Аугенблик

Тонечка Воробьева разметалась на столе. Е милое лицо скорее угадывалось, чем было видно. Но я, конечно, понимал, каким прекрасным оно может быть в этот миг! Полностью раскрепощенная алкоголем Тонечка, сопела носом (я же знаю, как любит она иногда плотно и упрямо сжимать губки). Редкий стон моей прелестницы, сопровождающий нашу бурную революцию, был немного похож на рык пантеры (которой меня в детстве напугали в зоопарке, безапелляционно заявив, что эта киска очень хочет меня сожрать, за то, что я промочил ботиночки).

* * *

Мы лежали молча. Отдыхали. Тепловоза за окном уже не было. Ничего не было – только мы одни с Тонечкой Воробьевой. Мы молчали. Мы отдыхали. И вот в этой, почти абсолютной тишине мягким коротким стуком с подоконника на пол упал томик философа Ницше. Не выдержал старик такой энергетики, такого безобразия.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Несколько дней Тонечки Воробьевой не было в городе. Ее увезли родители в еврейскую страну на похороны какого-то дальнего родственника. Родственник был, хоть и дальний, но при жизни своей занимал какой-то большой пост (или был чем-либо иным важен и полезен).

Я вспомнил, что когда-то хотел избавить себя от гула мониторов, порою так меня достававшему. Судьба предоставила мне удобный случай. С обратной стороны моей мониторки работали строители (Исаев решил расширить помещение проходной). Строители проштробили глубокую канавку для скрытой проводки. Свои инструменты они всегда оставляли у меня в мониторке и, закончив работу, уходили пить водку.

Я воспользовался перфоратором, добрался до скрытой проводки питания моих мониторов с обратной стороны стены и сделал скрытый выключатель, который позволял выключить мониторы, оставляя сами видео регистраторы работающими, чтобы не прекращалась запись.

Погода испортилась. Сделалось и холодно и мокро. Дождь не прекращался неделю. Я, привыкший каждый вечер с пустобрехом Мишкой делать променад вокруг нашего цеха, скучал в своей мониторке. Настроение ничем не поднималось. Исаев решил расширить помещение проходной. Это означало, что он возьмет дополнительного охранника, или даже двух. Никто этого не хотел – понятное дело. Потом, Тонечка уехала в еврейскую страну. В общем, жизнь дала трещину.

И все же Бог есть! В этот нерадостный период был устойчивый дальний проход в южном направлении. Я нашел собеседника из города Бака-эль-Гарбия в самой еврейской стране, где теперь находилась моя Тонечка Воробьева. Русскоговорящий мой собеседник оказался банальным хохлом. Банальный хохол, еще в советское время сбежал из СССР для поиска лучшей жизни. Уж как он затесался в край обетованный – не знаю. Судя по тому, что он всю нашу беседу только и делал, что жаловался на свои постоянные несчастья и невезенья, я сделал вывод, что лучшей жизни он так и не нашел.

Немного поболтав с украинским евреем, пока был проход, я, веря в поговорку «Утро вечера мудренее», принял здоровый многочасовой сон на рабочем месте.

Я скучал дежурство, я скучал второе… Как жаль, что, Тонечки Воробьевой со мною не было.

* * *

У нас внезапно образовался новый сотрудник – как черт из табакерки – под названием Лилиана Владимировна.

И так, Лилиана Владимировна – отдел кадров. В девичестве неудавшаяся медицинская сестра. Трудно выговариваемое И.О. полностью дополнялось труднопереносимым характером. Сказать, что новоиспеченная кадровичка пришла с короной на голове и никогда ее не снимала мало. Похоже, что она водрузила на нее еще и скипетр, и державу, да и весь трон (чего уж тут мелочиться).

Я честно и добросовестно тренировался произносить И.О. нашей новой кадровички без запинки, но ничего у меня не выговаривалось. Про себя понял – я не всесилен! И очень быстро сократил непроизносимое Лилиана Владимировна до обычного и простого – Лили (иногда – мадемуазель Лили).

Мадемуазель Лили откровенно и поэтому, совсем не таясь, ненавидела людей. Видно было по всему, что и люди отвечали ей взаимностью. И каким же это непостижимым образом, имея такое своеобразие, Мадемуазель Лили могла допустить в свою головку мысль податься в начальники Отдела кадров, нормальный человек понять, вряд ли способен.

