Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад

Попасть на посиделки – это здорово! Это будоражило кровь больше, чем кулачные бои. С тех пор, как Егорка сводил его впервые, Митяй ждал посиделок с нетерпением. Егорка на посиделках везде желанный гость, даже на другом конце деревни парни его не трогали и откупного не требовали. Будучи из бедной семьи, Егорка не мог угнаться за другими в праздничной одежде. Хорошо, хоть рубаху новую из кумача мать справила. Сыну восемнадцать стукнуло, не сопляк уже. А на другое – где взять? Дай бог до следующего хлеба дожить, по миру не пойти. В работники его не больно-то брали.

Слабоват Егорка был здоровьем: и от недокормицы, и сложением в отца пошёл, а потому выдыхался быстро. Какой с него работник в наймах? Но сметливостью и способностями бог его не обидел. В приходской школе всегда он был из первых, хоть по письму, хоть в счёте, и голос дан ему звонкий, и слух тонкий. Бывало, после церковной службы, как певцы с клироса разойдутся, старенький приходской священник, отец Михаил, Егорке две-три просвирки даст. И напутствует: «Это тебе, Егорий, за способности. Придёт и твоё время. Нос не вешай. У Бога всего много. Найдётся и для тебя в жизни радость, но искать её надо самому».

И Егорка искал. Понимал он, что, хоть в ребячьей ватаге, хоть на посиделках с девчатами, с его одёжкой и тощим телосложением он не будет на равных. А может стать предметом насмешек. Так, скрипя зубами и упираясь над учебниками, обошёл он почти всех в школе и преуспел в церковном хоре. На посиделки музыкантов пускали без взноса, да и на свадьбе или именинах человек, играющий на инструменте, был всегда в почёте. Первый человек, это ясно, гармонист. Только где было Егорке гармонь взять, при их-то житье горемычном? Игру на гармони он освоил быстро. Когда гармонист на свадьбе либо на крестинах уставал, а то и нагружался вином так, что пальцы в нужные кнопочки не попадали, Егорка мог заменить легко. Музыкальные способности и постоянная практика на чужом веселье позволили освоить самые разные гармоники, будь то рязанская «тальянка», тамбовская «ливенка», татарская гармошка «казанча» или немецкий «хармоншпиллер» фабрики «Hohner». Но что за музыкант без своего инструмента? Выпросил он в прошлом ещё году у деда Митрохи старенькую балалайку и всё лето премудрости игры на ней осваивал, помогая деду общественную бахчу охранять. К осени Егорка мог соревноваться с самыми известными балалаечниками деревни, не только перенимая их игровые коленца, но и сочиняя свои. Ясно, что на посиделки его звали загодя. А на тех, где Егорка играл, народу всегда бывало побольше, и больше тех, кто побогаче.

Егорка, бывало, и раньше с собой его звал, а Митяй то по хозяйству занят, то на кулачках ему под глаз фонарь повесят или губу расквасят – куда уж тут пойдёшь. Да и мать, известная своей прижимистостью, видно, после смерти мужа туговато ей пришлось, больше двух копеек на воскресенье не давала. А что такое две копейки семнадцатилетнему парню? С одеждой, правда, она не скаредничала. Больше, конечно, Митяю от старших братьёв переходило, из чего они уже повырастали, но и с обновами грех было обижаться. Мать не раз приговаривала: «Принимают-то по одёжке да по обхождению. Провожают, верно – по уму, дак ведь могут и на порог не пустить, ум-то показать. Дети мои все должны быть справные, что парни, что девки. Мы – не голытьба какая-нибудь. К нам завсегда с уважением». Кирсанова и хозяйством, и всем семейством управлять умела. Соседки звали её: Евдокся, видно, чтобы от других отличать – Дуся и Дуняша рядом жили.

Шли хлопцы спешно. На ходу Егорка делился впечатлениями от предыдущих посещений Комарихиных посиделок.

