Журнал «Парус» №71, 2019 г.

ЗАНАВЕС

Судовой журнал «Паруса»

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись шестая: «Коля умный»

Сколько Смирновых на свете – запутаешься!.. Моего тезку Николая Смирнова соседи попросту называют Колей Умным, потому что он много прочитал разных книжек. Продал их в девяностые годы, когда работал механиком на льносемстанции, где зарплаты ему не давали четыре года. (Там раньше сортировали, сушили и очищали от сорняков семена льна для посева, теперь же льноводство – в забросе). Как он дожил до пенсии, стал снова книги покупать, но, в основном, о лечении травами и пособия по популярному оккультизму. И лицо у него, как он стал получать пенсию, пополнело, щеки слегка лоснятся, выражение – благодушное, хотя чувствуется, что он – гордый и цену себе знает. По улицам городка он ходит, сосредоточенно уйдя в себя и ни на кого не глядя.

Дом его отыщешь не сразу: он, точно испугавшись могил, отпрянул далеко с кладбищенской улицы, в болотистый лужок, упрятался за хмурый, запущенный огород со старыми, корявыми яблонями и кустами смородины. Отец у Коли погиб на фронте. Коля Умный сам этот дом строил, но достроить не успел – лет двадцать так и стоит. Низ у крыльца выгнил, пол в сенях полуразобран, и в кухне, как перешагнешь за порог, половица выворочена. Горница закопчена, потолок, как обуглившийся, запах тяжелый. Разный хлам лежит кучами, у окна навалена свекла и черная редька с ботвой – Коля так ее и варит, «чтобы витаминов было больше». Стул один, остальную мебель продал. Остались от прежней жизни еще два сломанных, почерневших холодильника. Неожиданно удивляет в этом логове красивая, ладная русская печка, затейливо отделанная хозяином, обложенная по верху изразцами.

Коля на людях не снимает спецовочного шлема – черного, тряпичного, напоминающего монашеский куколь. Говорит, на голове у него какая-то метина от облучения, полученного в армии, в Семипалатинске. И на улице и дома ходит он в бушлате, штаны рыжие от ветхости, подштопаны грубо иголкой кривыми, разной величины стежками, между ног шитво это треснуло. Он сидит на своем единственном, грязном, с прорванной обивкой стуле у шестка, раскрасневшись от огня, вольготно закинув ногу на ногу в валенках с галошами-тянучками: у одной – отвисла отставшая подошва. Сивая, облезшая от старости Умка, встретившая меня лаем на крыльце, крепко заснула перед ним у табуретки, на которой стоит грязный резиновый сапог: перед тем, как я пришел, хозяин нашивал на него белыми нитками резиновую же заплатку.

Некоторые книжные слова произносит он неправильно: «карма», как «корма лодки». «У человека есть астральное тело»… «Почему же не ходите в церковь?» – спрашиваю я у него. «Наступит время, отвечает, я пойду»… Он варит кашу собаке и с удовольствием рассказывает. Останавливаясь на самых интересных местах, выходит во двор за дровами, старыми досками и какими-то гнилушками. Убранство избушки, которое я рассматривал, оставаясь один, с каждым его рассказом казалось мне все чуднее: на всех вещах такая толстая пыль, будто они посыпаны землей.

В то, что он рассказывает – не верится, чересчур складно и – всё как в старинных житиях святых или сказках. Вот, например, вернувшись домой из Семипалатинска, он уже умирал от облучения, но его спасло таинственное посещение в 196… году, на второй день после Успения Богородицы. Это – главный престольный праздник в нашем городишке. В дом пришли две женщины, по виду цыганки. Одна веселая, красивая, лет тридцати пяти, руки у нее были скрыты под фартуком, сказала: «Давай погадаю!» Другая, совсем темная, видно, помощница, стояла все время молча. На лавке в горнице сидела мать и две старушки, родственницы. «Цыганки всё врут!» – ответил Николай. «А хочешь, я тебе всю жизнь расскажу?» – сказала цыганка. И стала рассказывать обо всех его родственниках и тех бабках, что сидели рядом, и оказалось – всё правда. Рассказывала ровно и – будто бы по старинной книге. Потом она начала говорить Николаю: «Ты родился третьим ребенком»… «Вторым – у меня был только один брат, Борис», – поправил он. Но мать тут же подтвердила – третьим: был еще выкидыш…

Дальше цыганка стала рассказывать «то, что только он один о себе знал». О службе в армии сказала, что «служил ты на кухне у дьявола – дьявол там землю жег и развеивал пепел». «Потом я долго думал, – сказал Николай, – и понял, что дьявол – Курчатов, и лицо, и бородка, как у сатаны. Он же там центр организовал»… Цыганка попросила позолотить ручку и дать ей самую большую железную монету, тогда это был полтинник. Рассказала его родовую до десятого колена: все были русские крестьяне, только один – печенег, живший в двенадцатом веке.