Мадемуазель Лили – молодая женщина, гордо несла свою голову с прямыми светлыми волосами, затянутыми на затылке в тугой узел. Голова плечи… руки… все было нормально. Но всю эту нормальность затмевал неимоверного величия таз! Возникало такое ощущение, что он существовал сам по себе, а все остальное было его придатками.

Наверное, все мужчины, впервые встретившись с мадемуазель Лили, минут пять или десять общались не с самой мадемуазель, а с ее тазом. Наверняка Лили это злило, но вряд ли обижало.

За мадемуазель Лили сразу закрепилось звание старой девы. Шляполюбивый Михалыч как-то сообщил «по секрету», что у нее никогда не было мужика по той простой причине, что ни один не выдержал бы такого надменного, такого всеиспепеляющего взгляда, такого холодного и презрительного лица и такой грандиозной жопы. Сказано это было Михалычем какой-то уж очень научно-литературной речью и в столь несвойственной ему манере, что я понял – над этим следует задуматься. Вот я на некоторое время и задумался над его словами и попытался представить мадемуазель Лили в постели. Зрелище возникло стойкое и не отпускающее: мадемуазель Лили в белоснежном медицинском халате, надетым на абсолютно голое тело, раскинулась на моем всепринимающем диване в мониторке. Лицо Снежной королевы из старого советского мультфильма гипнотизировало меня, подавляла мою волю, засасывало мою душу… Мистическая мадемуазель Лили тянула ко мне свои тонкие, бледные руки. В одной был шприц неимоверных размеров (таким врач, ухо-горло-нос который, вымывает из ушей серные пробки), с огромной и кривой иглой, в другой ватный тампон, почему-то уже в крови. Снежная королева Лили гнусавым голосом переводчика 90-х Леонида Вениаминовича Володарского возвестила мне прямо в мозг: «Сейчас я подарю тебе такое блаженство, что потом ты умрешь от счастья!» В нижней части халата, под белым шелком угадывалось существование чего-то огромного, двигающегося и непознаваемого. Сразу вспомнились слова из песни Владимира Семеновича Высоцкого: «Чую, с гибельным восторгом, пропадаю, пропадаю».

– Что с тобой? – услышал я какой-то далекий, взволнованный голос Постнова.

– Ногу свело, – невпопад брякнул я, когда понял, что Михалыч обращается ко мне, – сильно-то как!..

Михалыч посмотрел на мои ноги и осторожно так, так ласково (как врач психиатрической больницы) спросил:

– Левую или правую?

– Обе и одинаково, – зло ответил я и пошел в мониторку.

Позвонил Исаев, попросил подняться к нему.

– Сходи в кадры, – ничего не объясняя, сказал он мне, – всем передай, кого увидишь в цеху, Лилиана Владимировна просила всех зайти.

«Ну, вот и все! – подумал я, – вот прямо сейчас я и умру… от счастья.

Кабинет Лили находился в самом конце коридора. Он был мал и неудобен. Я догадывался, что он временный – просто несколько помещений пока еще оставались пустыми. Лили наверняка займет что-то лучше, или выгонит Леночку – лаборантку и выбросит все ее оборудование; а то и вообще самого Исаева прогонит куда-нибудь… например ко мне в мониторку!

Я, как Штирлиц, шел по нашему коридору. Шел в кабинет к мадемуазель Лили. И я не хотел идти к ней. Поэтому по дороге к мадемуазель я, что говорится, пошел налево. Я зашел к Леночке в лабораторию.

Леночка сидела за столом и что-то писала в тетради.

– Чаю хочешь? – подняла на меня глаза Леночка, показав мне этим, что все старое забыто.

– Нет, Лен, – отмахнулся я от несущественного, – а кто привел эту… как ее, Лили Вальдемаровну?

Леночка сделала испуганные глазки (умела она делать это замечательно!).

– Никто не приводил! Я ее боюсь! – почти шепотом проговорила Леночка.

– Как это, – изумился я, – сама, что ли, завелась?

– Вот именно, – серьезно подтвердила Леночка, – завелась! Ее сверху прислали. Из Москвы. Исаев сам в шоке.

– Лен, – спросил я с нарочитым безразличием, – а в твоей лаборатории можно приготовить… ну, там цианид какой-нибудь… а то у меня в мониторке мышка живет. Надоела, понимаешь, все шуршит и шуршит. Совсем спать не дает.

– Дурачок, – мило улыбнулась Леночка-лаборанточка и зачем-то посмотрела на стеллажи с реактивами.