– Там мне больше всего нравится, – говорил он. – Ты не жалей, что потратился. Во-первых, Комариха не бражки, а вишнёвого винца наливает. От него весело и вкусно, и голова наутро не болит. А потом, сени, у неё, какие…

– Да что сени-то?

– Ну, Митяй, ты и тютя.

– Схлопочешь по сопатке, узнаешь, какой я тютя.

– Да не журись ты. Ты вот лучше скажи, за титьки девок тискал? А под подолом шарил?

– Нет, толком ещё… – покраснел юноша. – Так только, пока полечку или падеспань танцуешь, так и приобнимешь, да не за бока, а вроде чуть повыше.

– И хорошо ли?

– Аж, дух захватывает, будто на санях с горы летишь. Да только девчата сразу по руке шлёпнут. А то вот на прошлых посиделках Дуняша Старовойтова и вовсе танцевать со мной перестала.

– Так ты ж при всех её облапал. Что о ней другие-то парни подумают? Ей ведь замуж когда-нибудь выходить. У Комарихи, поэтому, совсем другое дело. Молодёжь к ней на посиделки, что постарше годами, ходит. Два-три танца станцуешь – и с девчонкой в сени, чтоб остудиться, подышать… А вот тут-то, и титьки у неё погладишь, или по заду, а то и поцеловать какую удастся.

– Что, ни от одной, отказу нету?

– Ты же не безглазый. Пока танцуешь, ужели не видно, люб ты ей, али нет?

– И то верно.

У Комарихи

Подталкивая друг друга и похохатывая, парни подошли к забору заветной избы, в которой светом горели все окна. Слышно было, как пиликает гармошка, время от времени перебиваемая взрывами заливистого смеха.

– Снег стряхни, – шепнул Егорка Митяю, кивнув головой на веник, стоявший у порога. Митяй обмахнул свои начищенные сапоги, а Егорка заплатанные, но так же сиявшие от ваксы чёботы, и приотворил входную дверь, которая коротко брякнула колокольцем. Они поднялись по высокому крыльцу, прошли просторные сени и открыли тяжёлую дверь в горницу.

– Здорова будь, Елизавета Апполинарьевна, – поклонился хозяйке, дьяконовой вдове, Егорка. – Пустишь ли, двух добрых хлопцев погреться? А то продрогли мы, ужас как.

Митяй сдёрнул картуз и тоже поклонился ей, потом, на всякий случай, поклонился налево, где на скамье вдоль стены сидели нижнедобринские хлопцы, почти все с их Пореченского конца, того же, что и он, возраста, хотя были и чуть постарше. Потом поклонился направо, вглядываясь в колеблющийся от керосиновых ламп полумрак избы. Там, на такой же скамье, сидели девчата, кто с вязаньем, а кто рушник вышивая. Иные шерсть пряли с веретёнцем. Одна, русоволосая, крутила ногой прялку, сматывая клубок… явно, гордячка.

Подружки вполголоса переговаривались, а то вдруг запевали незатейливую деревенскую песню, не забывая о рукоделье. Приход наших молодцов не остался незамеченным. Девчата между собой заперешёптывались, прикрывая рот, запосмеивались. Митяй от смущения повернулся и, наткнувшись глазами на иконостас, возле которого теплилась лампадка, на всякий случай перекрестился.

– Чего ж не пустить-то, если добрых, – усмехнулась, оглядывая их, дородная хозяйка лет сорока, с искрой в карих глазах, – проходите, будьте ласковы.

Широкая, в пол, тёмно-синяя юбка с выглядывающими из-под неё лаковыми полусапожками на каблучках выдавали в ней женщину, которая весьма следит за своей внешностью. О том же говорила и новая, приталенная белая кофта в мелкий синий горошек, с обтягивающими рукавами, сшитая на манер, как у казачек. Толстая каштановая коса умело уложена вокруг головы и заколота шпильками с блескучими камушками, в ушах посверкивали рубиновые серёжки.

