдно раскинулась женщина.

– Господи, – перекрестился он, – прости грехи наши тяжкие.

– Правильно, – засмеялась ещё недавно вожделенная женщина, – не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасёшься. Так что, не горюй.

Митяй вскочил с кровати, сверкающей при свете свечи никелированными шарами, сопя, судорожно натягивал на себя исподнее и домотканые полосатые штаны. Сейчас ему было стыдно смотреть в ту сторону, где лежала, разглядывая его, матёрая черноволосая красавица, опершись на одну руку.

– А ты ученик способный. Давно мою лужайку никто не пахал, а чтоб три раза подряд, без передыху, это мне удача выпала. Прям, как конь племенной. Ох, бабы тебя любить будут…

– Зачем мне бабы? Я хочу, чтоб Манечка меня любила.

– Что ж, – усмехнулась Комариха, – и Манечка скоро бабой будет, и любить тебя будет, и проклинать, а ты меня теперь век не забудешь. Ведь женщина, с которой мужиком стал – не забудется никогда.

Митяй наскоро оделся, определив по стучащим в горнице ходикам, что прошло уже больше четырёх часов, как он переступил порог этого дома.

Колечко на память

Самые разные чувства переполняли Дмитрия Кирсанова. Одновременно – жгучий стыд за нарушенный уговор и жалость к Манечке, которая, ни о чём не догадываясь, вышивает ему свадебную рубашку. Был ещё восторг от познанной впервые женщины, да, ему казалось, такой роскошной, что и в столице многие позавидовали бы. Одно он понимал точно: нужно убираться отсюда как можно скорее. Уже в сенях его настигла в наспех наброшенном пеньюаре Елизавета Апполинарьевна.

– Погоди, Митя. Не попрощался даже. Возьми, вот, – и она что-то вложила в его ладонь.

– Что это? – поднёс он маленький предмет к глазам, при свете свечи, которую, в дрожащей от холода руке, держала простоволосая женщина. В его пальцах маленькими вспышками сверкал голубовато-розовый камень в небольшом перстеньке.

– Это для Манечки, – скороговоркой, задыхаясь от волнения, говорила она. – не нужно денег. Ради бога возьми, не отказывайся. Я виновата перед ней сильно. Это драгоценный камень, александрит называется. Это мой ей подарок, – грудь её судорожно вздымалась.

– А может, ей не подойдёт? – оторопело спросил Митяй.

– Подойдёт. Я её пальчики помню. А нет, колечко разруби, нажмёшь, оно по размеру и сойдётся. Ну, иди уже, – и впилась долгим поцелуем ему в губы, дрожа всем телом.

Митяй с кольцом, зажатым в кулаке, выскочил во двор, где, переминаясь с ноги на ногу, вся покрытая инеем стояла, пофыркивая, Краля. Он сунул колечко в карман, взял её под уздцы и повёл к воротам, приоткрыл их, но не настежь. В образовавшийся проём вывел лошадь за ворота и тихо прикрыл створки за собой. Когда он сел в сани, скомандовав: «Ну, пошла!» – на него обрушился удар кнута, а лошадь, судя по тому, как отпрянула назад, была крепко схвачена за недоуздок.

– Ах, сволочи, ну, попомните меня! Грабить вздумали?..

Зимняя темень не позволяла, после света избы, толком рассмотреть противника. Он выпрыгнул из саней и тут же получил ещё три жгучих удара по спине и плечам. Наконец Митяй разглядел широкоплечего мужика, державшего левой рукой его лошадь, а правой кнут, и замахнулся, чтобы кулаком ударить варнака по голове. Но удар сзади, по ногам, где тулупчик их не закрывал, обрушился на него вместе со свистом кнута. Боль так обожгла, что было уже не до обидчика. Даже слёзы брызнули из глаз, и он невольно присел.

– Что ж вы делаете, душегубы? – сквозь слёзы крикнул он и повалился на снег от толчка ногой того, что держал лошадь.

– Это мы хотим спросить, что же ты, подлец, делаешь?

С изумлением узнал он голос старшего брата Григория.

– Гриша, ты? А там кто, Иван? Да за что ж вы меня так? Бьёте, как конокрада.