Это ее «дурачок» было произнесено так похоже на то же слово из Тонечкиных уст, что у меня напряглось… сознание… где-то внизу.

«Эх, если бы не Лешка, – подумал я, – трахнул бы Леночку. Прямо в лаборатории бы и трахнул».

Тут я ничего представлять не стал, чтобы ни в коем случае не дать возможности моим мыслям, а, может быть и событиям развиваться именно в этом направлении.

– Вызывает, – посетовал я на жизнь Леночке.

– Она всех вызывает, – вздохнула Леночка, – знакомиться.

– Тебя вызывала? – спросил я в разведывательных целях.

– Конечно, – вздохнула Леночка, – первой и вызвала.

– Ну и что? – продолжал я разведку.

– Попросила расписаться в некоторых ведомостях, – давала показания милая Леночка, – а сама в глаза смотрит, изучает! По всему видно – изучает! Сказала, что собирается всему персоналу выдавать спецовки. Размеры себе в тетрадь пишет. Будем ходить все одинаковые, серенькие…

«Надо же! – подумал я, – Никакая она не серая мышка. Не иначе шифруется! Надо ее все-таки трахнуть. В Лаборатории.

– В глаза смотрит… – бубнил я невнятно, на всякий случай, изучая всякие удобные места в Леночкиной лаборатории, – в глаза смотрит… Лен, посмотри на меня! – внезапно кинул я пробный шарик.

Леночка посмотрела мне в глаза. Наивно так, по-детски. Но ее чудесная энергия так кольнула меня в сердце, что у меня невольно к груди (моей конечно) дернулась рука.

– Какие у тебя красивые глаза, черт побери! – не соврал я, – а многие не замечают.

Леночка глаза опустила, немного потеплела щеками, но совершенно не показала, что я говорю пошлость. Мало того, все больше и больше, в каких-то ее микродвижениях, я улавливал – наша серая мышка Леночка, не такая уж серая… и не такая уж и мышка!

– Ну ты же заметил! – очень тихо и как-то по-доброму, мелодично проговорила Леночка, – а у Тонечки твоей красивее, – уже не совсем Леночкиным голосом произнесла она.

У меня заколотилось сердце. Противный и предательский орган. Всегда выдает меня. Леночка тоже умела кидаться шариками.

– При чем тут Тонечка… Антонина, – пробубнил я уже тоже не совсем своим голосом, – Она в Израиль уехала, – то ли бросил я шар покрупнее, то ли сказал глупость.

Леночка удар приняла. Не смутилась. Она смотрела на меня весело и с задоринкой!

– Но ведь приедет же! – улыбалась Леночка.

– Приедет, – без интонации медленно проговорил я. – Что ты на счет чая говорила?

– Тебе к… этой идти, не забыл? – окатила меня Леночка ледяной водой.

– Забыл, – признался я.

«Да она же издевается надо мной, – догадался я. – Играет, как кошка с мышкой!»

Волей судьбы наш разговор прервал звук подъехавшей машины – Лешкиной «Волги». Я очнулся от какого-то сомнамбулического оцепенения. Меня удивило, что Леночка никак не изменилась в лице, также услышав приезд Лешкиной машины.

– Ну что же, – проговорил я голосом вечно обиженного на жизнь ослика Иа-Иа, – коли чаю не дают, пойду на заклание.

– Бедненький, – улыбалась Леночка, – сочувствую тебе. Сейчас она тебе задаст!

– Леночка, – сказал я возвышенным траурным голосом, – никого так не просил… а тебя попрошу! Выполнишь?

Леночка сделала прекрасно испуганные глазки.

– Что надо сделать? – спросила она совершенно серьезно.

– Принеси мне букетик, – продолжал я голосом ослика Иа-Иа, – маленький, дешевый… на мою скромную могилку.

– Дурак! – вспыхнула Леночка.

– Чего это я дурак? – спросил я, понимая, что все идет по программе.

– Ну… дурачок! – сдалась Леночка.

– Ну вот! – возрадовался я. – Это же совсем другое дело! А чай за тобой!

Леночка помолчала. Помолчала ровно столько, сколько нужно.

– Ну, может быть, – подытожила она весь наш разговор.

* * *

Леночка зарядила меня такой энергией, что я, уже с простым интересом к новому, без стука (специально) вошел к мадемуазель Лили в кабинет.

Мадемуазель Лили стояла ко мне… спиной. Стояла у зеркала и, как будто бы выдавливала прыщик. Точно сказать не могу, отвлекла грандиозная… талия.