– Ну, с чем пришли?

– Я с музыкой, – весело отозвался Егорка, доставая из-под заплатанного кожушка свою балалайку.

– А ты с чем? – повернулась к Митяю Комариха.

– Вот, это, – протянул ей Митяй медный пятак, – а это обчеству, – и выложил на поднос два кулька: один с леденцами «ландрин», только появившимся в продаже в соседнем городе Жирнове, а другой с орехами.

Всю пятницу, чтобы это купить, он таскал мешки с пшеницей на мельнице у Фридриха Бореля, богатейшего немецкого колониста, который держал не только мельницу, но и элеваторы для зерна, и хлебопекарни. Хоть и не бедно жили Кирсановы, а лишних денег в крестьянском хозяйстве не бывает. Так что на удовольствия приходилось подрабатывать в людях. Кто ж тебе дома-то заплатит, хоть в лепёшку разбейся?..

– О, да ты жених, я вижу, завидный, с понятием, – заулыбалась Комариха. – Ну, проходи, не стесняйся, снимай свой тулупчик да иди вон к хлопцам. Да смотри, в избе не курить. Чей же будешь-то?

– Кирсанов, Дмитрий.

– Кирсанов-Турчонок? – назвала известное уличное прозвище дьяконица.

– Нет, мы Кирсановы-Петрушковы, – отозвался Митяй.

– А, знаю-знаю. Это ведь твой дед Григорий под Плевной воевал, а отец, Петруха, с японской не воротился?

– Они самые.

Пока Митяй мялся у двери, Егорка уже скинул кожушок и, присев на табурет в дальнем углу большой комнаты, сияя своей кумачовой рубахой, начал тренькать на балалайке. Рядом сидела, не сводя с него восхищённых глаз, какая-то девица. С другой стороны, тоже сидя на табуретке, тихонько пробовал лады рябой гармонист с соломенными волосами, в тёмно-синей свитке. Гармошка попискивала, изредка вспыхивая в отсветах лампы перламутровым узором, позванивали украшающие её колокольчики. Девчата, что сидели вдоль стены, задвигались, убирая своё рукоделье.

Кто ты есть

Митяй, сбросив тулупчик на полати чисто выбеленной русской печи и повесив картуз на вешалку рядом, пригладил волосы и подошёл к парням, сгрудившимся у противоположной стены.

– Здоровы будете, – поздоровался он.

– И поздоровей видали, – отозвался высокий парень в синей косоворотке, подпоясанной тонким кавказским ремешком с набором, и чёрном пиджаке. Чувствовалось, что он тут верховодит. Митяй видал его и раньше, всё же на одном конце деревни жили, но близко не водились. – А магарыч где?

– Это за что же?

– За вход.

– Так я Комарихе и денег дал, и ландрину.

– Так это Комарихе, и ландрин – девчатам, а парней, что, не уважаешь?

– Смотря каких…

– А, таких, как мы?..

– Не знаю, как других, а тебя – нет.

– Что ж так? – С удивлением спросил белобрысый и, уже с угрозой, добавил: – Аль давно по сопатке не получал?

– Сам получить не боишься?

– Ого, – с усмешкой обернулся тот к окружению, – да наш осетёр на язык востёр! Вот красной юшки хлебнёшь, поглядим, как запоёшь. Пойдёшь со мной на кулачки, или по-другому меряться будем?

– Можно и на кулачках.

– Может, поборетесь?

– Вы лучше бы по-татарски – на поясах.

– По-казацки, с подножкой.

– Нет, по-черкесски, – подсказывали доброхоты, – а то, что ж за вечёрка потом, с битой мордой…

– Ну, пошли за избу.

Парни гурьбой повалили из избы.

– Куда вы, а танцы? – всполошилась было Комариха.

– Да мы покурить, – отбрехнулись из толпы. – Скоро будем.

