День Учителя

– А вы думаете не страшно ночью одному и в такой громадине? Каждую ночь страшно, хоть я перед Петрушей и виду никогда не подаю – стыдно. А в ту ночь его со мной не было. Накануне Анджей внёс ипотечный взнос, а потому продуктов в доме не было.

– Что сделало пребывание Петруши дома абсолютно безопасным? – Догадался Качмарек.

– Вы проницательны. – С уважением заметил Боньчак.

– Не было ли в ту мрачную смену кого-либо постороннего в школе? – Задал Влодьзимеж очередной вопрос.

Боньчак ответил следующее:

– Врать я вам не стану, потому что продрых пьяным всю вахту от начала и до конца, но…

– То есть, как это вы… продрыхли?! – Возмутился пан Тадеуш и отвернул голову, чтобы не видеть ехидной ухмылки неприлично отъевшегося Мулярчика. – Смею напомнить, пан Михал, что вы практически элитный и получаете в полтора раза больше, чем любой другой школьный сторож в Быдгоще, и отлёживать бока в то смутное время, когда завхозом у нас числится Рышард Шпилька, не имеете морального права! Не имеете!

– Я только потому и получаю в полтора раза больше обычного сторожа, только потому, что работаю за троих. – Огрызнулся в ответ Боньчак. – И свои права я прекрасно знаю.

Эту перепалку Качмарек пропустил мимо ушей – его зацепило оброненное паном Михалом «но», после которого, как ему было известно, и начинается всегда всё самое интересное. Влодьзимеж потребовал от пана Тадеуша перенос разглагольствований о внутренней дисциплине во вверенном ему учреждении, а от Боньчака продолжения обещавшего стать интересным рассказа.

– Я не собираюсь ни с кем вести диалоги в столь удручающей атмосфере! – Пан Михал трясся от негодования. – Если вы меня решили в чём-то обвинить, то скажу честно и прямо – мне нужен адвокат.

– Адвокаты нужны не только тем, кого в чём-нибудь обвиняют, но и тем, кто действительно чего-то сделал! – Задыхаясь и брызжа слюной выпалил Фабисяк. – Что вы сделали, Боньчак?! Сейчас же отвечайте!

Сторож закинул ногу на ногу и сложил на груди руки – теперь он был «в домике» и разговорить его выглядело непосильной задачей. Качмарек решительно указал пану Тадеушу на дверь. Мужчина сопротивлялся, но под напором неприлично отъевшегося Мулярчика вынужден был подчиниться.

Но и теперь пан Михал не превратился в надежду и опору для следствия, потому что в кутерьме позабыл, о чём у него спрашивали. А потому готов компенсировать причинённые им неудобства байкой о том, как двадцать лет назад он до того ловко рассчитал траекторию падения самоубийцы с крыши мэрии, что полицейским не понадобилось обводить тело мелом, ибо эта работа была проделана Боньчаком заранее.

Чтобы снять эмоциональное напряжение и вернуть утраченное спокойствие, Влодьзимеж решил прибегнуть к древнеиндийским практикам: набрал в лёгкие как можно больше воздуха, задержал дыхание и мысленно принялся считать до десяти, но на цифре четыре понял, что задыхается и того и гляди потеряет сознание. Качмарек никогда ещё не писал статей в научно-медицинские журналы, но теперь он просто вынужден будет это сделать, иначе откуда общественность узнает, что йоги – шарлатаны и авантюристы похлеще психологов. Правда, сделает это он в свободное от работы время, а сейчас ему нужно было дожимать Боньчака.

Детектив осмотрел класс, и ему в голову пришла мысль, что прямо здесь и сейчас он не только сможет осуществить давнюю школьную мечту, но и тонко унизить пана Михала, растрепавшего его нервную систему. Влодьзимеж прогулялся до учительского кресла и, удобно в нём расположившись, попросил сторожа к доске.

– А почему сразу я? – Обиженно спросил Боньчак, но, не выдержав сурового взгляда Качмарека, нехотя проковылял к доске.