– А стучаться Вас не научили, молодой человек? – проговорила Лили неожиданно приятным голосом.

– А Вас, мадемуазель, – парировал я довольно грубо – война, так война, – не научили здороваться? Здравствуйте, Лилиана Владимировна, – неожиданно, совершенно без запинки произнес я, понизив голос до эротического уровня.

Мадемуазель Лили улыбнулась так, как улыбнулась бы учительница ученику, признавшемуся ей в любви.

– Здравствуйте… Евгений, кажется?

– Ну, нетрудно было и догадаться, – бумерангом вернул ей ту же улыбку я. – На счет стука. Лилиана Владимировна, – снова удивил я самого себя, – у нас коллектив небольшой. Все, как родные, все «свои». Мы как-то запросто приходим друг к другу. Без стука.

– Я это учту, – уже по-доброму улыбнулась мадемуазель Лили.

По маленьким мимическим движениям я определил, что ей очень понравилось, как четко я произносил сочетание звуков, обозначающим ее имя и ее отчество. Вероятно, мало кто баловал ее таким безупречным произношением. Не зря я тренировался!

Она попросила меня расписаться в ведомостях, сказала, что выделены деньги на спецодежду, что вовсе необязательно ее носить, просто так положено и все такое.

Когда я вышел от нее, у меня сложилось впечатление, что теперь наша жизнь пойдет несколько по-другому. Только вот мне было непонятно, будет ли это ее личная инициатива, или новое веяние придет сверху, но что точно через нее – я не сомневался.

Леночка выглядывала из-за приоткрытой двери.

– Ну как знакомство? – поинтересовалась она, уже предвкушая мой рассказ, начинающийся словами: «Ты представляешь! Ты знаешь! это ужасно!»

– Восхитительная женщина! – воскликнул я. – Мало таких!

Леночка сделала злые глаза. По настоящему злые!

– Ну и пусть она тебя чаем поит, – процедила сквозь зубки Леночка и захлопнула дверь.

Я постоял в недоумении около двери в лабораторию, поскреб в нее по-кошачьи, прислушался. Тишина абсолютная. Махнув рукой, я побрел в мониторку.

«Хороший день сегодня, – почему-то подумал я, – хоть и пасмурный».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Утром (какого-то) дежурства я проснулся от осторожного, но настырного постукивания в дверь мониторки. У меня очень чуткий сон! Таракан пробежит – я уже за столом и всматриваюсь во что-то в мониторах. Но, надо признаться, этакая чуткость сна моего не во всю ночь распространена равномерно и проявляется в полную меру лишь минут за пять до, обозначенного мною же самим, подъемом. В остальное время ночи (иногда и дня) мой сон богатырского качества. Тут же до подъема оставался целый час.

Я открыл глаза. Точно! Кто-то постукивал в дверь – не приснилось! Шторы задернуты, мониторы выключены моим секретным выключателем. Вставать не хотелось.

Я рассматривал дырку в носке и размышлял: «Почему всегда левый? Надо обувь проверить – не иначе гвоздик торчит».

Стук на полминуты прекратился, потом возобновился вновь.

«Кого же это черт принес?»– продолжал я решать в уме не решаемую задачу.

– Кого же черт принес в сию глухую ночь? – театрально грозно произнес я. – Сейчас шмальну сквозь дверь из пистолета!

Стук мгновенно прекратился, и с полминуты царила тишина. И вдруг прозвучал до боли знакомый голосок Тонечки Воробьевой:

– Ох, не шмаляй! Израильская дочь к тебе пришла… посередине лета!

Я вскочил, как ошпаренный, распахнул дверь. Тонечка Воробьева стояла на пороге, и скромно улыбаясь, смотрела на меня. Вся такая хорошенькая, вся такая светленькая! Я буквально сгреб ее в охапку и втащил в мониторку.

– Ну, подожди, – наигранно возмущалась Тонечка Воробьева, – задавишь же совсем!

Я смотрел в карие Тонечкины глаза и с удовольствием проваливался в их бездонную глубину. От полумрака зрачки ее были расширены, удвоенная и уменьшенная щелка в шторах полосками света играла в них живым отражением.

Мы целовались так, что дышать было трудно. Более я ничего себе не позволял – разжигал желание.

Первой не выдержала Тонечка, сделав несколько непристойных движений, вопросительно взглянув мне в глаза.