Погода на улице стояла чудесная. Полная луна освещала заснеженный двор не хуже, чем лампа комнату Комарихи.

Парни встали полукругом. В центре – двое спорщиков.

– Ну, иди сюда, качура. Буду тебя уму-разуму и вежливости учить.

– Не нукай, не запряг, – огрызнулся Митяй, у которого в предчувствии драки захолонуло в груди, но боязни он не испытывал. Думал только, чтоб сзади кто не толкнул или ногу не подставил. Он здесь был чужаком. Не таким, конечно, как с другого конца деревни, с Амбарного или, скажем, с Немецкого. Однако хорошо знакомым был только Егорка, а тот что-то замешкался в избе.

– Как биться будем? – спросил белобрысый, скидывая пиджак. – В рукавицах или так?

– У меня рукавицы в избе остались.

– Дайте ему рукавицы кто-нибудь.

– Держи, паря.

Он обернулся. Свои чёрные голицы протягивал ему незнакомый парень. Митяй их натянул, постукав кулаком об кулак. Его противник натянул такие же, только некрашеные. Они встали друг против друга. Остальные придвинулись почти вплотную, в предвкушении близкой драки. Одновременно выкрикивались правила боя, чтоб потом споров не было.

– Драться до первой крови. Лежачего – не бить, ногами не лягать, из круга не убегать.

В Нижней Добринке, где кулачные бои, по самым разным поводам, были делом нередким, бойцы перед поединком сходились друг с другом вплотную. По устоявшемуся обычаю мальчишеского поединка, бойцы, соприкоснувшись лбами, некоторое время давили лоб противника, как петухи. Они обходили, таким образом, полный круг, затем отпрыгивали назад и поднимали кулаки, держа их на уровне плеч, головы слегка пригибали. После начинали наносить удары, сначала по корпусу противника, всё сильнее и сильнее, а уж расходившись, метили в голову. Так было и на этот раз.

Когда обменялись несколькими ударами, Митяй почувствовал, что перед ним противник постарше. Удары его были тяжелы, аж, рёбра трещали, а от иных приходилось отступать на шаг, а то и на два. Митяй тоже не впервой стоял против бойца в кулачном бою. Наставлял его кузнец Вавила. Некоторые уроки Митяй запомнил накрепко, и они, бывало, выручали в трудную минуту. Манера драться устоялась в деревне годами. Чаще всего били в лоб. Реже боковым ударом целились в ухо или в висок. Чтобы как можно сильнее ударить, руку заносили на полный разворот и выпрямленной били по голове наотмашь, затем, точно так же, другой рукой. Это походило на действия косца или лесоруба. Уклоняться от удара было не принято. Так воспитывалась удаль. Но закрыть голову руками или воротом верхней одежды было можно. Дерясь на кулачках рядом с Вавилой, другом покойного отца, Митяй приглядывался к его манере. На их Пореченском конце Вавила был одним из лучших бойцов и побеждал мужиков сложением значительно крупнее себя.

– Ты, Митюха, не гляди, что кто-то здоровее тебя, хотя с бугаём биться и не сахар, – учил он. – Гляди, куда ловчее ему двинуть. Ежели он выше тебя, научись левым кулаком бить под ложечку или под дых. Если мало одного раза, этой же рукой бей и по второй, а когда он согнётся, или опустит руки от боли, и начнёт ртом хватать воздух, правой добивай его.

Был ещё ряд премудростей, скажем, как «юшку из носа пустить», поскольку чаще всего на этом бой и заканчивался.

У Митяя левое ухо уже горело от крепкого удара, а в голове начинало гудеть. Поэтому, увидев замах белобрысого, он подставил навстречу не плечо, как делало большинство, а локоть. Эта была ещё одна премудрость Вавилы. Рука противника с размаху налетела на кость локтя, вместо того, чтобы в очередной раз проверить на прочность голову Митяя. Удар получился встречный. Белобрысому было гораздо больнее, чем Митяю, даже лицо скривилось. Левая его рука по привычке уже замахивалась, чтобы ударить, так же наотмашь. Он и четверть секунды не простоял так, с распростёртыми руками, лицом к Митяю. Резкий удар «под ложечку» заставил белобрысого согнуться почти пополам. После удара Митяя правой из его длинного носа на белый снег закапали густые капли крови.