Тут Николаю показалось, что он где-то видел эту женщину: вспомнил – на иконе, в деревне. Похожа она была и на Богоматерь. Николай шагнул к иконе Богоматери – посмотреть, сравнить, но пришелица его остановила странным словом: «Ты мне здесь нужен!» Взяла за руку и вывела в сени, и пока Николай там тесал дощечки топором, она ему досказала, что надо сделать, чтобы вылечиться.

«Вылечиться ты можешь отварами трех растений суходольных и трех болотных. Если ты в мои слова не веришь, то вспомни их, когда тебе станет худо». Назвала – среди них хвощ, кора дуба, чистотел… Все шесть Николай мне перечислил. Она регламентировала ему топить печку каждый день до полудня или вовсе не топить. Не носить одежду с чужого плеча, не заходить в чужие дома, потому что «иммунитет еще слаб, и можно заболеть той болезнью, которой болели хозяева». И многое другое. Она говорила часа полтора. «Как же вы запомнили всё?» – спросил я. «Что-то я и забыл, – сказал Николай, – но вот странно: когда мне нужно, оно вспоминается. Или начну что-нибудь делать наоборот – тоже вспомню… А икону ту, на которую я хотел посмотреть, потом украли воры».

У икон в красном углу мерцает лампада: «Это тоже она мне велела, чтобы всё время горела». Лечиться шестью травами он начал лишь в 198… году, а лишь через девять лет почувствовал облегчение. Потом, опять же по её совету, начал голодать. Держал пост по тридцать четыре и по тридцать пять дней. Один раз упал от слабости в огороде, старушки-соседки помогли встать, приносили ему еду, но он не брал: «Мне нельзя чужое!» Все это было, когда он жил без денег, зарплату не давали, а на биржу он – «это тоже мне нельзя» – не встал…

Печенегов я не помню даже с картинок, но пока разговаривали, казалось, что на его лице словно тень проступает: широкоскулая память о печенеге – и глаза иногда как бы сужаются. На прощание в сенях он угощает меня крупными яблоками из корзины, поставленной здесь, на холодке: «Я их не ем». Знакомство наше давно стало постоянным, всё более дружественным. Он всегда рад поговорить о разных случаях, которые, правда, чаще смахивают на выдумку. Но это-то и притягивает: Коля Умный сам – как живой, чудной случай…

И снова я сижу у него, а он охотно, ровным книжным словом говорит: суховато, но четко, и так, что вся обстановка тотчас же возникает в воображении:

«Вот еще расскажу, как я работал шофером в райтопе. Раз утром приезжаю на работу, а у ворот уже стоит Василий Иванович Крюков и говорит: “Николай, поедем за дровами за Шамино”. Я говорю: я согласен ехать, только ты сначала спроси у начальника, Горбушина. Он говорит: “Я уже с ним договорился”. Мы взяли с собой еще Левашова Леонида и поехали. Приехали. Там три штабелька. Чтобы их нагрузить, надо ехать от одного к другому. Один нагрузили, машина поехала и встала на ровном месте»…

Глаза у Коли Умного сияют, щеки зарумянились – он, качнувшись корпусом, показывает, как встала машина. Задние колеса с места не стронутся, хотя место сухое. Потом передние колеса ушли в землю: «Что такое? Понять не можем… Вдруг я слышу за кустами, у перелесков, мужик поет, голос такой грубый! И поет – слова ломает; и мотив – ничего не понять! – глаза Коли еще больше заблестели и стали глубже. – Что-то такое поет, как “Черное море мое” на мотив “Рябинушки”. А сам косит. Вот удивительно! Я потом пробовал косить и петь – не получалось! Да и чего там косить – между кустами от одной травины до другой – пять шагов! А тут слышно, как коса – “вжик-вжик”, будто густую траву косит. У нас машина совсем села.