– Что ты делаешь, прелесть моя? – наигранно возмущался я. – Где же твоя воспитанность, воспетая в веках? – меня явно тянуло на возвышенные речи.

– Трахаться хочу! – коротко и просто бросила Тонечка уже с довольно заметной хрипотцой.

– Ну, так давай же Динь-Динь! – вспомнил я итальянский фильм Синьор Робинзон.

Чтобы создать интим (а по правде рабочую обстановку), я выудил из своего универсального шкафа старую всю оплывшую парафиновую свечу.

Признаться честно, я сильно соскучился по своей подруге. Прошло всего лишь несколько дней, а у меня создалось такое ощущение, будто бы мы не виделись, по крайней мере, месяц! Я с удовольствием «работал» только на Тонечку, даря ей ласки и такую нежность, с такой энергией, которую в себе не подозревал! Моя партнерша кончила три раза. Горячим дыханием шелестела мне в ухо непонятная смесь из идиша, иврита и русского. Проскакивало Тонечкино знаменитое резкое и ритмичное «БляТь!». Каждый раз, очнувшись, Тонечка таращила испуганные глазенки, которые быстро туманились, и вновь и вновь резалось ее: «БляТь!»

Возмущенное движением жизни, качалось пламя свечи, заставляя дышать тени на стенах. Свеча возмущенно потрескивала, наполняя парафиновым запахом пространство мониторной. Этот запах смешивался с ароматом волос моей партнерши, рождая удивительное и непостижимое по сложности сочетание.

Когда я более сдерживаться не смог, от моей нежности не осталось и следа. Я сделался груб и развратен. Тонечка громко ахнула на вдохе и задержала дыхание. Я не знаю, сколько это продолжалось, наверное, не очень долго, хотя мне показалось, что прошла вечность.

Не удержавшись на диване, я увлек Тонечку на пол. Запутавшись в мятой простыне, запутавшись друг в друге, мы продолжили на полу. Оба мокрые от пота, мы дышали друг другом, мы пили энергетику друг друга, мы были одним целым!..

– Ты же меня задушишь, Женька! – услышал я через пелену страсти хриплый голос Тонечки, с интонациями испуга.

Наверное, и до этого она мне что-то говорила, но в миг тот я ничего не слышал и не понимал, потому что не мог ни слышать, ни понимать.

* * *

Мы очень долго лежали, обнявшись, и молчали. Не было сил говорить. Не было желания.

Первой нарушила молчание Тонечка:

– Блядь, я до офиса не дойду!

«Хочешь, я отнесу тебя на руках, любовь моя!»– подумал я.

– А если ты останешься, нас Исаев точно уволит, – перевел я в слова свою мысль.

Тонечка не ответила.

– У тебя там, в твоем волшебном баре вино есть? – спросил я и, не дожидаясь ответа, посоветовал. – Обязательно бокал выпей. Это придаст тебе силы.

– Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви! – на распев произнесла Тонечка Воробьева.

– Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей удобно, – продолжил я.1

И никто из нас не удивился тому, какой необычной была наша речь.

Мы пролежали на полу еще какое-то время.

«А ведь она еще ничего не знает, – подумал я, вспоминая всепоглощающий таз нашей новой кадровички, – и я не буду ей говорить, пусть еще хоть какое-то время побудет в счастливом неведении.

Я шел домой и шел медленно. Что-то устал в эту смену. Когда я проходил мимо гостеприимных кустов, меня потянуло к памятной осинке. Потянуло сильно.

Я смотрел на дерево, на траву, еще хранившую следы торжества нашей с Тонечкой молодости. Беззаботность и спокойствие было разлито в моей душе. Просто стоял и смотрел на траву. Тинькали птицы, пахло листвой, жужжали насекомые. Все, как тогда.

Дуновением ветра качнуло траву. У самого основания дерева нашей любви что-то блеснуло, и это вывело меня из приятного оцепенения. Я нагнулся. В траве лежал Тонечкин золотой кулончик на тонкой цепочке. Я поднял его, рассмотрел. Цепочка порвана.