– Хватит, хватит с него, – послышались крики. – До первой крови ведь договаривались.

Да Митяй и не думал добивать неожиданного соперника. В тот же миг появился Егорка. Или не видел он, что за конфликт назрел в избе, или не захотел вмешиваться, но до конца драки из избы не вышел.

– Бог ему судья, – подумал на это Митяй.

– Ну, как ты? Крепко досталось? Здорово ты его разделал, – тараторил товарищ, помогая снять рукавицы.

– Что ж ты, Филя, Митяя не узнал? – обратился Егорка к побитому парню, – он же наш, добринский, с Пореченского края. Митяй за добринских не раз на кулачках с краснояровскими или медведицкими бился. Ты не смотри, что ему только восемнадцать стукнуло, он с мужиками наравне в стенке стоит. Его кузнец Вавила кулачному бою учил, – частил Егорка, оглядываясь на белобрысого.

Тот прижимал к разбитому носу горсть снега, стараясь не капать кровью на праздничную рубаху.

– Где ж ты раньше был, заботливый такой? – Процедил он сквозь зубы, потом повернулся к Митяю. – Я с мужиками ещё, стенка на стенку, не ходил. Один на один только приходилось. Среди погодков в нашем конце мой верх всегда был, – он взглянул укоризненно на Егорку, – говорили, есть у наших, пореченских, Митяй Петрушков, который на кулачках драться крепок. Дак он, что ли, и есть?

– Он самый, – подтвердил Егорка, – Митяй Кирсанов. Петрушков – это по-уличному. Он брат мне, имей в виду, – тут же добавил, поглядывая на крутые Филины кулаки.

– Что-то я у тебя братьёв не помню, – буркнул Филипп.

– Он же троюродный. Ты и не можешь всю мою родню знать. Нас ведь много. С Митяем ты замирись.

– Мы, вроде, и не ссорились, так, кулаками померяться решили.

– Тогда руки друг другу подайте.

– Ну, что, мир? – протянул Филя руку Митяю.

Кровь из носа капать перестала, холод, видно, помог, а вот губы чуть припухли.

– Мир, – улыбнулся Митяй и тоже протянул руку.

– Ну, вот и славно, – захлопотал опять Егорка, – самое время винца попробовать, да и танцы начинать.

Парни гурьбой повалили в дом по высокой лестнице.

– Намёрзлись поди? – встретила их Комариха, – молодые люди, а не отведать ли нам винца?

Кадриль

Парни начали выстраиваться у левой стены. Девушки встали у стола, за которым сидела Комариха. Митяй понял, что здесь уже выработаны свои правила и ритуалы, которых нужно придерживаться. Он занял место в середине левой шеренги. На столе у Комарихи был небольшой, начищенный до зеркального блеска медный подносик с чеканным узором по краю, на котором стояла большая гранёная рюмка на фигурной ножке. Комариха брала квадратный штоф, в котором колыхалась тёмная жидкость, вспыхивая на гранях стекла рубином, и наливала из него рюмку почти до краёв, потом клала рядом фигурный пряничек.

Ближняя к столу девушка, взяв поднос двумя руками, несла его в центр комнаты, куда уже неспешно подходил парень. Они встречались на середине, после чего она с поклоном подавала ему рюмку, говоря: «Чихирь в уста вашей милости, на доброе здоровье».

Парень медленно выпивал рюмку, ставил на подносик, отламывал половину от пряника, после чего говорил: «Красота вашей чести. Спасибо, барышня, за угощение», – и тоже кланялся ей. В ответ она кланялась вновь: «На доброе вам здоровье», – и, повернувшись, возвращала поднос с рюмкой на стол, а оставшуюся половинку пряничка клала в рот.