Левашов говорит: “Ну, мне тут делать нечего, я домой пойду!” А мужик все ближе, уже за кустами поет, а самого не видать. Василий Иванович походил-походил и говорит: “Знаешь что, Коля, я пойду домой, а потом снова к тебе приду – поесть тебе принесу!” И ушел. – Коля изобразил голосом и даже покачиванием плеч и головы Василия Ивановича, моего соседа со второго этажа. – А мужик уже, слышу, за кустами, совсем рядом, и коса-то такая большая на слух, метра два, и голос уже откуда-то сверху, как с дерева доносится. Уходить мне нельзя, у меня полкабины инструментов. Залез я в кабину, и вдруг стемнело. А мужик уже поет и вокруг машины косит, хотя косить там нечего. Орет! И вот что удивительно: то у капота, то уже за кузовом – так быстро, за одну секунду переместиться никак нельзя. Самого его не видать. А у моей машины даже кабина не закрывается. Я хотел молитвы читать. А молитв никаких не знаю. Потом вспомнил одну: “Богородица, Дева, радуйся!” – и читал её всю ночь, и всё крестом, вот так, во все стороны открещивался», – показал, посмеиваясь довольно глазами, Коля Умный.

«А утром?» – спросил я.

«А утром мужик пропал. Я вылез из кабины, стал второй штабелек грузить. Потом пришли Василий Иванович с Левашовым».

«А кошеное место было?»

«Нет, ничего»…

«А Василий Иванович что?»

«Ничего. Я им все рассказал… они поняли, что я от нечистой силы отбивался… Но вот еще что, – так и дернулся он вперед, будто опять сел за руль и поехал: – Поехали, машина идет хорошо и по сырому. И вдруг – бах! Переднее колесо отвалилось! Ось лопнула»… – И Коля долго рассказывал подробности, как они ремонтировали цапфу, как с братом Борисом сверлили три дня дырку под болт… Брат каким-то особым способом упирался в дрель колом, а Коля ручку вертел…

«А потом оказалось, что в тот день в Шаминском лесу мужик удавился. И мать мне сказала, что в ту ночь нечистая сила праздновала, потому что она душу человеческую заполучила… Что-то стали мужики, там, у Шамина, часто вешаться, – задумчиво прибавил Коля, припомнив и другого, недавнего самоубийцу.

«Василий Иванович – мой сосед», – сказал я.

«Можете у него спросить – он подтвердит, что там кто-то пел, орал. А Левашов уже умер»…

Я так и представил этого огромного мужика, орущего, с косой, почему-то в черном, двубортном, старого покроя, из какого-нибудь шевиота пиджаке с прямыми, подложенными ватой плечиками, и громким, пустым, как из бочки, голосом…

«Это какое-то тайночувствие», – сказал я неуверенно, не зная, как назвать его жанр.

«А со мной вообще немало таинственных случаев было», – охотно согласился он.

С Колей Умным в тот день мы просидели часа четыре. Он мне рассказал еще один «случай», как спал в Городищах на речке Юхоти, в сарае. А там повесился инвалид, и с тех пор, как ночь – он идет в сарай, нога деревянная: скрип-скрип-скрип! У Коли тогда от ужаса встали дыбом волосы так, что – и шапка с головы свалилась, и он о них руку уколол до крови! Ярко рассказывал, продуманно, и зачем – непонятно… Хотя случайных людей и событий в жизни не бывает. Каждое, чтобы чему-то научить, каждое имеет смысл, над которым мы не привыкли трудиться…

На другой же день я соседа Василия Ивановича спросил – ездил ли он в Шамино за дровами с Колей Смирновым? Василий Иванович посмотрел на меня пристально и, похоже, даже обиделся: «Это уж у него с головой что-то!.. Никогда не ездил! Один раз только, и то не в Шамино, а в Шалимово, на военкоматовской лошади. А с Колей Умным – никогда!.. А вообще-то я его хорошо знаю»… – Василий Иванович говорил это раздраженно и дергался так же, как его изображал Коля…

Погода в последние дни задурила: ни снега хорошего, ни морозов. А когда потеплеет, на улице – сырой туман, сумеречная усталость, будто мир всю зиму пролежал в больнице. Благовещенье, на которое обычно солнце играет, вчера было хмурым и непогожим. Сегодня я опять заглянул на кладбищенскую улицу к своему тезке. Пред иконой всё так же горит лампадка. Он всё в том же своем бушлате и шлеме печет в русской печке толстые, неровные блины – их немало подгорело за нашим разговором. Показал недавно купленную книгу, а потом опять принялся рассказывать о чудесных случаях, или просто «о нечистой силе», как он стал говорить после того, как мы познакомились поближе:

«За Николо-Кормой как-то пришлось печь класть. Работал я тогда печником от Угличского пожарного депо. В Никольском у одной старухи печь делал. И жил там, она мне кровать свою отдала, а сама ходила ночевать к соседям. Совсем не спала. Придет домой, жалуется: “Не знаю, что у них такое, ни одну ночь не сплю”…

А в последнюю ночь, как я печь сложил, послали меня к той же бабке спать. Я лег в чулане, пазы не мшены, сквозь них улицу видать. Всю ночь так и пролежал, и спать не хочу. И бабка говорила, что-де сколько здесь не живу, в этом доме, никогда не сплю, и днем спать не хочу. Вот как! Да… Такой дом. А вот еще. Работал я тогда на льносемстанции, было это весной. Копаю огород, а мать уже была плохая, по дому ей делать было ничего нельзя, да и видит плохо. Сидит на крылечке и смотрит. Копал я до обеда, но что-то так устал: чувствую, больше не могу. Говорю, я пойду, отдохну. А она говорит: да докопай, уж немного осталось! Нет, говорю, пойду, посплю. Я тогда болел, лечился. Поспал. Опять копаю. Мать сидит на крылечке, говорит: “А тут, только ты ушел – какой-то мужчина тебя спрашивал. Вывернулся из-за огорода”. А я матери велел, чтобы меня не будили, сказал: “Ты меня не буди!”»

Тут Коля помолчал так значительно, что я успел представить бесприютный, травянистый и сырой пустырь за его огородом, откуда вывернулся мужчина. Там, на краю, летом зеленеет невысокая липа у чьей-то закопченной, развалившейся избушки…

«Я стал спрашивать – кто? Мать говорит: не знаю, я ведь вижу плохо, не рассмотрела. Он снова за огород ушел. А как одет? Она вспоминала-вспоминала, и говорит: постой, одет, как ты! На голове шапка, такая же, и брезентовый костюм, как у тебя. Я подумал и понял – это мой двойник из-за огорода вывернулся. Это – смерть… Она часто в виде двойника является… Выходит, я от смерти ушел! Если бы я не ушел тогда спать в чулан, был бы не жив», – довольно ухмыляется он, хозяйственно поглядывая вокруг.

Смерть, его двойник, в шлеме на вате из черной тряпки, представляется до предела четко и убедительно – страшным, пустолицым мужиком, каким его увидела здесь, на крыльце, подслеповатая и горбатая мать Коли Умного. На следующий год она и умерла. С тех пор он почему-то ни разу не выстирал занавески на окнах, они стали из белых серыми и черными. Крыльцо в сенях все так же полуразобрано, верно, заменяет половицы, а, может, и печку ими топит. В избе стало больше пыли и грязи, еще больше почернел, оставшийся уже один, сломанный холодильник, и над всем этим – удивительно веселое, ясное лицо человека, перехитрившего саму смерть.

«Смерть за мной уже приходила не один раз, – с удовольствием продолжает он. – Раз в дверь стучалась… Года четыре назад я как-то вышел в сени. Вдруг слышу – на бетонной дорожке у крыльца кто-то бубнит. Дверь на запоре. Думаю, кто же?.. Наверно, бомжи, они ходят сюда ко мне, приглядывают себе место, дом-то развалюхой стал, думают, что никто в нем не живет. Стоит, бубнит: нет, слышу, это не человек!.. На месте стоит кто-то и голосом прохожего из деревни Вахонино мужичка Валентина Крохина – быстро-быстро так тиликает: тили-тили-тили! И вдруг: ха-ха-ха-ха! По голосу слышу – нет, это не человек! Я испугался, собираю всю силу воли. И в этот момент на мое счастье из дому выскочила Умка и – в боевую стойку! И шерсть на Умке встала дыбом. Я открыл дверь – а никакого человека нет на бетонной дорожке. Да и Валентин Крохин – он не убегает: если бы подходил к крыльцу, то на улице бы стоял. Только Умка, вижу, за кем-то гонится зигзагами по картофельной полосе. А когда собака зигзагами носится – это, значит, за смертью. Я об этом читал: смерть невидимая зигзагами ходит…»

Умка, не слушая нас, отрешенно спит у ног хозяина.