С оказавшимся перед доской сторожем произошли удивительные метаморфозы – пальцы рук его мелко затряслись, лоб заметно сузился и покрылся мелкой испариной, а весь пан Михал будто стал на голову ниже. Изменений коснулась и скорость мыслительных процессов в голове Боньчака и теперь те же вопросы, на какие он бойко и без долгих раздумий давал развёрнутые ответы ещё десять минут назад сидя за партой, вводили мужчину в состояние похожее по всем признакам на инсульт. Сторож корчил мученическое лицо, приплямкивал в промежутках между протяжными М и Э, бросал умоляющие взгляды в сторону неприлично отъевшегося Мулярчика и грозил помощнику детектива кулаком за упорное неоказание помощи. Влодьзимеж прекрасно понимал, что происходит с Боньчаком. Он и сам когда-то считал, что уж в следующий раз его точно оттащат от доски ногами вперёд – такой ужас она на него наводила и, что немаловажно, начисто избавляла мозг даже от знаний нисколечко не связанных со школьной программой, от чего Качмарека не раз упрекали в склонности к бродяжничеству.

– Садитесь, пять. – Объявил детектив сторожу и если бы Влодьзимеж в довесок ударил по столу молотком, это и впрямь выглядело бы как оглашение приговора.

Приговора, немало удивившего как пана Яцека, многозначительно поднявшего пушистые брови так и Боньчака, озарившегося беззубой улыбкой. Откуда же этим двоим было знать, что Влодьзимеж, только что осуществил школьную мечту, на секунду представив себя на месте пана Михала.

Не ясно за какие заслуги полученная положительная оценка повлияла на сторожа самым удивительным образом: усевшись за парту, он развеселился, поверил в себя, и на все последующие вопросы Качмарека отвечал бойко и без запинок, напоминая чем-то зубрилу-отличницу, довольную, что ей предоставили очередную возможность блеснуть интеллектом перед недалёкими одноклассниками.

– В ту бедолажную ночь я явился на работу с двухчасовым опозданием. Ну, стало быть, куда раньше обычного.

– Бедолажную?

– Была б она другой, разве б мы тут сейчас сидели? Я ведь тоже не дурак – всё понимаю.

– Продолжайте.

– Дело в том, что с самого утра мы отмечали день рождения одного товарища, и к вечеру я чувствовал себя всецело потрёпанным и разбитым. А в холле свет так и бьёт по глазам. Я его выключил и тут же, незаметно для себя, уснул. Прямо в метре от входной двери. И раз уж вы ко мне со всей душой, то могу признаться, что никаких ипотек Анджей в тот день не оплачивал.

– Значит, Петруша не пошёл с вами на работу по иной причине?

– Так и есть. Его задержала охрана супермаркета с неоплаченной бутылкой кальвадоса. Скандала удалось избежать только благодаря тому, что я вспомнил – опаздываю на работу.

– Что дальше происходило с Петей?

– Ничего экстраординарного. Стандартная для таких случаев процедура, но одно могу сказать точно – мне, как конечному бенефициару данного правонарушения, мучительно стыдно и нестерпимо больно.

Что-то подсказало детективу, будто стыдно было Боньчаку не перед внуком, а перед чужими ему людьми – Качмареком и паном Яцеком.

Пан Михал тяжело вздохнул, задумался, и вскоре продолжил:

– Смена прошла как всегда спокойно и без происшествий, если не брать во внимание то обстоятельство…

– То обстоятельство, что… – Подсказал детектив замявшемуся вдруг сторожу.

– Что, некто неизвестный не заметил меня в темноте, наступил на руку и раздавил часы!

Боньчак снял часы и протянул их Качмареку. Стекло потрескалось. Стрелки остановились на десяти часах двадцати двух минутах, что могло означать только одно – у следствия появилась информация о времени, когда злоумышленник покинул школу или же, наоборот, в неё проник! Уже кое-что!

– Очень обидно. – Продолжил сторож. – Эти часы мне вручил при большом скоплении народа один милицейский полковник. И они уже тогда постоянно показывали десять часов двадцать две минуты. Оказалось, на заводе забыли всунуть в них три или четыре шестерёнки.

Внутри у Влодьзимежа похолодело и даже что-то оборвалось.

– Почему же вы их не выкинули? – Злобно спросил он у пана Михала.

– Неужели не ясно? Они придавали мне солидности. А ещё служили напоминанием о моём героическом прошлом.

Тут бы пану Михалу можно было рассказать, что не было б никакого утопающего, не прострели он со зла резиновую лодку, барахлящий мотор которой распугал всех уток в радиусе десяти километров, но эту тайну старик в том же шестьдесят восьмом пообещал унести с собой в могилу.

– Могли бы вы опознать человека, раздавившего вам часы? – С надеждой поинтересовался Качмарек.