Затем всё повторялось со следующей парой, и до тех пор, пока всех парней винцом не обнесут. Если же парней было больше, чем девчат, а разница могла составлять два-три человека, не более, поскольку Комариха регулировала процесс, оставшимся парням вино подносили вновь те, с кого начиналась церемония. Или кто-нибудь из девчат спешил к столу, чтобы самой поднести вино понравившемуся кавалеру.

Музыканты тем временем наигрывали что-то весёленькое: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…» или «Коробейники». Им самим по чарке, конечно же, наливали в первую голову, без всяких церемоний.

Это преддверие к танцам было интересно само по себе. Митяю сначала казалось, что девушки подносят всем одинаково, а очерёдность – как уж получится. Потом заметил, что иные менялись местами, чтобы поднести угощение понравившемуся парню. Скоро дошла очередь и до него. Когда его сзади подтолкнули в спину, услышал шёпот: «Иди, давай, Митя, чего застыл…». Он, стараясь казаться бывалым, с независимым видом двинулся к центру комнаты. Молоденькая девушка, одетая в цветастый сарафан, уже несла подносик с высокой рюмкой. Руки её слегка дрожали, щеки от волнения покрылись пунцовым румянцем. Она шла мелкими шажками, не сводя глаз с рюмки, и чувствовалось, что она очень боится уронить её или расплескать. У Митяя захолонуло сердце. Он разглядел её изумрудно-зелёные глаза под чёрными, вразлёт, будто нарисованными бровями, толстую косу до пояса, с красным бантом на конце, и точёный носик с чуть подрагивающими ноздрями. С трудом понял, что она произнесла, протянув ему поднос с рюмкой. Его будто столбняк прошиб. Машинально взял рюмку и выпил. Не почувствовав вкуса, поставил её назад и не мог оторвать взгляд от лица девушки, совсем ещё, в сущности, девчонки. Она стояла, не поднимая глаз. С двух сторон на него зашикали.

– Отвечай. Пряник возьми.

Тогда только он очнулся.

– Да ответь ты ей, – подсказывали чуть ли не в полный голос.

– Красота вашей чести, барышня. Спасибо за угощение, – вспомнил он, наконец, как отвечали другие.

Девушка вспыхнула всем лицом. Митяй увидел сверкнувшие глаза, наполненные слезами, и услышал дрожащий, нежный голосок:

– На доброе здоровье, Дмитрий Петрович, – после чего она поспешила отойти к столу, чтобы ритуал могла повторить следующая пара.

Митяй вернулся на своё место и, садясь на скамью, спросил у сидящего рядом парня в жёлтой косоворотке:

– Это что за девчонка мне вино подносила?

– Чуркина Марютка, подруга моей сестры. Да она в первый раз здесь.

– Что ж так?

– Ей недавно шестнадцать стукнуло. У них дома трое, все девки, а она старшая. Так что, всё хозяйство, почитай, на ней. Не до вечёрок было. А сейчас сёстры подросли, можно и одних оставить.

Между тем начинались танцы. Музыканты приготовились. Было их всего-то двое: инвалид Семёныч – гармонист, а Егорка – балалаечник.

– Начинаем с кадрили, – объявила Комариха, – кавалеры на середину, девушки напротив.

Парни стали выходить на середину, почти плечом к плечу, завставали со скамьи и девчата. Парни вышли не все. Это было замечено Комарихой.

– Вы чего, сюда отсиживаться пришли? Ну-ка, не обижайте девушек, вон у нас какие красавицы.

В центре избы уже выстроилось шесть пар, на скамейке осталось четверо девчат. Парни, сославшись, что хотят курить, выбрались из избы.