– Не был бы ты братом, покалечить бы надо. Скажи спасибо, у невесты братьёв нет. Они бы точно так и сделали.

С этим словами оба старших брата сели в сани.

– Залезай, чтоб через всю деревню не бежать.

Митяй, с трясущимися после избиения ногами и руками, рухнул в сани, и они понеслись домой, к Кирсановым. Ворота были открыты, видно, их ждали. Лошадь влетела во двор без остановки. Братья вылезли из саней, вытащили Митяя и, слегка встряхнув, поволокли в избу, так что он едва успевал переступать ногами. В избе ждала их Евдокся.

– Что, привезли паршивца? – спросила она, хотя он и так, покачиваясь, стоял перед ней.

– Поймали ходока, где ты и предполагала.

– Что, Митенька, – грозно спросила мать, – ещё жениться не успел, уже налево потянуло?

– Быль молодцу не в укор, – буркнул Митяй и тут же получил от матери оплеуху.

– Ты о невесте подумал? А обо мне подумал? Ты до рукобитья мог по деревне ходить и девок портить. А слово дал, не смей! Ты, что же, хочешь, чтобы мне, старухе, ворота дёгтем вымазали, как потаскухе?

– Такого ещё в деревне не было.

– А я и не хочу, чтоб было. Ещё раз узнаю – ноги переломаем мерзавцу.

– А что же дядя Вася Анучин, Егоркин отец? Он, говорят, не одну вдовушку утешил.

– Он уж женат был десять лет, а не так вот, перед свадьбой, слово нарушил, да у жены по женской части была болезнь. А потом, не хотела говорить, да скажу. Ты знаешь, что он не своей смертью помер?

– Откуда же мне знать?

– Вот и не болтай. У нас, знаешь, обычай какой? Потянуло на бл..ей, так отведай-ка плетей. Его, было дело, женин брат вместе со старшим сыном прихватили за околицей, когда он от зазнобы своей на рассвете возвращался. Колами ему всё нутро отбили. Он неделю кровью харкал, после ещё полгода пожил, сердешный, да и преставился. Царство ему небесное, прости, Господи, грехи наши тяжкие, – перекрестилась Евдокся. – А ты чего к Комарихе попёрся? Сегодня вечерки не было у неё.

– Граммофон помог ей привезти, и она обещала колечко продать. Я искал для Манечки.

– Колечко где?

– Вот, – полез в карман Митяй, шмыгая носом, и достал кольцо.

Евдокся взяла его в руку и оценила, прищурив один глаз.

– Это не стекло. Дорогое колечко она тебе продала, где ж ты деньги взял?

– Она не продала, а подарила.

– Однако старался ты крепко, – ухмыльнулась Евдокся. – Просто так такие подарки не дарят. Что делать думаешь?

– Так ведь это не мне, это Манечке она подарила.

– Вот ей и отдай. Да не вздумай рассказать, никогда в жизни, где и как ты его взял. Понял?

– Понял.

– И помни, что я тебе сказала. Я два раза не повторяю.

Митяй кивнул головой, чуть не падая от усталости и пережитого, и поплёлся спать.

Завтра свадьба

В доме Ашниных приготовления были почти завершены. Приданое, как все невесты на юге России, Манечка начала готовить с четырнадцати лет. Дело это неспешное, кропотливое, требующее немалой фантазии и значительного умения. Да ведь и вечёрки для этого собирались.

У Ивана Осиповича была, конечно, одна забота… Дело в том, что свадьбу решено, как и водится в тех краях, играть в доме жениха, а уж второй день – у невестиной родни. По рукам, когда, били и все детали свадебные обсуждали, Евдокия прямо сказала:

– Ты, Осипыч, как хочешь, а я ведь борелевскими мельницами не владею и кладов серебряных до сих пор не находила. Так что, столы едой накрою – не стыдно будет всей родне отгулять, и вашей, и нашей. А вот выпивку мне не потянуть, так что, готовь в приданое деньжат. Второй день, оно конечно, твой. Да ведь сам знаешь – он, куда как, полегче – гостей едва ли четверть приходит.