Боньчак, не задумываясь, ответил, что мог бы, разгляди тогда в темноте его лицо, но одно можно сказать точно – голос нарушителя показался ему чрезвычайно знакомым.

– И что он вам сказал?

– Пардон, пан Михал. Да-да, припоминаю, именно это он и сказал. Пардон, пан Михал. А ещё я могу поклясться, что слышал этот баритон сотню раз, но кто это был – сказать не могу. Хоть на электрическом стуле меня жарь!

Влодьзимеж высказал надежду, что пан Михал обязательно сообщит, если вдруг что-то вспомнит и вместе с неприлично отъевшимся Мулярчиком направился к выходу.

Уже возле двери Качмарек остановился, и, повернувшись к Боньчаку, спросил, почему тот ни разу не поинтересовался, что такого произошло в школе, раз директору пришлось обращаться к целому частному детективу?

– Всё моё безразличие – напускное. – Объяснил сторож.

Он жутко боится услышать нечто такое, из-за чего ему придётся пить в два раза больше, чтобы, как и прежде, безмятежно засыпать на рабочем месте. Влодьзимеж понимающе кивнул и, борясь с безотвязным желанием наплести Боньчаку про маньяка-геронтофила заведшегося в школе, быстро вышел из кабинета.

7

Если бы дело происходило в осеннем лесу, то, отбросив лень, стоило бы художественно описать волнующую свежесть предрассветной поры с чирикающими отовсюду жизнерадостными сверчками, пожелтевшую и порыжевшую листву, срываемую порывами северного холодного ветра с раскидистых ветвей тысячелетних дубов и стыдливых, словно деревенские девушки, липок. Пару абзацев можно б было уделить небу с нависшими серыми тучами, а также лягушачьему хору, решившему дать перед спячкой самый последний и самый грандиозный в сезоне концерт.

Вот только Качмарек, престарелый дедушка Ежи и неприлично отъевшийся Мулярчик, ёжась от холода, топали не по живописной лесной тропинке, а по тротуарам Быдгоща в сторону родного дома, и увидеть, а тем более почувствовать носом что-либо прекрасное даже и не надеялись. Правда, один сюрприз, в виде выскочившего из-за угла инспектора Смыка, их ожидал.

– Какая внезапная и удивительная встреча! – С фальшью в голосе воскликнул пан Людвик. – А я, знаете ли, каждое утро здесь бегаю трусцой.

Но что-то подсказывало Влодьзимежу, что полицейский лукавит или, выражаясь лексиконом престарелого дедушки Ежи – несёт лажу.

Инспектор Смык, действительно, был одет, как и подобает заправскому быдгощскому бегуну, в потёртые кеды, короткие несуразные шорты и бывшую когда-то белой маечку с жирным пятном вместо принта. Но его выдавали посиневшие и мелко трясущиеся от холода телеса, не свойственные людям, секунду назад занимавшихся лёгкой атлетикой. То есть, по совокупности внешних признаков пана Людвика не трудно было догадаться, что он специально страдал для встречи с Влодьзимежем. Но, почему же просто не заглянул в офис?

Полицейский положил окоченевшую руку на плечо Качмарека и детектив даже через курточку и свитер почувствовал лютый сибирский мороз.

– Ну, раз уж по воле случая нам довелось повстречаться в столь уединённом, Богом забытом месте… – Начал инспектор.

– Мы в центре Быдгоща. – Поспешил напомнить детектив.

– Да-да. А потому было бы замечательно обсудить сглазу на глаз кое-какую проблему.

– У вас проблема?

– Видишь ли, вся эта ситуация в школе не даёт мне покоя. И, проблема заключается в моём благородстве. Я пообещал молчать, и мне было бы стыдно и перед тобой и перед пани Плужек поступиться принципами. Но, не знаю, отдаёшь ли ты себе отчёт в том, что событие самое что ни на есть серьёзное. И последствия могут быть очень серьёзными.

– Что вы от меня хотите?

– Информацию о ходе расследования. Пойми, Володя, и эти двое и тот, кто вскрыл сейф, должны сидеть! Они все одинаково опасны! Если я веду какое расследование, то только для того, чтобы в конечном итоге оградить общество от негодяев. А для чего ведёшь его ты?

– Они не негодяи. Они всего лишь хотели тихо и мирно отпраздновать свой профессиональный праздник. Негодяй тот, кто лишил их этой возможности.

– Так. В таком случае, что ты будешь делать с негодяем, когда его поймаешь?