– Дмитрий, а ты что, заболел? Хватит, сиднем сидеть. Ну, эти, ладно, молоко на губах не обсохло, стесняются ещё. Ничего, два-три раза придут – привыкнут. А тебе стыдно скамью просиживать. Вон, чуб какой, а усы? – и она взлохматила его густые кудрявые волосы, – казак, да и только.

– Не горазд я, танцевать.

– Лиха беда? Научишься. Сейчас я фигуры напомню, – она захлопала в ладоши, привлекая внимание. – Сначала кавалеры подходят к барышням и делают поклон, затем отходят обратно и три раза щёлкают по полу каблуками. Барышни в ответ на поклон склоняют голову и приседают, затем так же отбивают каблуками три раза. Она показала, как это делается.

Напомнив три-четыре основные фигуры, она взяла за руку Митяя и поставила в шеренгу танцующих.

– Манечка, иди сюда, становись, – махнула она рукой девушке, которая ему подносила вино.

Та без слов поднялась со скамьи и встала напротив. Комариха сделала знак музыкантам, и кадриль началась. Митяй опять не сводил с девчоночки глаз, ведя её за руку в кадрили, и когда менялись парами, тоже. Это было не по правилам. Другая девушка, что оказалась напротив, даже фыркнула и демонстративно отвернулась, но он этого даже не заметил. Та, которую назвали Манечкой, после кадрили стояла в девичьем углу, переговариваясь с подругами, и не смотрела в его сторону.

Потом плясали полечку, гопака, потом краковяк, а потом девушки водили хоровод с песнями. Парни в это время кто на лавке отдыхать остался, кто покурить пошёл, иные по рюмочке добавляли, заплатив Комарихе две копейки. А кое-кто, стараясь не привлекать внимания, с подружкой в сени выскакивал – освежиться. Егорка в углу, отложив балалайку в сторону, угощался наливочкой. Рядом сидела, прижимаясь к нему, какая-то дородная девица в красной блузке, с алой лентой в косе. Перерыв был недолгим. Егорка взял в руки балалайку и вопросительно посмотрел на Митяя: «Спляшешь?». Митяй в ответ кивнул. Егорка что-то шепнул хозяйке и ударил по струнам.

Объявили «русского». Митяй был не силён в танцах городских, но что-что, а «русского» плясать умел. Вышли четверо парней и сначала сапогами дробь отбивали, затем вприсядку пошли, а дальше уж каждый своё откаблучивал. Последние коленца – вплотную к барышням – своеобразное приглашение к пляске. Если танцор не нравился, те отказывались. Митяй старался, вовсю, перед Манечкой, лишь бы внимание обратила. Когда Манечка, в ответ, сделала шаг вперёд и притопнула каблучками, сердце у него чуть не выпрыгнуло от радости. Они пошли под музыку по кругу. Он приобнял её плечики, покрытые новым цветастым платком, а она, держась за концы платка и задорно вскинув голову, победно поглядывала на остальных.

– Манечка, после в сени выходи… Я тебя ждать буду, – прерывающимся шёпотом произнёс Митяй. – Придёшь?

Она не ответила, делая вид, что занята очередной фигурой танца. Когда музыканты перестали играть, а пары остановились, Митяй выскочил в сени, где стояла прохладная темнота.

Глава 5

Манечка

Маленькое окошко над дверью подсвечивала луна, и, попривыкнув к темноте, Митяй смутно различил три пары, которые стояли вплотную друг к другу. Обнимались ли они, целовались или что-то ещё, в таком мраке было не разобрать. Да он и не приглядывался, его больше беспокоило, примет Манечка приглашение или нет.

Вдруг дверь в избу внезапно открылась, на полсекунды озарив пространство, где в обнимку стояли пары. Это кто-то из парней, накурившись, возвращался в избу. Останавливаться в сенях, без пары, было не принято.

Митяй подождал ещё немного. Дверь осторожно стала отворяться, и в проёме показалась девичья фигурка. Девчонка, просунув голову, пыталась разглядеть, что происходит в темноте.