Осипыч рублей двадцать пять в укладке имел, что извозами накопил, но ведь и зима-то только начиналась. Надо ж было думать не только, как свадьбу сыграть достойно, но и о тех дочерях, которые с ним эту зиму жить будут, а то, по три-четыре дня, и без него. Хотел он, было, к купцу Арефьеву, в долг просить, да хорошо, Маняша его успокоила. Ей Груня, двоюродная сестра, на сватанье успела золотой вложить в руку, в подарок преподнесла. Вот его и отдала невеста отцу. Деньги были немалые, их уже на всё хватало.

– Манечка, может, себе оставишь? – спрашивал её отец, – вы ведь жизнь только начинаете, на хозяйство пригодится.

– Не надо, батюшка, печалиться об этом. Я же не в бедный дом иду, не Христа ради просить. Зато вы в долгах не будете. А то, сам знаешь, у Арефьева занял червонец, через год верни полтора.

– Ну, спасибо тебе, – расцеловал её отец.

Часам к одиннадцати стали подходить подруги. В обычаях деревни было, что в доме невесты подруги на последний девичник собираются. Мать её должна их встретить и чаем угостить. Они невестины наряды разбирают, если нужно, подгоняют что-то, украшения прикидывают, к тому, к другому одеянию, песни венчальные поют – это вечер прощания с девической жизнью. У Манечки Ашниной матери уже шесть лет, как не было. В таком случае невеста идёт с подругами на кладбище и просит у покойницы благословения. Так и Манечка отправилась со своей крёстной матерью и четырьмя, самыми близкими, подружками на южный край деревни, где в кленовой роще, среди могил других деревенских, была и могилка её матери.

Подошли к кованой оградке, очистили могилу от снега. Все стояли у оградки, а Манечка встала на колени у могильного холмика, перекрестилась и тихонько запела:

Что ж ты моя маменька, рано в путь собралась?

А я, горемычная, да без тебя осталась?..

Никогда не слышанные слова сами рождались в её голове и с плачем выплёскивались наружу. По покойникам в деревне испокон веку причитали. Были в Нижней Добринке две старушки, которых специально, за деньги, вопить приглашали по покойникам. Те знали старинные причитания, доставшиеся им от их бабок. А вот таких, как сейчас получались у Манечки, не знал никто.

Что ж ты всю свою красу

Растеряла, маменька,

Что ж ты к Богу-Господу

Собралась так раненько?

Если поутру роса

На траве по ямочкам —

Это плакали глаза

Нашей милой мамочки.

Мы ж твои три сироты,

А ты ушла на Небушко,

Чтоб с небесной высоты

Послать детишкам хлебушка.

Жизнь без мамы – лебеда,

А с мачехою боязно,

Без тебя совсем беда —

Холодно да горестно…

Так причитала и плакала Манечка, не задумываясь, – слова сами складывались в печальную песню. Видно, музыкальность была ею впитана с молоком покойницы-матери, которая певуньей было первой на Гореловском краю Нижней Добринки, а уж в частушках никто не мог её перепеть. Казалось, они из неё сами сыпались.

Когда Манечка поднялась с колен и вытерла слёзы, крёстная перекрестила её иконой Божьей Матери и благословила на венчание.

Домой шли все неспешно. Благо, и погода была, как по заказу. Светило солнышко, сверкал свежий снег, сосульки с крыш чуть подкапывали. Иван Осипович встретил их радушно.

– Ну, девицы, раздевайтесь, намёрзлись поди. Я вот самовар вздул для вас, только что закипел. Давай, крёстная, командуй, чтоб девчонки не скучали. В буфете наливочка да пряники, еда какая – в печи, а кое-что в погребе. А я не буду вам мешать. У вас свои разговоры. Мужику тут делать нечего, да и надо ещё похлопотать по завтрашней свадьбе. Не каждый день дочь замуж отдавать приходится.

Он накинул свой ямщицкий армяк, меховую шапку и вышел из избы. Девушки защебетали. Захлопотали, стали накрывать на стол. Подошли ещё подруги, и начался последний девичник, со смехом и слезами, с песнями весёлыми и грустными. Всем верховодила крёстная, она же и баньку затопила. Подруги помогли Манечке воды из колодца натаскать, а потом под руки, с песнями, проводили её в парную. Там и вениками били, и водой ледяной отливали, и квасом холодным потчевали. Крёстная же зорко следила за происходящим. Подруги подругами, а не дай Бог, кто позавидует и заговорённую шпильку или булавку в рубашку невесте воткнёт, а ещё, того хуже, в косу приладит. Поминай, как звали тогда – семейное счастье.