На этот вопрос Качмарек ответить не мог, потому что до этого ни о чём таком не думал.

– Молчишь?

– А что я должен сказать?

– Хотя бы то, что ощущаешь долг перед обществом, а потому преступники окажутся за решёткой.

– Этого, инспектор, я вам пообещать пока не могу.

– Почему же? Или ты хочешь что-то взамен? А как тебе почётное председательство в быдгощском клубе любителей петуний? Могу посодействовать. Есть ещё разовое право на проезд за рулём рейсового автобуса в час пик в нетрезвом виде. Абонемент можешь подарить дедушке.

Обе возможности Качмарек, в кои-то веки не раздумывая, отверг. И вовсе не для того, чтобы продемонстрировать пану Людвику свою принципиальность: во-первых, в нём всё ещё была сильна память о школьном прошлом, и записываться в не просто ботаники, а в их председатели было ниже его человеческого достоинства. Во-вторых: идее с пьяной ездой по Быдгощу не доставало эксклюзива – после того, как автоинспекция решила, что для получения прав доставало умения завести транспортное средство, мало кто в городе не употреблял для храбрости, перед тем как усесться за руль.

– Большое спасибо вам, пан Людвик, но я, пожалуй, откажусь.

Смык, болезненно воспринимавший любые отказы, скорчил такое лицо, какое было у престарелого дедушки Ежи, когда тот по недоразумению опрокинул в глотку стакан концентрированной яблочной кислоты. Влодьзимеж прекрасно помнил, как зарыдал тогда старик, и если тогда юная ранимая душа выдержала, то не было никаких гарантий, что сегодня она, порастрепавшаяся за последние годы, не сломается под тяжестью хоть и чужого, но горя.

Схватив инспектора за руку, Качмарек попросил того не слишком огорчаться и заверил, что охотно поделился бы информацией, существуй она в природе. Поведал и о том, что единственным фактом не вызывающим сомнения есть причастность преступника к педагогическому коллективу.

– Хм. Интересно. Мне пора бежать. – Инспектор заметно оживился. – До свидания!

Полицейский бодро забежал за угол и запрыгнул в автомобиль, не став тратить время на рассказ о стороже Боньчаке – ключевой фигуре в этом расследовании.

Начинался новый день.

8

Вернувшись домой, неприлично отъевшийся Мулярчик устремился к кровати, удивительным образом отказавшись от завтрака – вероятно, каким-то образом сказалось падение с высоты, случившееся с ним накануне. Полногрудая пани Плужек как всегда оказалась занята – на этот раз написанием политической программы для только зарождающейся быдгощской партии невинно уволенных учителей, в которой она планировала стать не только председателем, но и единственным бенефициаром. Выглянув из-за плеча секретарши, Качмарек успел прочитать первые три пункта: три миллиона долларов мелкими купюрами, самолёт до Мале, а также немедленное освобождение всех политзаключённых Монголии. Женщина не оценила чрезмерного любопытства непосредственного руководителя и объявила того персоной нон-грата, пообещав простить Влодьзимежа лишь в том случае, если он примет участие в одиночном пикете у здания администрации Быдгоща с указанными ею требованиями.

Из сказанного полногрудой пани Плужек юный детектив вынес только то, что события прошедшей ночи обсудить ему в ближайшее время будет не с кем. Осуществить совместный мозговой штурм тоже. Впрочем, унывать и жаловаться на судьбу времени не было. Качмарек уселся за стол и огрызком карандаша написал на листе бумаги слово «Боньчак». Именно в анналах памяти этого старика затерялись данные о личности злодея, а стало быть, для раскрытия преступления и стоило лишь вправить ему мозги, либо то, что от них осталось, беря во внимание беззаветную любовь пана Михала к спиртным напиткам.

Но вот как это сделать? Проанализировав личный опыт, Влодьзимеж сделал неутешительный вывод: если уж человек что и забыл, то это, скорее всего, навсегда и не важно – таблица умножения это или имя родной матери. И тут детектив вспомнил, как пару лет назад в компании с папашей и престарелым дедушкой Ежи смотрел душераздирающий мексиканский сериал «Горькие слёзы Акапулько», главная героиня которого бедная, но честная девушка Анна-Луиса Бонилья в самом конце девяносто шестой серии была вышвырнута из окна шестнадцатого этажа негодяем Пабло Варгасом по просьбе Густаво Ресендеса – чванливого отца её возлюбленного Хуана Ресендеса. В тот злополучный вечер у престарелого дедушки Ежи приключился первый в жизни инфаркт, и то, что по счастливому стечению обстоятельств Анна-Луиса спикировала прямиком в кузов грузовика перевозившего восемь тонн стекловаты он узнал только через три дня, придя в сознание в одной из палат университетской клиники доктора Юроша, равно как и то, что несчастная девушка отделалась лишь лёгким испугом вкупе с ретроградной амнезией.