…Иду домой через голое, вытаявшее из-под сугробов кладбище, к церкви привезли кого-то отпевать. Гроб большой, непривычного, болотно-зеленого цвета. За кладбищем – мостки через овражный, широко разлившийся зловонный ручей. В уме стоит чудесный дом, где никогда не спят, и опять – так ярко, будто я вырос в этом доме, и душа устала от бессонницы, заглядывающей во все пазы. Не идет из ума и фантастическая родословная – с двенадцатого века, от печенега до нынешних времен. В лице рассказчика, одутловатом, особенно в его носе, пригнутом немного, теперь уже ясно я различаю что-то степное, азиатское. Вся история русская прошла за эти десять колен, которые насчитывает в своей родовой Коля Умный. Не зря он не снимает и своего шлема, издали похожего и на шлык степняка-кочевника, и на монашеский куколь, и на тот гребенчатый колтун, с каким изображали бесов книжные скорописцы.

Спускаюсь с кладбищенского пригорка по колеистой улице к равнодушным многоэтажкам, над которыми в сумеречном небе летают галки с воронами, и кажется, что это не надоевшая будничность, а окрестность огромной раскрытой книги – вдали она туманеет, обрывается в ничто. Овраг, заросший кустами и бурой осокой по ручью, черная земля, общипанные березовые ветки в небе, а дальше – ветхая ли это бумага или бездна? И в ней сокрыт некто, никогда не спящий, пишущий и читающий эту невидимую книгу, глядящий в нее и, значит, в твое сердце. Ты – образ, заключенный в эту книгу, где они живут, сны земли, бродят в одиночестве. Это мир вечный, но не такой, как Христова евангельская золотая вечность. Это её тень, отслоек – тут в странных случаях распинают святого человека на заборе, а молодица сжигает в печке свой крест, чтобы больше не страдать. Коля Умный сам словно растворяется душой в своих сказках. От брезентового рубища его одежды, от застиранных рубашек и почерневших от сажи занавесок – эта вялая трава, эти разъезженные колеи кладбищенской улицы, выходящие на пустырь, и такая же серая, как старые тряпки, вода луж. И лицо его сквозит, тает, глаза повисают в опустевшем после прошлогоднего еще листопада воздухе – и тысячелетний уездный мир точно наполняют своим светом, подмолаживают, оживляют – в мире вдруг распахивается нездешнее, стерегущее, странное, что сулит впереди еще много всяких чудесных и ужасных случаев: ведь Россия только за минувшие страшные гонения на христиан (как я и сам читал недавно) может исчезнуть, все лучшие люди ее, вписанные в книгу живота, давно уже взяты на небо, а мы, последние, всё бытуем, как их отслойки или двойники, в своем земном одиночестве.

Наши встречи

Алексей КОТОВ. Как стать писателем, или В поисках «формулы таланта»

Интервью

И.В. Уважаемый Алексей Николаевич, во-первых, я не могу не улыбнуться и не спросить, неужели Вы и в самом деле знаете, как стать писателем? Во-вторых, поскольку Вы настаивали именно на этой теме для беседы, и у меня невольно зародилась мысль о том, что…

А.Н. Что я придумал какую-то хитрость, чтобы заинтересовать читателя? Но тогда все будет слишком просто и, мягко говоря, не совсем честно. Не стоит обманывать читательских ожиданий.

И.В. Что же, звучит обнадеживающе. Кстати, Вы сами знаете, как стали писателем?

А.Н. Мои знания о себе самом субъективны и, я уверен, не совсем точны. Но что еще хуже, я опасаюсь, что они будут неинтересны другим людям.

И.В. А что Вы знаете о других писателях?

А.Н. Меньше, чем о себе. Да и вообще, я думаю, что даже отличное знание биографии писателя мало чем может помочь в решении того вопроса, который мы с Вами взялись рассматривать.

И.В. Снова хочется улыбнуться: тогда как же Вы будете «раскрывать тему»?

А.Н. Понимаете, в чем дело, Ирина Владимировна, если целью нашего поиска являются только лишь физические способы переделки среднестатистического гражданина в писателя, то нам не остается ничего другого, как заняться черной магией. Ну, например, сварить на медленном огне кусок бумаги в чернилах и продавать это варево в бутылках из-под «Кока-Колы» или попытаться сделать настойку из перьев на лошадиных перышках Пегаса…

И.В. Иными словами, Вы все-таки не верите, что человека можно научить быть писателем?