«А она мне ничего не говорила, – подумал я. – Да я и сам хорош, ничего не заметил тогда.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наш начальник проходил какие-то курсы, и Лешка каждый день возил его в Москву. Привозил, чуть ли не к концу рабочего дня. Наше предприятие с нуля поднималось очень медленно. Реконструкция старинных советских цехов предполагалась на несколько лет, поэтому основной работы было мало. Иными словами – мы бездельничали и бездельничали основательно. А ежедневные курсы Исаева позволяли нам вообще расслабиться и расслабиться в частности. Частности у всех были разные. В цеху рабочие, в обеденный перерыв, сходив в столовку, звонко, с цеховым эхом забивали «козла» самодельными алюминиевыми костяшками или же играли в шашки самодельными же алюминиевыми кругляшками. Наверху гоняли чаи и смотрели мультики, используя видеоплеер, который Исаев сам же и принес. Правда, поначалу он был неисправным, и мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы вернуть его к жизни.

Как-то мне в голову пришла мысль, принести кассету с хорошей порнушкой (для девочек). Но эту мысль я оставил «на потом». Нам с Тонечкой этого вовсе не требовалось, а представить, что Леночка – лаборантка с удовольствием будет это смотреть, да и еще в возможном присутствии мужчин, я не мог никак. Но сама мысль не умерла совсем, а осталась на полочке моей памяти потенциально мощным инструментом воздействия одного пола на другой (а то и наоборот).

Тонечка Воробьева сидела за моим столом с мониторами и всматривалась в экраны, осторожно нажимала кнопки пульта. Любопытная по природе, Тонечка давно просила меня научить ее пользоваться нашей аппаратурой, и я показал ей некоторые несложные манипуляции. Моя подруга была увлечена и делала вид, что не замечает, как я поглаживаю ей локоток. Вообще-то мы пили чай и ели неправильное (как и в прошлый раз) варенье, привезенное Тонечкой из еврейской страны.

Некоторое время назад, когда Тонечка достала из сумки баночку этого своего необычайно вкусного еврейского варенья, я изящно положил перед ней на стол, раскрытую красивую подарочную коробочку с ее кулончиком (конечно, с отремонтированной в ювелирной мастерской, цепочкой). Коробочку я раскрыл специально, чтобы не давать повода моей подруге посчитать, что в коробочке обручальное кольцо. Тонечка удивилась так, как будто увидела настоящее чудо. Несколько секунд очень серьезно смотрела на кулон, осторожно взяла… резко отвернулась.

– Тонечка, – удивился я сам, – что ты?..

Она повернулась и посмотрела мне в глаза. В ее взгляде было какое-то совсем незнакомое мне чувство и… слезы.

– Женечка, спасибо, милый! – дрожал ее голосок. – Ты не представляешь, что этот кулон для меня значит! Я же думала, что потеряла его навсегда! Родственники в Израиле спрашивали… а что я им могла сказать? Сказала, что забыла… Он по наследству, он мне… а не Анне. Не сестре моей. Мы даже поссорились, не разговаривали очень долго, ты…

И она обняла меня, прижалась ко мне. И это было так трогательно, так невинно! Так дети прижимаются к родителям, когда те прощают их за нехороший поступок.

А еще раньше, Тонечка жаловалась на мадемуазель Лили, при своей первой встрече с ней.

– Ты представляешь, – морщила она свой еврейский носик, – эта Чучундра вообще не видит людей! Мы с Ленкой к ней и так и этак… Сосулька ледяная, сталактит в юбке!

– Скорее – сталагмит, – поправил я.

– …Почему? – сощурилась Тонечка.

– Ну, сосулька – это действительно, типа, сталактит. Она с крыши свисает, – изучал я Тонечкино лицо, – а вот, когда с нее капает, когда сосулька «плачет», внизу под ней вверх растет сталагмит.

– Понятно, – обрадовалась моя способная ученица, – если на сталагмит надеть юбку, получится Лилиана Владимировна, – мило, по-женски заключила она.

– Точно! – согласился я.

– А давай ее сталагмитом звать! – озорно предложила Тонечка.

Я «пожевал» на языке словосочетание «сталагмит Лили».

– Нет, – определил я вкус словосочетания, – не получается.

– Почему? – наигранно надула губки Тонечка.

– Трудно произносится, – объяснил я, – так же трудно, как и Лилиана Владимировна. Я ее определяю как мадемуазель Лили.

– Мадемуазель Лили… мадемуазель Лили… – попробовала Тонечка. – Мадемуазель – это тоже слишком длинно! Тогда уж – мадам Лили.

– Мадам не получится чисто логически и биологически, – притянул я к себе Тонечку за талию.

– Почему, – уже без интонации вопроса добивалась истины моя милая ученица.

– Она девственница! – объяснил я, по-хозяйски запуская пальцы под резинку Тонечкиных трусиков. – Вот здесь у нее… не так как у тебя!