О том, чем закончились похождения Анны-Луисы, вернулась ли к ней память, и произошло ли её воссоединение с возлюбленным Хуаном Ресендесом, Качмарек так и не узнал, ибо выписавшийся из больницы престарелый дедушка Ежи, вместо «здравствуйте», первым же делом приказал вышвырнуть телевизор на помойку, исполнив тем самым предписание лечащего врача. Учитывая тот факт, что ранее просмотренные Влодьзимежем мексиканские сериалы заканчивались хэппи-эндом, можно было смело предположить, что Анна-Луиса вспомнила всё, но вот как и при каких обстоятельствах это произошло и будет ли применим её бесценный опыт на Боньчаке, ещё предстояло выяснить.

Для этого Качмарек отправился прямиком в библиотеку университета Казимира Великого – именно там находился единственный в городе компьютер с выходом во всемирную паутину. Расписавшись в подсунутом смотрителем журнале, Влодьзимеж взобрался в кресло и принялся смиренно ожидать своего права взять в руку мышь. Ожидание не стало для детектива мучительным, так как он практически сразу же уснул – сказались последствия бессонной ночи и осознание того факта, что очередь, в каковой он был лишь восемнадцатым, если когда и дойдёт до него, то не обязательно что уже сегодня.

Проснулся Качмарек внезапно от чьего-то глухого кашля у себя над ухом. Человеку, которого Влодьзимеж тут же заподозрил в незаконном распространении лёгочной туберкулёзной инфекции и нарушениях правил пребывания в библиотеке, было на вид около семидесяти. Он был худ, бородат и близорук. И даже сквозь очковые линзы пятисантиметровой толщины, его глаза, казалось, были не больше, чем у среднестатистической морской свинки. Будь Влодьзимеж подписчиком варшавского журнала «Исторический обзор», то без труда узнал бы в пожилом господине уважаемого профессора Болеслава Кубалу. Десять часов назад, роясь в секретных документах недавно отыскавшихся в подвале слупской психиатрической лечебнице номер восемь, Кубала наткнулся на некий документ. Протокол, составленный, по всей вероятности, одним из пациентов клиники, неопровержимо доказывающий этическое превосходство мюнхенского сговора над пактом Молотова-Риббентропа и спешил теперь поделиться сенсационной информацией с коллегами из Варшавы и Вильнюса, даже не подозревая, что будет облаян за нарушение правил пребывания в библиотеке одиннадцатилетним мальчишкой.

– Какое вы имеете право преступно кашлять в мою сторону?! – Кричал Качмарек.

– Молодой человек, вы в библиотеке. Потрудитесь изъясняться не так громко.

– Это я могу, – продолжил Влодьзимеж шёпотом. – Не знаю, кто вас впустил в библиотеку, но точно знаю, что сделал он это в результате чудовищной ошибки.

– Почему это? – Удивился Кубала.

– Очевидно же. Вы – быдло и хам. Ходите, и кашляете на людей чёрт пойми чем. И делаете это только потому, что думаете, будто здесь, в библиотеке, каждый на кого не чихни – ботаник, и, следовательно, бить вас за вашу гнусную разнузданность вряд ли осмелится.

– Но ведь я…

– Сейчас я скажу, кто вы.

И Качмарек сказал. Пусть и шёпотом, но таким, что было слышно половине окружающих. Детектив не жалел выражений, строящихся в основном на таких словах, как «быдло» и «курва. Основательно прошёлся по родственникам Кубалы, как по женской, так и по мужской линии.

Раскрасневшийся профессор, покорно выслушивая упрёки в свой адрес, то и дело оглядывался по сторонам, скрупулезно подсчитывая свидетелей своего позора – не менее двадцати человек. Среди которых он отдельно выделил академиков Бужинского и Реховича. И, что было самым неприятным, семерых студентов с его курса, гарантировавших себе злорадными ухмылками провал на предстоящих через два месяца экзаменах.