В это время у дяди Фёдора Турчонка собрались на мальчишник парни. И розового сала, и пшеничного хлеба, квашеной капусты да огурцов было на столе вдоволь. Турчонок выставил на стол большую корчагу браги, и пошло веселье с разговорами.

Митяй хотел, было, у матери в доме вечерину устроить, да Евдокся их шуганула:

– Нечего мне тут грязь до полуночи носить и посуду пачкать. Завтра свадьба, а я только и буду, что у корыта стоять да тарелки с мисками за вами намывать.

Хорошо, положение спас дядя Фёдор, опять же, завтрашняя должность обязывала. Он назначен «тысяцким» и был начальником свадебного поезда. Да ещё много обязанностей было у «тысяцкого», скажем, покой молодых охранять до утра, когда проводят их в спаленку, невестину рубаху всей родне предъявлять и красный флаг поднимать. А не дай бог, невеста нечестная – в ложках для невестиной родни дырки вертеть, чтоб свой позор чувствовали.

Он свою избу предложил, так у него и собрались. Тут же, после кружки браги, и планы по завтрашнему свадебному поезду строить начали и должности делить. Первое дело – это ведь «дружку» назначить. Егорка всем телом подался к Митяю, когда тот начал: «А в дружки я беру… – и плюхнулся на скамью, когда услышал конец, – Савку».

– Отчего же Савку, Митя? Это ведь мы с тобой на вечёрки ходили, через меня ты и с Машей познакомился, да и родня мы, хоть и дальняя.

– Ты извини, Егор, – улыбнулся Митя, – в дружках быть – дело серьёзное, тут ведь и защиту молодых нужно организовать, и порядок среди гостей наводить, а Савка и постарше, и покрепче тебя будет. Да и основательнее он. Видал я его в деле на борелевской мельнице, где он мешки с мукой оттаскивает и рядном вяжет… а ещё на кулачках. Да ты не журись, будет тебе должность. Назначаю тебя его помощником, будешь в «полудружьях» ходить. Тоже должность – знай, не зевай. Доведётся тебе и венец надо мной держать, и на гармошке, на свадьбе, играть, и с девчонками плясать. Самая должность для тебя.

Насупившийся, было, Егорка улыбнулся и крепко обнял Митю.

– Я знал, что ты обо мне вспомнишь. Я за тебя в огонь и в воду. Только скажи – расшибусь, а всё сделаю.

Назначили в «верховую дружину» тех, кто побогаче и нескольких лошадей имел, которых бесхлопотно можно в свадебном поезде задействовать. Из тех же, кто охотой баловался, свои или отцовские ружья имели, назначили «стрельцов». Они пальбой из ружей должны были злую силу отгонять и создавать впечатление общей мощи. Так что, кроме родни, Митиных друзей, во главе с «тысяцким», было человек пятнадцать. По домам разошлись уже за полночь.

Золотой пятирублёвик

Девичник у Манечки был в самом разгаре. Девушки-подружки грели большой латунный самовар, который отец невесты привёз о прошлый год с Нижегородской ярмарки. В это время в дверь дома кто-то постучался. Песня смолкла, и все замерли в ожидании. В отворённую дверь вошла Груня, двоюродная Машина сестра.

– Извини, Машенька, что с опозданием, дел дома – невпроворот, но лучше поздно, чем никогда…

– Ой, Грунюшка, хорошо-то как, что пришла, – бросилась к ней на шею Маша. Они расцеловались, и молодая женщина сняла с себя цветастый платок и запорошённый снегом расшитый полушубок. Подарила она Манечке пять золотых рублей. Ей место тут же освободили, и она села на скамью рядом с невестой.

– Чего, девушки, грустим? Не на чужую сторону, Манечка, тебя выдаём, стоит ли печалиться? Жених у тебя видный, любит тебя. Мамаша у него, конечно, не сахар, но и не зверь какой. Да и Митя тебя в обиду не даст. Если что, ты у меня поспрошай, что и как. Я тебе всегда подскажу. Вытри-ка слёзы да налей мне наливочки, выпьем за твои девичьи проводы.