А.Н. Верю. Любой человеческий мозг, пусть даже не очень умного человека, гениален в силу своей природы. Но я не люблю и не верю итогам человеческой магии.

И.В. И Вы, насколько я понимаю, хотите предложить не «магическое варево», а что-то другое?

А.Н. В общем, у меня в голове почему-то вертится старая-старая политическая формулировка типа «он выбрал свободу». Помните такую?.. Она была довольно популярна во времена «холодной войны» и вешалась на перебежчиков как всё объясняющая бирка.

И.В. Да, слышала о таком. Но если у Вас в голове вертится, что кто-то «выбрал свободу», то мне вдруг вспомнился пушкинский «кот ученый» у дуба. О какой свободе Вы говорите, Алексей Николаевич?.. Кто ее выбрал? Вы?.. Но когда Вы ее выбрали, ведь мы только начали разговор. Может быть, «кот ученый» просто соскользнул с дерева?

А.Н. Я понимаю Вашу иронию, но, уверяю Вас, что никуда я не соскальзывал. И хотя траектория падения кота с цепи на дубе есть кратчайшее расстояние между двумя точками, всё-таки это еще не свобода, а всего лишь метод достижения приземленной цели. А вот творческая свобода, пусть даже только кошачья, включает в себя выбор между «налево» и «направо», между песнями и сказками. Это, во-первых, а во-вторых, эти песни и сказки не обязательно могут получиться хорошими, если не использовать магию в допустимых дозах…

И.В. Простите, в каких таких допустимых? С одной стороны, Вы только что сказали, что не любите и не верите магии (то есть считаете, как я понимаю, например, школу для волшебников «а ля Гарри Поттер» нехорошим делом), а с другой – вдруг говорите о каких-то «допустимых дозах» магии…

А.Н. Магизм может быть разным. Например, тот, который создала на страницах «Гарри Поттера» Джоан Роулинг, это магизм сказки, и я не вижу в нем ничего дурного. Писатель всегда, в большей или меньшей степени, сказочник, и если он перестает быть им, то он попросту перестает быть писателем вообще. Это первый и наиболее безобидный вид магизма. Второй вид – магизм собственно литературного искусства. Помните, мы говорили с Вами о «Технике литературы»?

И.В. В общих чертах. Вы утверждали, что гайдаевские типажи «Труса», «Балбеса» и «Бывалого» придумал вовсе не Гайдай. Они – фактически вечны, их можно найти даже в «Робинзоне Крузо». Они – и есть основа «техники литературы»…

А.Н. Поправлю: технологичности литературы.

И.В. Я думала, что Вы просто хотели поделиться опытом…

А.Н. Кто знает, может быть, не только опытом, но и страхом. Возможно, я в чем-то ошибаюсь, но если наука началась с магии (ну, например, как астрономия с астрологии, а химия с алхимии), то в литературе все происходит наоборот.

И.В. То есть литературная «магия» начинается с некой «техники»?

А.Н. С «техники литературы». Из забавного плюшевого медвежонка – в данном случае, систематизированного писательского опыта (уверяю Вас, не только моего) – можно при желании вырастить чудовище.

И.В. Стоп-стоп-стоп!.. Алексей Николаевич, давайте все расставим по своим местам, чтобы не запутать читателя. Да, когда-то мы беседовали с Вами о «технике литературы». И мне казалось, что Вы относились к этой «технике»… немного снисходительно. Кажется, Вы сравнивали её с умением скульптора держать в руках резец. А «Труса», «Балбеса» и «Бывалого» Вы называли «векторными типажами», которые помогают создавать, если так можно выразиться, психологический объем текста на контрастах характеров… Вы находили эти «векторы» даже в «Войне и мире» Льва Николаевича Толстого. Теперь же Вы говорите о каких-то «чудовищах». Извините, но что изменилось?

А.Н. Ничего. В данном случае мы рассматриваем с Вами виды магизма, которые используют в литературе, и говорим о втором из них. Я по-прежнему не вижу в «технике литературы» ничего дурного, если пользоваться ею достаточно аккуратно. Например, «техника» отлично работает как некий «костыль», когда писатель «споткнулся», но если ею пользоваться постоянно, пытаясь подменить писательскую интуицию, писатель превращается в графомана.