Качмарек внезапно умолк, чтобы придумать новую колкость в адрес мамаши профессора, и этой заминкой Кубала не преминул воспользоваться:

– Молодой человек, я никоим образом не намеревался вас обидеть. И кашлял я не бациллами, а из деликатных соображений, дабы разбудить вас и сообщить, что настала ваша очередь воспользоваться электронно-вычислительной машиной.

– Большое вам человеческое спасибо. – Поблагодарил Кубалу Влодьзимеж и, как ни в чём не бывало, отправился дальше раскрывать преступление века.

Зря, ошарашенный такой благодарностью, пан Богуслав ждал от юноши извинений, способных хоть сколь-нибудь смыть ушаты излитой на него «зловонной жижи». И в самом деле: с какой стати извиняться за чужой, пусть и фальшивый, кашель в столь священном для всех Качмареков месте, как библиотека?

Отыскать «Горькие слёзы Акапулько» большого труда не составило – на «рабочем столе» в папке «Культурное наследие Мексики». Оставалось лишь решить: наслаждаться мыльной оперой с первой серии, либо сразу же перейти к девяносто шестой, как и планировалось ранее.

Влодьзимеж бросил взгляд на сверкавших очками профессоров и студентов, нетерпеливо ожидавших своей очереди потеряться в мировой паутине, и подумал, что никогда себе не простит утерянной возможности вдоволь поиздеваться над люто ненавидимыми со школьных времён «ботаниками». Бессовестно пользуясь тем, что происходящее на мониторе никому кроме него не было видно, Качмарек с самым умным видом смотрел дешёвую эпопею, периодически отвлекался от просмотра и что-то быстро записывал в толстенную тетрадь. При этом он обильно потел, краснел, а набухшие на его лбу и висках вены были видны из самых дальних уголков библиотеки.

К концу четвёртой серии, когда публика, начавшая забывать о своей интеллигентности, тихонечко, чтобы не быть услышанной Влодьзимежем, зароптала, та самая тетрадь, что в настоящее время бережно хранится в библиотеке университета Казимира Великого в разделе «Нерешённые математические задачи», была исписана детективом до середины. И вряд ли когда во всей галактике отыщется ум, способный расшифровать оставленные потомкам каракули Качмарека, всего-навсего пытавшегося в столбик выяснить, сколько же времени уйдёт у него на то, чтобы зафиксировать все злоключения придуманные сценаристами для несчастной Анны-Луисы Бонильи, если известно, что длина серии сорок две минуты, серий этих триста девяносто шесть, а минут в часе шестьдесят. Хоть рассчитать точное время у гуманитария Влодьзимежа никак не выходило, интуиция подсказывала, что много.

Детективу ничего не оставалось, как переключиться на просмотр сто пятидесятой серии, в надежде, что за предыдущие пятьдесят четыре память к Анне-Луисе не вернулась.

И она действительно не вернулась. Измученная, израненная, обезвоженная девушка брела по шоссе через бескрайнюю пустыню и мысленно готовилась к смерти. Обнаглевшие стервятники уже не кружили над головой, а, лениво позевывая, брели по пятам, твёрдо уверенные, что вот-вот набьют требуху сочной девичьей плотью. Ещё несколько шагов и, издав последний крик, Анна-Луиса падает без чувств на раскалённый асфальт. Птицы ликуют. Качмарек усердно конспектирует. Сериал можно заканчивать. Но вдруг рядом с телом женщины останавливается пикап, из которого не торопясь выбирается полуобнажённый красавец-мужчина Агустин Лопес Ларраньяга с усами настолько длинными, что кончики приятно ласкают их обладателю гладковыбритые медово-розовые соски. Последующие четыре серии Ларраньяга не отходит от постели Анны-Луисы, приглашает для неё лучшего врача живущего на соседнем ранчо, усердно молится за здоровье девушки, и, вернув ей красоту, здоровье и веру в человечество, продаёт работорговцу из Мокорито Мигелю Арайсо за смешную цену в сто тысяч песо.

– Лучше бы её сожрали стервятники. – Подумал шокированный произошедшим на экране Качмарек и краем глаза заметил какое-то движение вокруг собственной персоны.

– Вы посмотрите, чем он занимается! С какой низменной целью использует единственный компьютер! – Кричал профессор Кубала. – И после такого, быдло, конечно же, именно я! Вы бессовестный и самолюбивый недоучка, пришедший в библиотеку только лишь для того, чтобы тормозить научный прогресс!