Девушки зашумели, задвигались. Кто наливочки себе налил, кто чаю из самовара. Выпили по рюмочке, Маша вытерла слёзы и заулыбалась.

– Спасибо за подарок, Грунюшка. Расходов-то больно много. Отец уж хотел кобылку продавать, чтоб взнос на свадьбу сделать, а тут и обойдёмся.

– Да что ты, Манечка, что говоришь-то? Если не я, кто вас выручит? Кто вам меня роднее? Ты лучше послушай, как мне этот золотой достался. Да и вам, девчата, интересно будет, не всё же песни грустные петь…

Дело было летом пятнадцатого года, в середине июля. Барин наш, Валерий Николаевич, приехал отдыхать в поместье, а с ним барыня с двумя детьми. Сын его, Аркадий – гимназист, восьмой класс как раз окончил, с сестрой Леночкой, тоже гимназисткой, только пятого класса, в этот раз вместе приехали. У детей летние вакации были. Ещё гувернёр с ними, Мироныч. Со станции их Сергей и Андрюха Варенцовы привезли.

Отдыхали они по-простому. Кухарничала у них Стеша, жена управляющего имением. Они Серёжу и наняли в конюхи, с его лошадями. Платили хорошо, а работы немного. Это ведь не в извозе, чтобы целыми днями пропадать. С утра он со Стешей – на рынок, а управляющий, Василий Семёныч, всё вслед им глядит, глаз не сводит. Известно, догляд нужен. Дело молодое. Серёже ведь двадцать стукнуло. Стеше двадцать два, это ж боле, чем на двадцать годков, разницы-то у них с мужем было, вот он мрачный и ходил, пока они на рынок ездят. Вернутся, а он потом к жене всё приглядывается, как кот на мышь, всё глаза прищуривает. Да ладно, бог с ними, обоими. А я для продажи на рынок большую корзинку зелени каждое утро ношу. Вот и пришло мне в голову – чего на рынок ноги бить, когда до барской усадьбы рукой подать. Они на рынок как-то уехали, а я с корзинкой-то в усадьбу и подалась. Василию Семёнычу свою задумку и обсказала:

– Глянь, – говорю, – уважаемый. Ведь зелень моя не хуже той, что Стеша с рынка привезёт, а то, и посвежее будет, а цену я даже пониже могу взять. Вам, опять же, лошадей зря гонять не надо, а то, говорят, овёс всё дорожает. Али не ровён час, в дороге, что может случиться, греха не оберёшься…

Управляющий намёк мой сразу понял. Глазами сверкнул, но ничего не сказал.

А через четверть часа пара серых в яблоках лошадей, запряжённых в тарантас, подкатила. Раскрасневшаяся Стеша сидела рядом с Сергеем, с корзиной зелени и овощей на коленях. Муж её сразу выложил овощи на скамью и придирчиво осмотрел укроп и петрушку, лучок зелёный и огурцы, томаты да синенькие, морковь да фасоль. Каждый овощ, каждую травку он с моими сравнивал. А я-то уж постаралась, чтоб у меня не хуже было. Всё только с грядочки, да родниковой водой обмыто. Потом про цену поинтересовался, а когда я против рыночной цены на две копейки скинула, вовсе посуровел и объявил своё решение:

– С завтрашнего дня на рынок за зеленью ездить не нужно. Груня всё принесёт. А ежели, мяса или рыбы, нужно будет купить, сам съезжу.

Тут и я голос подала:

– Понадобится, так я вам яичек свежих, али молочка там, а то сметанки – тут же поднесу. Только вы заранее скажите, к утру всё для вас, Василий Семёныч, будет, в самом наилучшем виде.

Стеша, аж, зубами скрипнула, со злости. Известное дело, у неё, кроме кухни да посуды, невелики развлекушки. На рынке хоть можно с товарками словом перекинуться, новости какие узнать. А тут сиди взаперти целыми днями. Но это уж её забота. Серёжа на меня тогда взглянул с улыбкой, а я домой засобиралась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.